Режиссер Владимир Мирзоев: Я все еще учусь себя понимать

Сергей Николаевич, главный редактор проекта «Сноб»:

Он один из самых талантливых, несуетных и глубоких людей, кого я знаю. Причем таким он был всегда. Даже в молодости, когда наши пути впервые пересеклись в редакции журнала «Советский театр». Тогда мне казалось, что Володя Мирзоев станет большим писателем. У него врожденное чувство слова. Помню его склоненную голову в свете настольной лампы над очередной коленкоровой тетрадью в клеточку, которые он исписывал своим четким округлым почерком отличника до последней страницы. Где эти тетради теперь? Увы, писательство он, похоже, забросил. Стал известным театральным режиссером. Потом снял несколько художественных фильмов. А совсем недавно выпустил на платформе «Кинопоиска» сериал «Топи». Но в каждой работе Мирзоева чувствуется упорная писательская рука, ощущение жизни как великого романа, который надо дописать до конца, чтобы не осталось ни малейших пустот и недомолвок. Хотя Володя, как человек театра, любит тайны и мистику. Я попросил его поделиться специально для читателей «Сноба» своими размышлениями о жизни и искусстве.

Ɔ. За что ты любишь театр?

Театр дает полноту ощущений, переживаний, размышлений — он достраивает мой мир, делает его более гармоничным и коммуникабельным. И работа эта идет в соавторстве с другими людьми: актерами, художниками, композиторами, и все они ничуть на меня не похожи, видят мир иначе, проживают его иначе. В обыденной реальности эти люди для меня непроницаемы (если только они не моя родня или близкие друзья), а в театре они открыты нараспашку. В числе соавторов я не упомянул драматургов. Потому что это особые отношения: мое сознание вступает в диалог с мертвыми, как если бы они были живы и являлись моими близкими друзьями. Именно в этом заключена моя режиссерская задача: воскресить текст Шекспира, или Мольера, или Чехова, дать ему новую плоть, вдохнуть в него сиюминутный смысл. Театр невозможен без синергии, без глубокого проникновения в мысли и чувства другого человека, он умирает без той любви, которую греки называли «агапе». Театр — это изучение антропологии с помощью инструментов искусства, среди которых, впрочем, есть и психология, и философия, и социология, и философия истории. Я нон-стоп учусь понимать себя, понимать мотивы, страхи и желания других людей — этот опыт расширяет мое сознание, а значит, и мои возможности. И еще: театр позволяет заработать кусок хлеба и при этом находиться в радостном, творческом состоянии, без зубовного скрежета и проклятий в адрес несправедливой судьбы.

Ɔ. Твои самые сильные переживания, связанные с театром?

Для меня каждая новая постановка — это экстремально сильные эмоции. Я не умею работать как ремесленник, с холодным носом, на голом профессионализме — мне нужно верить в пьесу, любить актеров, тогда что-то получается. Если говорить о зрительском опыте в юности, то это, конечно, спектакли Анатолия Васильевича Эфроса: «Брат Алеша», «Женитьба», «Тартюф» — мои любимые. Из более позднего опыта — спектакль Дмитрия Крымова «Опус №7». Вот такое странное совпадение. А может, и не странное. Пожалуй, опера, когда в ней найдена гармония всех элементов, воздействует на меня сильнее. Например, «Селена» Генделя в постановке Бари Коски или «Свадьба Фигаро» Моцарта в режиссуре Клауса Гута стали очень мощным переживанием.

Ɔ. «Актеры — не люди», — считал Анатолий Эфрос. Тогда кто они?

Священные чудовища? Шучу. Актер все время стоит на краю, на антропологической границе: между «я» и «не-я», между сконструированной реальностью спектакля и реальностью 1.0. Актер присваивает слова великих авторов, и это не может не влиять на его самоощущение, на его природный нарциссизм. Актер постоянно расширяет свой экзистенциальный опыт, проживая десятки чужих жизней, значит, актер — это в каком-то смысле новый Адам. Он ближе нас, неактеров, подошел к христианскому идеалу всечеловека.

Ɔ. Пьеса классического репертуара, которую ты мечтаешь поставить?

В каждый момент времени я мечтаю о разных классических пьесах — выбор зависит от истории, которую я сейчас проживаю и которую проживают мои актеры, моя аудитория. Театр выворачивает наизнанку подспудное, табуированное, скрытое от дневного света. Театр работает с коллективным бессознательным, поэтому выбор пьесы — это для меня большая проблема. Сегодня в моем портфеле — «Отелло» Шекспира и «Павел Первый» Дмитрия Мережковского.

Ɔ. «Властители дум». Кто они сегодня?

Думаю, у разных страт они разные. Для кого-то это рэперы, для кого-то стендап-комики, кто-то восхищается прозой Марии Степановой, а кто-то без ума от Александры Марининой. Современное общество очень сложное, негомогенное. Конечно, начальству хотелось бы его упростить, чтобы на казарму было похоже, где все пострижены под машинку, все на одно лицо, но сделать это непросто, придется сильно попотеть.

Ɔ. Почему тебе нравится жить в России сегодня?

«Нравится» — это не совсем точное определение. Здесь есть экзистенциальное трение, драматургия, сюжет, а значит, есть из чего черпать вдохновение. Я живу в России, потому что она моя, а я её. Здесь мой дом, мои близкие друзья, мой язык, моя культура. Мой театр, наконец. Кстати, драматический театр с таким же трудом переводится на другие языки, как поэзия.

Ɔ. Если бы тебе была дана возможность что-то изменить вокруг, что бы это было?

Я бы львиную долю российского бюджета тратил на образование, здравоохранение и искусство — и жизнь в моей стране очень быстро изменилась бы к лучшему. В России было бы больше свободы, больше счастливых образованных людей — меньше маразма, алчности и желания всех построить и нагнуть.

Ɔ. Какое время было лучшим в твоей жизни?

Мне никогда не было и не бывает скучно. Если я не репетирую и не снимаю кино, я сочиняю стихи или пишу пьесы. А когда наваливается депрессия, ныряю в «Игру престолов» или другой длинный сериал и выныриваю из него как новенький.

Ɔ. «Сериал — это роман» — это твои слова. Чей роман тебе бы хотелось экранизировать в жанре сериала?

У Бориса Акунина есть два романа под одной обложкой — «Особые поручения», вот эту книгу было бы славно экранизировать. А еще я с отрочества фанат братьев Стругацких, я бы снял антологию — три сезона по трем романам: «Отель у погибшего альпиниста», «Жук в муравейнике» и «Гадкие лебеди». Правда, в этих романах многое нужно досочинить, достроить. У Стругацких интересный мир, мощная философия, яркие персонажи, но очень слабый сюжетный позвоночник. Поэтому экранизации их прозы, как правило, не слишком убедительны.

Ɔ. Ковид — это наказание или предупреждение? Что будет после? Твой футурологический прогноз.

Ковид — это кризис, а кризис — это возможность. Пандемия уже стала катализатором многих изменений в образе жизни и образе мыслей людей. Виртуальность как еще одно измерение, в котором человек творит, зарабатывает деньги, общается, оказалась гораздо ближе, чем мы думали. Экологические проблемы планеты резко перестали быть уделом маргиналов из Гринпис. Все правительства, и в демократиях, и в недемократиях, сильно озадачены: бюрократы без воображения увидели, что экономика может пойти под откос в любую минуту. Я думаю, через год-полтора пандемия сойдет на нет, но человечеству этот ужасный урок пойдет на пользу.

Вам может быть интересно:

Больше текстов о культуре и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект «Сноб» — Общество». Присоединяйтесь