Вирус против искусства. Выживание художника в постапокалипсисе на примере фильма «12 обезьян»

Из всей голливудской мифологии про конец света — метеорит, ИИ-технологии, ядерная война и т. д. — самой крутой темой всегда были вирусы, а вовсе не сюжеты про голодных зомби. «Уж лучше бы зомби!» — это выражение в духе поколения Z, очевидно, заскучавшего на самоизоляции больше всех остальных, ведь в представлении людей, привыкших жить одним днем и мыслить картинками (клиповое мышление), и апокалипсисы должны быть однодневными, а в идеале укладывающимися в хронометраж голливудского блокбастера с изобилием мяса, кровищей и блевотиной. Потому что такие реалистические фильмы, как «Заражение», или фильмы с элементами притчи — «Последняя любовь на земле» — это для совсем забитых романтиков-философов. Только они точно не заснут в первые десять минут.

Однако что в «Заражении», что в «Последней любви» человечество находится только в процессе или у порога апокалипсиса, но не переходит в состояние «после» — мир постапа нам не открывается, в отличие, скажем, от «12 обезьян», где вирус практически полностью уничтожил все население, выжившие вынуждены скрываться под землей, а героя гоняют туда-сюда между прошлым и будущим в поисках спасения для всех.

Но последнее, а именно погони и стрельба, к нашей теме не относится. В случае тех же «12 обезьян» больше всего интересна (пусть это и выходило за рамки сюжета) жизнь будущего, ее устройство, в частности, культура и общество под землей, еще конкретнее — существование и развитие искусства в замкнутом пространстве подземного бункера или города-убежища. Что будет с литературой, музыкой, театром и прогрессивным современным искусством с его «-измами» и бесконечной мушиной ловлей духа времени?

И то же самое в современной литературе о вирусах, по крайней мере, в отечественной прозе, где тема искусства также остается нераскрытой, в отличие от быта. Зомби и кошмары в этом смысле искусство побеждают. Однако совсем недавно стало известно о новой сверхактуальной пьесе Евгения Водолазкина о коронавирусе. Пьеса еще не вышла, опубликован был только отрывок, но о ней уже заговорили критики. Будет ли здесь, помимо всего бытового, показана тема искусства, на которое также влияет пандемия? Пока известно только, что среди героев пьесы есть «заслуженный Писатель шестидесяти четырех лет».

В конце концов, если говорить применительно к сегодняшнему дню, ситуация с ковидом заставляет думать о долговременной перспективе череды карантинов и самоизоляций. Всем сразу вспомнилась «испанка», бушевавшая в 1918–1919 годах. Но самое главное — библейские муки и напасти не отменяются, как в свежей статье Алексея Калмыкова «За коронавирусом идут потоп, засуха и голод». В итоге мир из будущего «12 обезьян» становится как никогда более реальным, а потому имеет смысл попытаться заглянуть в него поглубже.

Так что, если все пойдет по сценарию «12 обезьян»? Не такая уж далекая перспектива, учитывая, что действие в фильме начинается в 2035 году.

Общая характеристика искусства подземного убежища

Начнем с тесноты. Мир в туннелях, бункерах и хранилищах совершенно точно не сможет похвастаться просторами. Забудьте про личное пространство, про «не выходи из комнаты», индивидуализм, а еще про прогрессивные вопросы и многократно изнасилованный гуманизм, который в ХХ веке оказался, выражаясь строчкой из Губермана, девкой, брошенной в полк. Эта же особенность связана с жестко ограниченными ресурсами: техническими, материальными, человеческими (кадровыми/профессиональными) — с тотальной экономией. Само слово «экономика» утратит свой глобальный смысл, и акцент в нем сместится в буквальную сторону — от производства, экспансии и торговли к «очумелым ручкам», если кто помнит такую телепередачу.

Невозможно снимать или показывать кино при отсутствии оборудования и специалистов, невозможно делать это кино столь же качественным, техничным и разнообразным в условиях ограниченного пространства, нехватки локаций, реквизита, декораций, если только это не сплошной «Зеленый слоник». Используя же компьютерную технику, мы расходуем ресурсы электричества и самой техники, по сути, на игрушки, в то время как есть более серьезные вещи. И если это не машина времени, как в «12 обезьянах», то в первую очередь поддержание и контроль жизни в убежище.

Или в случае, если речь идет о красках, вряд ли граффитисту или художнику, занимающемуся чем-нибудь аналогичным стрит-арту, позволят расходовать баллончик по велению музы, в то время как краска может пригодиться для постера с лозунгом. Свободный художник теперь не просто хулиган, бомж или сумасшедший, или даже вор и сквоттер — он настоящий паразит. Нет, хуже, он террорист, предатель человечества.

Подземный мир убежища, скорее всего, будет устроен как город-государство с диктатурой совета или вождя со строго регламентированной жизнью и бытом по типу греческой Спарты, а люди внешне будут напоминать одичалых ламберсексуалов с гномами и некрасовскими женщинами или женщинами-Рипли (героиня из «Чужого»). Собственно, на тоталитаризм в «12 обезьянах» указывает такая яркая деталь, как наказание главного героя Джеймса Коула. Напомню, Коул — уголовник, отбывающий длительный срок за дерзость и неподчинение властям, что можно перевести как за свободное высказывание и/или поведение, иначе говоря, Коул — политзаключенный. Этот момент сближает «12 обезьян» с фильмом по известной одноименной книге Оруэлла «1984».

Так как культура есть явление общественное, то в тоталитарном социуме и искусство тоталитарное, очень плотное и конкретное искусство, о котором можно судить примерно так же, как о бетоне с арматурой. И это самая важная и зримая его характеристика. Естественно, в роли арматуры здесь выступают — идеология, планирование, пропаганда и цензура.

Искусство может быть мощным инструментом пропаганды, что особенно хорошо понимали те же большевики, коммунисты и фашисты, а потому произведения постапа должны создаваться в свете псевдомифологии или псевдорелигии власти. Отсюда следует стандартизация форм и техник художественного представления и тиражирование однотипных образов и сюжетов: композиции с изображением однородных масс людей, ручного труда и героев, символизирующих своими подвигами общие идею и цель. Для подземелья постапа — это выживание и поиск (знания, панацеи). С другой стороны, следуя из тотальной экономии, жизнь и культура убежища будут отличаться крайним аскетизмом. Искусство — либо роскошь, либо преступление, если речь о запрещенной его части. Но именно эта часть, как обычно, и окажется самой совершенной.

Литература и кино

Современные литераторы, как ни странно, возлагают на вирус определенные надежды: что люди, оказавшись в самоизоляции, вдруг массово станут читать. И это несмотря на начавшийся жесточайший кризис в книжной индустрии, в первую очередь коснувшийся независимых книжных магазинов, которые неизвестно, выплывут ли. К великому горю писателей и попавших под удар книготорговцев, люди точно не станут ни читать, ни покупать больше. Они, скорее, продолжат листать картинки, постить селфи и мемы, глядеть и комментить посты, троллить, зависать на порносайтах и крошить собственные мозги светозарным супермечом в компьютерных играх. По крайней мере, до той поры, пока избранная часть человечества незаметно для них не спрячется в подземном убежище. В будущее возьмут не всех, даже в такое темное, как постап, — места уже разобраны и куплены. Ведь сначала общество под землей будет четко поделено по буржуазному принципу, на элиту и низшие классы, и это будет такой подземный курорт для толстосумов и золотой молодежи. Все они, конечно, будут думать, что это только на время, пока вирус сам не погибнет вместе со всеми носителями из спальных районов и Замкадья. Социально-тоталитарную революцию, когда нумера господ запахнут коллектором и канализацией, совершат уже дети проституток, официантов и уборщиков. Тогда-то и произойдет обратный переход в искусстве от визуального к вербальному.

Каким образом?

Интернет исчезнет — телефонные вышки отключатся, спутниковое оборудование (спутниковый интернет) начнет ломаться, значительно превысив срок службы, либо же это случится совсем быстро — некому будет корректировать орбиты, уклоняться от космического мусора.
Потеря интернета — потеря глобальной свалки-хранилища информации вместе со всем визуальным контентом и программами.
Скачанные либо заранее имеющиеся в каком-то количестве на внутренних серверах и электронных носителях подземного убежища картинки, фильмы и передачи станут заезженными, как пластинки в музыкальном ретро-автомате.
И кино, и телевидение умрут. Сначала телевидение, затем кино. Кино протянет чуточку дольше за счет внутренней самодеятельности («Зеленый слоник»!). Тем не менее в условиях широкого дефицита вся индустрия все равно окажется чрезмерной роскошью. Кино — массовое, прибыльное, но неэкономичное искусство. Оно будет напоминать о себе разве что пропагандистскими роликами и телеобращениями к жителям убежища.

А что литература?

Литература на фоне того же кино и поп-индустрии куда более неприхотливое искусство, не требующее ни особых финансовых вложений, ни технического обеспечения, ни штата работников, организующих процесс производства текста (садись — пиши!), не считая издательства, роль которого сродни кинопрокатному бюро, берущему готовый продукт, помещающему его в нужную упаковку и устраивающему показы. Поэтому, говоря о нынешней самоизоляции, вирус совершенно точно положительно скажется если не на чтении и книготорговле, то на самих писателях и их труде. Так, не прошло и двух месяцев, а уже вышло больше ста книг, где затрагивается тема пандемии (тот же Водолазкин с его пьесой), и это активно обсуждается в сети.

Однако вернемся к литературе убежища, правда, начнем не совсем с нее, а с компьютерных игр. Далее станет понятно почему.

Придется огорчить как геймеров, так и любителей визуального романа (от японского бидзюару нобэру), пользующегося огромной популярностью в Японии, где этот жанр доминирует как на литературном (например, интерактивный роман в стилистике японской манги «Врата Штейна»), так и на игровом рынке: игр в постапе не будет. Не будет и соцсетей, а значит, и блогеров с их блогами. Компьютерная техника и электроника станут недоступны большинству, то есть прерогативой власти и хозяйственного аппарата. Тотальная экономия естественно и даже в первую очередь распространится на технику. Любое лишнее устройство на руках — это дополнительный резерв, включая возможность разбора для запчастей.
Таким образом, книгопечатание снова станет главным средством распространения информации. Есть несколько вариантов того, как это устроится. Первый вариант — проектировщик убежища предусмотрел отдельное помещение с печатным станком. Это может быть совсем небольшое помещение — 15–20 квадратных метров, благо современные технологии позволяют, например, станок print on demand. Для обслуживания станка достаточно одного-двух человек. С другой стороны, простые принтеры обязательно должны наличествовать в убежище, вот только для них тоже потребуется обслуживание, ремонт, заправка. На худой конец люди всегда смогут писать от руки, и тогда две профессии — писаря и писца, как в Средневековье, снова станут востребованными, а значит, и искусство каллиграфии и графики. Если будет чем и на чем писать, конечно.
Библиотека — потенциал литературы и культуры в целом, ее лаборатория, история и жизнь. В убежище наверняка будет пара десятков или даже сотен тысяч книг, не считая электронных устройств и носителей, правда, последние, повторю, с ограниченным доступом к ним. Главное — если у человечества под землей окажется достаточное количество разной литературы, то культура не только сохранит потенциал, но и продолжит развиваться, пусть и в законсервированном состоянии. Другое дело — особенности цензуры, какие книги будут запрещать, какие разрешать.
Бумага. С бумагой точно будет плохо, как, впрочем, и с пишущими приборами, рано или поздно. Представим, что бумаги уже нет, либо ее применение в иных целях, кроме служебных-рабочих, влечет наказание. Конечно! Ведь убежищу нужна документация, деньги или карточки, наконец, пропагандистская печать. Что касается воззваний и новостей, можно обойтись и аудиосвязью, но если требуется воспитание, идеология — нужны хотя бы брошюры. Так что, если не будет бумаги? Писать на чем ни попадя? Даже туалетная бумага окажется в дефиците. В этом случае особенно пострадает крупная форма и проза — роман, повесть, биография. Очевидно, в такой ситуации хорошо быть только одним писателем — приближенным, привилегированным или как бы провластным (тот же интеллигент с фигой в кармане). Тогда и бумага будет, и доисторический ноутбук, — но тогда можно и без бумаги.
Из последнего вытекает возвращение и всплеск устной традиции, а значит, вернутся Боян и Гомер, сказители и песнетворцы, в творчестве которых и будет происходить основная рефлексия настоящего и ретроспекции прошлого, представление о котором нужно будет создавать практически с нуля. Эпос в поэзии начнет доминировать над эпосом в прозе, и поэзия вновь продемонстрирует свой широкий функционал запоминания – мнемоническая функция. Естественно, это означает возвращение твердых форм в поэзии, таких как сонет, октава, рондо, упрощающих и процесс сочинительства, и запоминания, и больших жанров, таких как поэма, баллада, но, скорее всего, в подземелье также будут и свои формы и жанры. Лирика, сама по себе песенная традиция (подземный рэп?) также будут процветать. Таким образом, убежище станет раем для поэтов, потому что их опять будут слушать, а потом они снова назовутся пророками.
Содержание и дух такой литературы? Предположим, что жизнь под землей в постапе сложится в странный синтез глубокой древности, Средневековья и технологий (этакий стимпанк). Разрешенная литература будет творить свой псевдомиф власти и общества, а одной из главных тем подземного фольклора (художественное слово которого также разделится на можно и нельзя) станет прежняя жизнь и нынешняя смерть на поверхности как новая дихотомия рая и ада, легенды и мифы со множеством ложных представлений как о прошлом, так и о настоящем, со своими чудовищами и героями, с развалинами, диковинные слова которых уже давно забыты. И как древние римляне воображали себе, будто у них в канализации водятся ужасающие осьминоги, так и подземные выживальщики будущего нарисуют себе своих «осьминогов» на поверхности, и не хуже Уэллса. По сути, они и будут жить в состоянии войны миров, ощущая себя вечно осажденными.

Музыка, опера и театр

Когда мы говорим музыка, опера и театр, мы подразумеваем великую музыку и великий театр, то есть в первую очередь классику — Бах и Шекспир. И если для театра не нужно никаких особых условий (во времена Шекспира обходились практически без декораций — это была голая сцена), то Бах без органа, наконец, просто без средств для письма — это гений без возможностей.

Один знакомый, ухаживая за девушкой-пианисткой, решил поразить ее мыслью о том, что Баха в скором будущем забудут, слушать его никто не захочет. Знакомый бы поразился, обнаружив в музыкальной библиотеке убежища великое разнообразие классической музыки, которая подземными жителями воспринималась бы как нечто совершенно фантастическое, технически непостижимое, — как музыка атлантов, если не инопланетян. Однако, если бы Баху пришлось заново родиться в постапе, он бы, скорее всего, стал рэпером (как и сегодня, кстати) или играл бы на чем попало, в то время как настоящие музыкальные инструменты пылились бы артефактами у местных вождей. И вот сюжет для современного постапокалиптического романа — гений без возможностей.

С оперой то же самое — это не менее неэкономичное искусство, чем кино, а потому опера, о смерти которой начали говорить еще в середине пятидесятых годов ХХ века, точно не воскреснет. Театр же переплетется с разрешенной литературой и подземным фольклором, так что тематически и технически это не сильно будет разниться.

Отдельно стоит сказать об электронной музыке и поп-культуре. Вряд ли под землей будут петь что-то вроде «Вы меня все зае... Я хочу на Бали», и вся эта пародийно-тусовочно-карнавальная культура с беспредельным гедонизмом и гангстерской романтикой станет не только непонятной (диджей — одно из первых слов-кандидатов на выбывание смысла) и далекой, как для нас сегодня античные пиры, но и враждебной, ведь такой будет унесенная под землю культура старого режима — первого поколения жителей убежища, состоящего в основном из богачей и их сынков. Но и сегодня, по сути, это все музыка для сверхобеспеченного меньшинства, для золотой молодежи, в то время как большинство такой жизнью, о которой там поется, не живет. Ощутить эту музыку как прошлое, пусть и не такое далекое, можно уже сейчас, когда в ситуации вируса ее остроактуальность и жесткая привязка к жизни здесь и сейчас (во дворе, в клубе, на танцполе, на концерте) показали ее же полную беззащитность перед обстоятельствами. Суть настоящего искусства (которое вполне себе может быть массовым) в том, чтобы человек, постигая красоту, умел отличать правду от лжи. Это и значит «Красота спасет мир». Но современная музыка практически сплошь занимается подменами и манипуляциями, делая человека таким же беззащитным перед миром, как она сама, погружая душу и сознание в тотальный анабиоз. А потому такому человеку кажется, что «Мир гибнет, и красота не спешит на помощь ему» (Б. Херсонский). Но красота уже давно сделала все, что могла.

Арт, прогрессивное искусство и живопись

Художник на самоизоляции, художник на карантине, художник после карантина — сидит в мастерской у мольберта.

Заведующий отделом современного искусства Эрмитажа Дмитрий Озерков сделал прогноз об искусстве после пандемии: «Вирус прежде всего породит собственную реалистическую мифологию — про смерть и болезнь, которые могут прийти внезапно и изменить течение жизни всего человечества. Раньше казалось, что такое бывает только в истории, как чума в эпоху Средневековья, что такое может произойти только в романе или в кино, которые мы поглощаем, уютно устроившись в кресле. Сейчас вдруг стало очевидно, что внезапная тотальная болезнь может блокировать жизнь всего мира, и стоит встать с кресла и выйти на улицу, как можно тут же примерить на себя роль жертвы в этом настоящем романе».

Но какова будет эта мифология в убежище постапа и, самое главное, какими средствами она будет воплощаться?

В классической живописи? Нет. Живопись всегда была дорогим искусством (требуются свет, краски, полотно, рама, кисти) и под землей, как и на земле в современном мире, она также сохранит чисто музейное значение (как и опера etc). Согласно шпенглерианскому утверждению судьбы культур, все они неизбежно идут к закату, к стадии «цивилизации», которая, судя по всему, уже наступила в ХХ веке. Так, опера разделила судьбу европейской культуры в целом, где многие формы художественного выражения стали музейным экспонатом, и ария Лючии де Ламмермур в исполнении персонажа знаменитого фильма «Пятый элемент» это только лишний раз доказала, породив волну интереса не столько к опере, сколько к возможностям человеческого голосового аппарата (вот когда и где опера умерла по-настоящему). По Шпенглеру, цивилизация — это закат и сумерки культуры, когда на место живых и органических форм духовной деятельности приходят механические, массово-уравнительные, государственно-технократические. Все культуры переживают, подобно живым организмам, периоды зарождения, становления и умирания. Но тогда приход человечества к состоянию убежища в постапе, очевидно, станет рождением и новой культуры, а значит, грубо говоря, путь от рисунка на камне до живописи придется проделать сначала.
Как ни странно, но именно современное прогрессивное искусство видится наиболее жизнеспособным, по крайней мере, некоторые его виды и формы. Казалось бы, самые хрупкие и недолговечные вещи, такие как стрит-арт или инсталляция, или бабочка-однодневка перформанс, окажутся в то же время менее всего требовательными к обстоятельствам и окончательно возвратят человека к чему-то изначальному, природному, что можно сравнить с рисунком пещерного человека или петроглифом. Для перформанса и инсталляции вообще достаточно самого малого: художник — зритель – предмет, позаимствованный из окружающего пространства. Что касается стрит-арта, вернее, его подземного аналога (андеграунд-арта), опять же, представим, что у нас нет красок, нет аэрозольных баллончиков, а про бумагу и не говорю, и тогда рисунок останется только процарапывать/прорезать на стенах убежища каким-нибудь острым предметом (резьба по бетону). Зуд творчества в человеке неистребим, а искусству придется выживать так же, как и человеку, всеми способами. Одновременно можно представить и малую скульптуру в виде фигурок и статуэток практически из любого подручного материала.

Искусство и революция, или «Вирусная» революция как аналог зомби-апокалипсиса

Пока люди сидят дома, отвлекаясь мемами и флешмобами, например, воспроизводят известные живописные картины, а не громят витрины, можно говорить об искусстве и об индустрии впечатлений. Искусство часто оказывается впереди времени, становясь предвестником и даже архитектором новой эпохи, во что особенно верили, доказывая это также на деле, поэты и художники Серебряного века — модернисты. Достаточно вспомнить футуристов, возникших прежде 1917 года и лишь затем поступивших на службу советской власти в лице поэта Маяковского. Или Велимир Хлебников, условно предсказавший революцию и падение Российской империи в брошюре «Учитель и ученик». И вот почему сейчас важно мыслить об искусстве и внимательно за ним следить — чтобы не пропустить очередного пророчества. Наш «скучный» апокалипсис только начинается.

Самым реалистичным сценарием кажется революция в условиях пандемии, по крайней мере, так рисуется череда событий, предшествующих будущему, показанному у Гиллиама.

Представим, что всеобщая усталость от карантинов и самоизоляций постепенно перешла от онлайн-митингов к массовым нарушениям, а затем и к открытым протестам. «Уж лучше бы зомби», — бурчало бы так же поколение Z, по-прежнему не глядящее далеко вперед, но начались бы волнения, и в роли «зомби» оказались бы толпы обыкновенных граждан, и не важно, сколько среди них зараженных и носителей вируса. В авангарде той «вирусной» революции, предшествовавшей миру «12 обезьян», шла бы, конечно, изголодавшаяся по тусовкам молодежь, допустим, тоже, как и сегодня в реальности, менее всего подверженная летальному риску. Вирус казался бы ей не врагом, а, на самом деле, союзником. Они бы думали и кричали, что вирус не против них — вирус против пожилой патриархальной верхушки и правящей элиты, скупившей медикаменты, медоборудование и лучшие места в больницах. Собственно, и карантины, и самоизоляция — это меры политиков-стариканов, дрожащих за свои кресла: они защищают от вируса в первую очередь себя, а не народ; они сами — вирус! Государство и прежде боялось людей, а теперь, в том мире, никакая полицейская колонна не справилась бы с толпой инфицированных, даже во всей противовирусной амуниции. Достаточно было бы просто сдернуть маску со стража порядка, чтобы полицейский автоматически тоже стал зараженным и с точки зрения власти опасным, стало быть, отверженным, стало быть, вирус-террористом.

В итоге чем вам не аналог зомби-апокалипсиса?

Автор — директор журнала «Вопросы литературы»