Художник Алексей Шульгин: В каждом из нас сочетаются ретроград и прогрессист

Ɔ. Четвертая индустриальная революция уже в процессе, роботы заменяют людей. Может ли в ближайшем будущем вырасти творческий средний класс, масштабная прослойка людей, которые зарабатывают творчеством?

Это такая техно-утопическая идея из прошлого, что в будущем всё будут делать роботы, а людям останется только творить. Реальность не совсем такая. Действительно, все больше людей занимаются творчеством. Современные инструменты позволяют в свободное время на коленке, в домашней студии или мастерской создавать достаточно продвинутые продукты и их распространять. Но все они похожи один на другой: сейчас все глобализируется, информация распространяется очень быстро, и в этой связи сложно найти какого-то оригинального художника или писателя: все читают одни и те же книги, имеют доступ к одним и тем же материалам. Не думаю, что это может создать какую-то экономическую ситуацию, как вы говорите, создать какой-то экономический класс. Сейчас все интересное и уникальное происходит на стыке искусства, науки, инженерии и бизнеса. Это сложно в производстве, нужен коллектив людей, которые отвечали бы за творческую составляющую, за техническую, за научную, за пиар и так далее. Опять же, не думаю, что это будет какая-то широкая прослойка, потому что сложно организовать такой коллектив, найти единомышленников.

Ɔ. Где сейчас художнику в широком смысле искать ресурсы, помимо тех, которые есть у него внутри?

Сначала нужно определиться, что такое художник в современном мире. Моя теория такая: благодаря интернету и цифровым технологиям впервые за историю человечества художник теряет монополию на производство творческого продукта. Что такое произведение искусства? В моем определении это некое социально значимое высказывание, воплощенное с помощью эстетических средств и распространенное среди неопределенного круга лиц. Но в этом определении нет понятия арт-система, галерея, музей. Раньше у художника не было никаких инструментов дистрибуции, способов донесения этого своего шедевра до аудитории. Этим занимались галереи, дилеры, музеи и так далее. А сейчас люди делают интересные штуки, загружают их на «Ютьюб», в Инстаграм, получают доступ к большой аудитории, какой-то фидбек от своих зрителей, — и арт-система тут уже совсем никак не задействована. То есть она сейчас систематически теряет большое количество творческих людей, потому что она неповоротливая, иерархическая, коррумпированная, и люди просто предпочитают с ней не связываться, вообще о ней не думают. В этом смысле понятие «художник», в моем представлении, серьезно расширилось.

Ɔ. Тут еще история в том, что у интернет-площадок есть свой контекст, который задает определенные рамки. Например, в «Спотифае» есть правило, что деньги исполнителю идут после 30 секунд, зато сразу все. Таким образом вначале всегда музыка всегда очень энергичная, а сама песня короткая: нет нужды делать ее длиннее. И кажется, что мы выходим просто к большой аудитории, а на самом деле мы выходим к аудитории в определенном контексте. Как вам кажется, как это стоит воспринимать и осознавать?

Везде есть свои ограничения, с этим просто надо считаться. Формат музея или галереи — это тоже очень жесткий формат. Или художественный рынок, там очень жесткие ограничения. Например, не идет на этом рынке медиа-искусство, интерактивное искусство по естественным причинам, а идут там живопись, скульптура, какие-то принты и другие традиционные форматы, не требующие настройки, апгрейда и ремонта. 

Ɔ. Музеи сейчас стараются использовать как можно больше технологий — AR, VR, интерактив, пространственное определение и так далее. Как меняется роль музея в контексте этой технологизации?

С одной стороны, музей догоняет контекст, который существует вне музея. С другой стороны, музей в борьбе за выживание должен предлагать некий продукт, который не найти в интернете. И естественно, что застывшие формы — картина, фотография, скульптура — все менее современные, молодежь на них уже не клюет, поэтому появляется интерактивность. Нескольколет назад у меня была выставка в лондонском музее, и там было много экранов. Когда туда приходили группы детей, они все первым делом подбегали к экранам и тыкали в них пальцем, просто автоматически проверяя, какая там есть интерактивность.

Ɔ. Потому что это то, к чему они привыкли дома.

Ну, да.

Ɔ. Чего сейчас в искусстве нет, а через сто лет будет? Понятно, что никто не может сказать, каким будет искусство через сто лет, но какие вещи сейчас начинают зарождаться, у которых большой потенциал?

Сложный вопрос. Тут мы можем вспомнить, во-первых, идеи художников-модернистов, которые хотели нести искусство в массы, во-вторых, идеи писателей-фантастов середины прошлого века, которыми эта тема излагалась. Идея была в том, что искусство перестанет быть объектом поклонения, чем-то суперценным, а вся среда вокруг нас станет произведением искусства, и люди станут произведениями искусства. И в принципе в таких местах, как этот технопарк, мы это наблюдаем. Посмотрите на эти интерьеры, на все эти проекции — тут уже нет как такового отдельного произведения, это просто некая среда. С другой стороны, мы видим, что рынок искусства никуда не девается. Наоборот, рынок отдельных произведений-фетишей, созданных какими-то хайповыми художниками, только растет. И пока у нас есть капитализм, это будет продолжаться. Понимаете, человек будущего — это же не с нуля созданный человек. Это человек, который продолжает смотреть фрески Возрождения, читать гуманистическую литературу. То есть в каждом из нас сочетаются ретроград и прогрессист. И понятно, что традиционные форматы и формы искусства никуда не денутся: люди продолжают читать книги, смотреть картины и ходить в музеи.

Беседовал Василий Сонькин