Ольга Андреева-Карлайл: Остров на всю жизнь. Глава из мемуаров

Светская жизнь при нацистах

Пришел день, когда эльзасских и лотарингских беженцев вывезли из Сен-Дени по приказу «сверху» — местные немецкие власти не особенно занимало их присутствие в деревне. Мы не знали, что среди этих беженцев был двенадцатилетний Андре Шварц-Барт и его семья, которых потом отправят в лагерь смерти. Андре удастся бежать и вступить в ряды Сопротивления. Позже он напишет роман «Последний из праведников» и получит за него в 1959 году Гонкуровскую премию.

Мы с Андреем и тетей Наташей пошли попрощаться с эльзасским мальчиком по имени Давид, школьным приятелем Андрея. Я помню длинный ряд открытых грузовиков с заведенными моторами, стоявших напротив церкви. Отъезд эльзасцев и лотарингцев напомнил их прибытие в Сен-Дени, они так же были одеты в темную зимнюю одежду, а в глазах у них были печаль и тревога. Эти люди, с прошлого лета слившиеся с обитателями Олерона, опять стали чужаками, раздавленными под гнетом проклятия, имени которому еще не было. Хотя все это происходило днем, у меня в памяти этот отъезд окрашен в цвета сумерек.

По вечерам Клара в свойственной ей театральной манере рассказывала о том, что говорят и делают немецкие офицеры. Конечно же, все они в нее влюбились. Она твердо отвергла их ухаживания, но между ними возникла романтическая дружба, проникнутая бесконечным уважением к ней офицеров. Теперь Клара могла отважно признаться в том, что критически настроена по отношению к Гитлеру. Поклонники, покоренные ее храбростью, тоже решились на откровенность, тем самым доверив ей свою жизнь. Они тоже считали, что Гитлер бывает вульгарен и впадает в крайности.

Однажды вечером Клара рассказала об одном важном разговоре с полковником Шмидтом. В тот день он попросил ее присутствовать на обычном совещании по поводу изъятия конюшен. Когда она уже уходила, он очень вежливо спросил ее: «Дорогая мадам Риттони, знакомы ли вы с мадам Виттингоф-Калита? Мы получили от нее письмо. Оказывается, у этой дамы трое детей от первого брака с прибалтийским дворянином — эти храбрые молодые люди сейчас сражаются под немецким флагом. Она и ее второй муж, белый русский эмигрант по фамилии Калита, просят разрешения жить в Сен-Дени. Очень жаль, что мы никому не можем позволить поселиться в милитаризованной зоне». Он взял со стола бумагу, очевидно, что это было письмо мадам Калита. Вздохнув, он разорвал его пополам и бросил в корзину для бумаг.

Клара решительно подошла к столу полковника. Приосанившись, она твердым и убедительным голосом, который теперь пыталась воспроизвести перед нами, сказала: «Да, полковник Шмидт, я знаю семью Калита. Это очень достойная пара. В интересах вашей собственной страны вы не должны вести себя с такими людьми столь категорично. Почему бы вам не разрешить отважной матери троих немецких воинов поселиться на острове? Калита могут служить посредниками между французами и оккупационными войсками. Мадам Калита — женщина утонченная и светская, она может оказать благотворное влияние и помочь наладить достойное сотрудничеств».

Наклонившись, Клара достала из корзины две половинки письма мадам Калита и разложила их на столе перед полковником. Он был так тронут ее храбростью и широтой души, что тут же попросил ее сесть за печатную машинку и продиктовал письмо, адресованное герру и фрау Калита в Париж и разрешающее им поселиться в милитаризованной зоне, которая позже станет известна как Атлантический вал.

Калита прибыли в Сен-Дени на автобусе, с ними была их шумная собачка Бебка. Дребезжащий автобус с месье Глодоном за рулем был почти под завязку забит их багажом, среди которого были великолепные подарки для Поля и Клары. Я особенно хорошо запомнила один, в высшей степени изысканный и дорогой — духи Amour Amour от Жана Пату, но не помню, чтобы мне удалось понюхать их хоть раз. Калита опять поселились на той же самой комфортабельной вилле около площади Ормо, где они жили прошлым летом. Хозяйкой виллы была мадам Марке, представительница местной буржуазии.

Андрей Калита сразу принялся заниматься огородом. Конечно, назад на остров их привел страх голода. У мадам Марке был ухоженный сад в стиле конца века, прямо посреди которого Андрей Калита поставил клетки, предназначенные для выращивания живности в значительном количестве. Клара очень радовалась: наконец-то появились кролики, утки и даже гуси. Мадам Калита с утра до вечера хлопотала, собирая им подходящую траву и улиток, и потом рубила все это им на корм.

Помимо огородничества ее муж занялся кое-какой коммерцией, посредничая между немцами и местными крестьянами. В деревне эту пару критиковали, при этом даже не зная о том, что трое сыновей мадам Калита служат в немецкой армии. Еще строже местные относились к Кларе, которая возмутительным образом была не замужем. В деревне ее презрительно называли «переметчицей» (вместо «переводчицы») или «австриячкой», по ассоциации с Марией-Антуанеттой. Мадам Брод говорила Чернушкам: «В отличие от вас, она важничает».

Андрей Калита был знатоком вин и хорошей кухни, прекрасно говорил по-немецки, и потому оказался идеальным посредником между немцами и местными крестьянами, которые хотели продать оккупантам свое вино как можно дороже. Жизнелюб Калита был ловок и не болтлив. Его деятельность приносила доход и вселяла уверенность — призрак голода обошел семью Калита стороной. Благодарные клиенты одаривали его несметными богатствами. Шоколад, макароны, сигареты — от немцев, сало и яйца — от французов. Иногда Андрею Калите приходилось играть роль неофициального посредника между немцами и французами в повседневных делах. Это устраивало обе стороны.

Клара и Поль проводили много времени со своими друзьями Калита. Моя семья тоже часто ходила к ним в гости — мне с трудом удавалось скрыть возмущение по этому поводу. Андрей Калита часто советовался с моим отцом по поводу огорода. Вера Калита заходила к нам в дом без предупреждения, и бабушка приглашала ее остаться на чашку чая. Будучи матерью троих сыновей, она обожала наших малышей. Скоро она включила и Андрея в круг своих любимчиков. К огорчению моего кузена, она считала, что ему необходимо прибавить в весе. Помню, как она специально для него принесла холодный омлет. Мой честолюбивый кузен был уязвлен. Зато я торжествовала! То, что я тоже была худышкой, никого не волновало, меня исключили из круга облагодетельствованных четой Калита. Я читала «Историю французской революции» Ламартина, которую мне дал Жюльен. Моих героев, Дантона и Мирабо, Калита никогда не пригласили бы на чай.

Калита были не единственными в Сен-Дени, кто боялся голода. Зима была суровой: малыши совсем не выросли, Чернушки и мой отец сильно похудели. В 1941 году отец решил положить все свои силы и изобретательность на огородничество. Главным препятствием было то, что у нас не было земли. Кое-какие сельскохозяйственные орудия нашлись в куче разнообразного хлама в сарае Ардеберов, стоявшем на другой стороне улицы. Мадемуазель Шарль разрешила отцу привести их в порядок и использовать, но свободной земли в Сен-Дени не было. Наконец, сосед разрешил отцу вспахать принадлежащий ему маленький участок в конце Портовой улицы при условии, что тот отдаст ему треть урожая. Отец начал обрабатывать поле в конце февраля, на что ушло несколько недель. Мадемуазель Шарль оказалась более щедрой и, не потребовав ничего взамен, отдала в его распоряжение кусок дюн, заросших кустарником. Только дала понять, что ждет от него помощи в мелких делах по хозяйству — например, передвинуть сундук или починить ворота. Когда-то на этом участке выращивали картошку. Он находился на Диком берегу, там было очень красиво, и отец очень полюбил это место и даже посвятил ему несколько стихотворений. Его роман о движении Сопротивления называется «Дикое поле».

Раньше отец никогда не занимался огородничеством, но он любил землю, любил Олерон и сразу добился довольно внушительного урожая. Теперь, когда мы знали, что еда у нас будет весь год, у нас появилось ощущение безопасности и уверенности в завтрашнем дне. Но мне больше всего нравилось то, с каким изяществом мой отец занимался огородничеством. Какой королевской походкой он шествовал туда или обратно по Портовой улице, толкая перед собой старую деревянную тачку Ардеберов, как гордо гремели по мостовой его деревянные сабо! Как сверкали его инструменты — древние кирка и лопата, к которым он любовно смастерил новые отполированные черенки! Какими стройными были ряды вьющейся фасоли, как мощно и благодарно к его усилиям росли и устремлялись в небо табак и кукуруза!

Честно говоря, мне совсем не нравилось засовывать горошины по одной в маленькие ямки, или, что еще хуже, долгими часами выпалывать сорняки. Я предпочитала помогать по дому. Но это позволило мне посмотреть на то, как отец занимался огородом, с эстетической точки зрения. Его хозяйство расширялось год от года: у нас было несколько отдельных участков вокруг Сен-Дени. Отец не платил ренту, но отдавал владельцам часть урожая или выполнял для них кое-какие работы.

Крестьяне Сен-Дени, которые только ухмылялись, когда парижанин принялся обрабатывать землю, теперь считали его ровней. Так как у него не было ни лошади, ни плуга, а про трактора на Олероне не слыхали, он все делал своими руками. Это тронуло олеронцев, которым всегда нравилось, когда результат достигался тяжким трудом: у них было что-то вроде соревнования за то, кто добьется наибольшего успеха самыми скудными средствами. Крестьяне умели отдать должное результатам чужого труда: помидоры, выращенные отцом, имели прекрасную репутацию — ведь они созревали уже в начале июня. Его поля, удобренные только бурыми водорослями, выглядели при этом великолепно.

Мечты Клары о светской жизни, которая бы объединила немецких офицеров с верхушкой общества Сен-Дени и где она могла бы править бал, ненадолго воплотились в жизнь. До тех пор, пока Россия — эта «страна дикарей», как ее скоро станет называть Клара, — не поглотила и благородных седовласых офицеров, и полных сил молодых людей, которым пришлось отправиться на русские равнины, чтобы никогда оттуда не вернуться. Пока ветер не переменился и немцы не исчезли с острова, уступив место галантным австрийцам, коренастым перепуганным чехам, белобрысым полякам и черноглазым итальянцам, в Сен-Дени был короткий момент, когда отношения между оккупантами и оккупированными не были столь уж напряженными.

Конечно, те, кто был за «немцев», были хозяевами положения. Тому, кто был за «англичан», лучше было держать язык за зубами — хозяева в любой момент могли проявить жестокость, арестовать или расстрелять. К счастью, в Сен-Дени царило долгое перемирие.

Пытаясь завоевать симпатии гражданского населения, немцы организовали рождественский праздник для детей. Верхушку общества Сен-Дени пригласили выпить кофе на вилле «Адриана». По воскресеньям в бальном зале отеля «Веселое солнце» показывали немецкие фильмы.

Афиша на стене мэрии объявляла о показе фильма «Еврей Зюсс». Я точно не помню, что там было написано, помню только, что она была фиолетовая и желтая и была так омерзительна, что я не могла на нее смотреть. В страхе и возмущении я все время думала о наших близких парижских друзьях — Луцких, которых я так любила, Ландеманах, Зеленских. Вестей от них не было уже давно.

Главным событием этого времени стал обед в честь Клары и мадам Калита, устроенный полковником Шмидтом. Клара неделями рассказывала о нем. Я помню все детали этого банкета так точно, как будто сама была там — гораздо лучше, чем многие другие приемы, на которых мне доводилось бывать впоследствии.

Прием устроили в бальном зале отеля «Веселое солнце», украшенном по этому случаю нацистскими флагами и красными маками. Немецкие офицеры были в парадной форме. Военный оркестр сыграл нацистский гимн, а потом перешел на венские вальсы. Кроме супругов Калита и Клары Риттони, там было еще несколько приглашенных гражданских, но в Сен-Дени их не знали.

Чтобы решить, кто будет сидеть справа от полковника Шмидта, Клара Риттони и Вера Калита должны были выбрать между красной и белой розами. Клара, пожелавшая выбирать первой, конечно, взяла белую — и место справа от полковника досталось ей. Мадам Калита, которой осталась красная роза, посадили справа от его заместителя. Но то обстоятельство, что ее молодая подруга притягивает к себе всеобщее внимание, нисколько не обидело мадам Калита — как раз наоборот. Ее чувства к Кларе напоминали пылкую влюбленность. Каждый раз, когда Вера приходила к бабушке, она говорила только о Кларе и Поле. И хотя Клара была все еще к ней дружелюбна, она иногда демонстрировала свою независимость совершенно неожиданным образом, что очень расстраивало мадам Калита.

Во время обеда подавали деликатесы: куриную грудку в сливочном соусе и мороженое — блюда, о которых с начала войны никто и не слыхал. Затем всем приглашенным, собравшимся за длинными столами, накрытыми белыми скатертями, было предложено шампанское. Полковник Шмидт поднял тост за фюрера, а затем — за здоровье мадам Риттони, «этот чистый и ясный образец женственности, который напоминает нам наших жен и невест во всем их благородстве...» Потом приглашенные танцевали под звуки вальсов в исполнении военного оркестра.

Несмотря ни на что, у меня сохранились и счастливые воспоминания об этом времени, но это лишь крупицы радости, рассеянные по сумеречному небу всеобъемлющей тревоги.

Были, например, поездки на велосипедах за грибами в Боярдвилльский лес на юго-восточной стороне острова, где мы бродили до заката, где запахи водорослей и смолы смешивались с чудесными ароматами олеронской осени. Внезапно начинало темнеть, и грибов уже не было видно среди сосновых иголок. Мы торопливо выбирались к нашим велосипедам на опушку леса. Иногда мы сбивались с пути, но это едва ли нас волновало. Я ничего всерьез не боялась, если отец был с нами, а в далекий Боярдвилль мы никогда не ездили без него. Обратно мы неслись как сумасшедшие, чтобы успеть домой до наступления комендантского часа. Корзины с грибами и мешки с сосновыми шишками подвешивали к велосипедной раме, они били нас по коленкам, а велосипеды шатало из стороны в сторону.

Часто с нами ездила тетя Ариадна, мы с ней ходили вместе. Самая русская из трех молодых Чернушек, она была поистине лесным созданием. Даже ее прозвище Аука, придуманное русским парижанином — писателем Алексеем Ремизовым, произошло от звука, которым русские окликают друг друга в лесу — «ау!». Никто лучше нее не умел собирать грибы. Пока мы ходили по лесу, она могла часами читать стихи наизусть. Эти походы за грибами были настоящей передышкой от несчастий и тревог, заполнивших нашу жизнь.

То же самое я чувствовала, когда дом Ардебер навещал Жюльен. Я и сейчас вижу, как одевалась для костюмированного вечера, который организовали Чернушки, когда ему пришлось ночевать у нас дома. Я стою перед зеркалом в комнате Ариадны, наряженная украинской крестьянкой. На мне — старое платье Наташи с вышивкой и широкими рукавами, я примеряю Ариаднины зеленые бусы из венецианского стекла и ее серебряное кольцо в форме цветка орхидеи (много лет спустя она мне его подарит). Волосы у меня до плеч, я их отращивала, чтобы привлечь внимание Жюльена. Мама стоит в дверном проеме, одетая маркизой, — волосы у нее напудрены, и это ей так идет, ее пышная юбка сшита из набивного хлопка, найденного в шкафах дома Ардебер. Андрей и Ариадна — в костюмах мушкетеров, огромные шляпы украшены перьями из папиросной бумаги, а усы и бородки нарисованы жженой пробкой.

Наши литературные вечера были самыми восхитительными событиями того времени, в которых в одинаковой мере проявлялись и моя влюбленность в Жюльена, и моя тяга к поэзии.

К моему великому облегчению, Клара литературой не интересовалась и рано уходила к себе, несмотря на то, что бабушка уговаривала ее остаться, чтобы прочитать несколько страниц ее любимого д’Аннунцио. После этих вечеров Жюльен оставался ночевать у нас, его устраивали в комнате Андрея — той самой, где в секретере была заперта банка со змеей. Теперь, после того как Поль переехал, Андрей жил в этой комнате один.

Ночевки Жюльена у нас были невиданной радостью. Мы не только читали стихи после ужина и до полуночи, а иногда и до часу ночи, но еще и встречались за завтраком, ели тартинки с виноградным джемом и пили ячменный кофе. В эти минуты я была даже благодарна немцам за комендантский час, из-за которого Жюльен не мог вечером вернуться на велосипеде к себе домой.

Несмотря на то, что ни муки, ни сахара не хватало, бабушка всегда пекла что-то на наши литературные вечера. Иногда это был galette — сухой сладкий пирог, иногда — клафути*. Бабушку в Сен-Дени все любили — от булочницы мадам Бушо, которая, заговорщически подмигнув, выдавала ей маленький пакетик муки, до суровой бакалейщицы, специально для нее приберегавшей кусочек масла, совсем немного — граммов пятьдесят, но этого хватало на пирог.

Я помню, как думала о мадам Лютен, пока натирала воском наш обеденный стол перед литературным вечером. Мне хотелось накрыть его как можно красивее. Украшения для стола, которые делали Наташа или моя мать, всегда были удивительными и очаровательными — букеты из расшитых бисером старинных кружев из шкафов дома Ардебер или натюрморты из сосновых шишек. Вдруг получался праздник — дамы надевали свои лучшие платья, красили ногти и делали макияж. Все собирались вокруг стола, бабушка подавала чай и сладости.

Жюльен и мой отец начинали вечер со своих стихов, Наташа готовила что-то из своих переводов Ремизова, Ариадна декламировала стихи Цветаевой, а бабушка читала их по-французски, сочиняя перевод прямо на ходу. Моя мама работала над переводом Tristia Мандельштама, и иногда я ей помогала.

Стихи Жюльена были туманны, но в них неявным образом говорилось об Олероне и о войне, охватившей весь мир.

О шелковистая медуза, морская роса,

Солнце растит тебя,

Солнце скользит по камням.

Как золотой мороз, война охватила мир.

За чтением стихов всегда следовала оживленная дискуссия a la Russe. Жюльен приходил в восторг, когда разгорался яростный спор — в их семье такого никогда не было. Он в шутку подливал масла в огонь дискуссии еще больше и поражался накалу страстей, вызванному всего лишь литературными разногласиями.

Перевод: Любовь Шендерова-Фок

Оформить предварительный заказ книги можно по ссылке

Вам может быть интересно:

Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь