История великой любви. Памяти Марка Захарова

В ленкомовском кабинете я всегда заставал его одного. Он сидел где-то в дальнем углу за столом, погруженный в свои мысли. С видимой неохотой отрывался от текущих дел и забот, чтобы поприветствовать вежливо, но довольно отстраненно. И даже днем в его кабинете было темно, как в пещере.

Вообще миф о веселой ленкомовской вольнице, о команде великолепных профессионалов, об их отважном главаре, великом Марке Захарове, который, если надо его театру, умеет прошибать любые стены и сносить любые преграды, — этот миф остался в 1980-х. В последние годы все было довольно формально. И полутьма в его кабинете, и осторожные, тихие голоса, и заметно поредевший круг друзей и почитателей. Все-таки возраст.

Но я помню его подтянутым, энергичным, в хорошо сшитых пиджаках, готовым к мгновенной атаке. И эта его ироничная полуулыбка, не сходившая с тонких губ. Наверное, он мог бы блистательно сыграть Талейрана. Он был из породы великих главных режиссеров, как Товстоногов или Гончаров. Большие начальники держали его за ровню. Надо уметь себя так поставить, не лебезя, не стараясь никому угодить. Достаточно одного молчаливого присутствия, одной слегка удивленно вскинутой брови и уголков губ, опущенных в презрительном недоумении, и все замирали в страхе: Марк не доволен, Марк сердится...

Он почти не позволял себе открытых эмоций на людях. Вообще он был сдержанным и очень закрытым человеком. В откровенном волнении я видел его только один раз. Впрочем, все это видели, когда он в прямом эфире на ТВ сжигал свой партбилет. Он любил эффектные жесты на сцене и в жизни. И это аутодафе красной коленкоровой книжицы вошло в число самых запомнившихся его мизансцен. Захарова много раз за нее потом критиковали и слева, и справа. Велика доблесть — уничтожить партбилет, когда из компартии уходили пачками, а сама она после ГКЧП была под угрозой запрета! Но зачем-то ему это было нужно — расправиться вот так, по-театральному, со своим прошлым, где он не стал актером, как мечтал и хотел, где долго терзался без своего театра по каким-то захолустным сценам и дырам, где благополучно прикончили его лучший спектакль «Доходное место» в Театре Сатиры. И кто знает, если бы не престарелый вождь Михаил Суслов, побывавший на его «Разгроме»в Театре им. Маяковского с подачи Ангелины Степановой, народной артистки СССР и фадеевской вдовы, как бы сложилась его режиссерская судьба? Тогда, кажется, какая-то заминка произошла с галошами Михаила Андреевича. То ли их куда-то спрятали от греха, то ли по старости он где-то их оставил и забыл, а охрана не проследила. В общем, пока искали галоши, появился шанс пообщаться и произвести благоприятное впечатление. Захаров никогда не упускал своих шансов. И в этот раз оказался на высоте. Суслову он понравился. На самом деле это отдельная тема для будущего биографа — Захаров и сильные мира сего. С кем он только не снимался «на память»: и с Лужковым, и с Ельциным, и с Путиным. Ленком долгое время считался «местом силы», к которому полагалось припадать нашим правителям со своими дарами.

Мне рассказывал Анатолий Смелянский, как переживал Олег Ефремов, что начальственный фавор вначале 1990-х явно качнулся от МХАТа в сторону Ленкома. Там было и моднее, и веселее, и всегда аншлаги. И остроумный Захаров в окружении самых блестящих людей Москвы. Тогда в его кабинете было не протолкнуться. Премьеры Ленкома — главные светские события года, которые нельзя пропустить.

Чем он брал? Ну, не только дипломатией и иронией, конечно. Что-то такое Марк Захаров знал про нашу жизнь и про то, как превратить ее в ослепительный театр. И в лучшие свои мгновения этот театр рождался из каких-то его озарений и невероятных вспышек: и непобедимый «Тиль» — главный московский хит раннего Ленкома, и мучительно-сложный «Иванов» с гениальной Саррой — Инной Чуриковой, и аскетично-суровый «Вор», и грандиозная, вся будто высеченная из камня «Оптимистическая трагедия», и, конечно, «Юнона и Авось», оглушающая напором, энергией, красотой музыки, красотой стихов. Сейчас понимаешь, что это был великий Театр, идеально совпавший со временем перемен конца 80-90-х годов. Об этих переменах кричавший и певший во весь голос.

Голос Ленкома — это, конечно, прежде всего хриплый баритон Николая Караченцова, но и звонкий, надсадный тенор Абдулова, и неповторимые, ироничные интонации Янковского, и лукавая мудрость Евгения Леонова. Захаров их всех собрал, всем придумал и раздал сольные партии, научив при этом чувствовать себя частью общего хора. И в лучших спектаклях у них получался именно ансамбль, а не только парад звезд, к формату которого позднее явно тяготел Ленком.

По-моему, главное ноу-хау Захарова — это изобретение формулы спектакля, безошибочно рассчитанного на зрительский успех. Причем успех не легкий, пошлый и одноразовый, а многолетний, серьезный, стабильный, основанный на честном профессионализме и абсолютной самоотдаче всех участников: от исполнителей главных ролей до последних рабочих сцены.

И каждая премьера как испытание истребителя, и каждый спектакль как запуск нового завода, где все движется, работает и выдает продукцию на гора. Эта формула театра, подчиненного воле одного человека, главного режиссера, оправдывала себя несколько десятилетий. Потом начались сбои. Сейчас, наверное, не время и не место о них вспоминать. Тем не менее, медленное угасание Ленкома было связано не только с режиссерской формой Захарова и уходом большинства его звезд, но и с тем, что единоначалие стало в какой-то момент тормозом для художественного обновления.

Все великие театры рано ли поздно сталкивались с этой проблемой. И мудрый Захаров, предвидя это, не захотел оказаться в арьергарде. Время от времени он звал к себе в Ленком других режиссеров. Кстати, именно ему принадлежала инициатива в свое время пригласить Андрея Тарковского поставить «Гамлета», а потом ту же шекспировскую трагедию он предложил Глебу Панфилову.

Те же «опасные игры» он предпримет с Владимиром Мирзоевым, а много позднее — с Константином Богомоловым. Как я теперь понимаю, в этих приглашениях режиссеров другой театральной веры или совсем другого поколения было не столько тайное коварство, сколько простодушное любопытство: неужели кто-то кроме него сможет лучше понять ленкомовских актеров? Неужели кто-то кроме него тоже будет иметь успех у ленкомовских зрителей? Как правило, все завершалось расставаниями стремительными и без лишних объяснений.

Марк вообще ничего не любил объяснять. Умные поймут и так. До дураков он не снисходил. К тому же его авторитет в театральной среде был таким высоким и непререкаемыми, что спорить с ним никому даже и в голову не приходило. Он любил слегка подтрунивать над всеми, и над собой в том числе. Серьезным он становился только тогда, когда речь шла об обожаемой Шуре, его дочери, народной артистке России Александре Захаровой.

Вообще история театра — это всегда история великой любви, всегда история двоих. Короткая или долгая, трагическая или благополучная. Впрочем, театральная любовь почти всегда трагическая.

История театра Захарова последних без малого трех десятилетий — это история его любви к своей единственной дочери. Все остальные мотивы или соображения для него, похоже, имели мало значения. Он хотел, чтобы Шура была счастлива. И точка. Он так и ответил мне однажды на вопрос, что бы его могло сейчас больше всего обрадовать: «Если бы у Шуры было все хорошо...» И как-то сразу сжался, сник, будто разом почувствовал подвох в моем вопросе и ненужную, опасную искренность своего ответа.

Даже самые сильные и умные становятся уязвимыми, когда речь заходит о тех, кто является смыслом и содержанием их жизни.

Сегодня я не могу не думать о Шуре Захаровой, которой предстоит переступить порог театра, где больше не будет ее папы. И мне очень за нее горько.

И еще, я думаю, что где-то у меня хранится фотография, сделанная по моей просьбе для журнала «Советский театр» Валерой Плотниковым. На ней они там все молодые: Саша Абдулов, Олег Янковский, Олег Шейнцис, Марк Анатольевич. Сидят у него в кабинете все вместе на кожаном диване с высокой спинкой в стиле модерн. «Вот и кончилась жизнь в этом доме». Свет гаснет. Занавес.