Человек на обочине, или Дело о русской чести. Майя Кучерская: «Лесков: Прозеванный гений»
Драка в Ревеле
Наступили семидесятые годы — не такие бурные, как шестидесятые, но все еще заряженные энергией перемен. Они катились под марш военной реформы, под музыку набирающего силу Чайковского и сумрачные песни репинских бурлаков, впрочем, почти исчезнувших к концу десятилетия с берегов Волги из-за активного строительства железных дорог.
Новая эпоха породила множество писателей второго ряда и критика-народника Николая Михайловского. Они уже не пытались объяснить мир, опираясь исключительно на силы разума. Рационализм, тяга к экономическим толкованиям всех жизненных явлений вдруг потрескались и заржавели, сквозь трещины пробились ростки нового идеализма и внимания к эстетическому измерению искусства.
Началась «борьба за индивидуальность» (так называлась программная статья Михайловского), то есть за человечность, за «права личности» на сложность — изменения, развитие, неоднозначность.
Этнографический интерес к народной культуре, желание увидеть в крестьянине человека залило иное, горькое чувство, объединившее дворян и разночинцев в целое — русскую интеллигенцию. Это было чувство вины перед мужиком, по-прежнему забитым, ущемленным в правах. В литературе оно отозвалось появлением «мужицкой» беллетристики, полудокументальной прозы о русском крестьянстве, заполнившей страницы «Отечественных записок», арендованных Некрасовым. Как замечал историк русской литературы С. А. Венгеров, «западные народники-жанристы просто себе живописуют, а русские писатели-народники священнодействуют». Священнодействие и отличало писателей этого десятилетия от «шестидесятников». Поклонялись «семидесятники» — Глеб Успенский, Николай Златовратский, Филипп Нефедов, Павел Засодимский — народному страданию.
Чувство вины породило и совершенно новую практику: в 1874 году русские литераторы всех направлений и мастей подготовили сборник «Складчина», средства от продаж которого направлялись пострадавшим от голода в Самарской губернии. Это был первый коллективный жест подобного масштаба. Лесков тоже принимал участие в сборе материалов в «Складчину» и по крайней мере в одном организационном собрании, связанном с изданием, однако текста его в сборнике не появилось.
Семидесятые упрочили положение Салтыкова-Щедрина на русском Парнасе, «Анна Каренина» (1877) напомнила русскому читателю о масштабе Льва Толстого. И все же громче других в это время звучал Достоевский, в духе времени провозглашавший, что идеал красоты человеческой сокрыт в русском народе, который «широк, вынослив и в верованиях терпим» и почти наслаждается своим страданием, неотделимым у него от счастья.
Понятное дело, Лескова эти проповеди раздражали, как и убежденность Достоевского, что спасение России нужно ждать «снизу». В ответ он упрямо напоминал о невежестве народа, его неутихающей склонности к воровству, нежелании учиться, вспоминал о намеренной порче железнодорожных рельсов мужиками или о кликушах, «пророчивших по городам и весям земли русской гибель нашей планеты». Это вовсе не значило, что Лесков отрицал ценность всего русского. Наоборот, 1870-е открылись для него новым, далеким от литературы скандалом, в котором он яростно защищал русскую национальную честь.
Теплым вечером 23 июля 1870 года в эстляндском Ревеле (нынешний Таллин), где Лесков отдыхал со своей большой семьей, он долго сидел у местного кладбищенского священника Михаила Иконникова с другими гостями — болтал, спорил, обсуждал местные новости, пил херес. Ближе к полуночи вместе с приятелем, чиновником Эстляндского губернского правления А. И. Добровым, Лесков отправился домой. Они долго шагали по песчаным улицам, утомились, зашли на огонек в курзал передохнуть и выпить пива. Там сидели трое молодых людей — как потом выяснилось, студент Дерптского университета Винклер, местный чиновник Мейер и гимназист Геппенер.
Дальше версии участников событий расходятся.
Согласно Лескову, войдя в курзал, они с Добровым заказали себе бутылку пива. Заметив новых посетителей, немцы заговорили громче: «Diese Russen wirklich sind schweine Nation», «Diese Stadt muß wie Rauch flegen», «schwernoten»*!
Русских явно задирали. Лесков поднялся, приблизился к зарвавшимся приятелям и вежливо произнес: «Господа, нам очень неприятно то, что вы говорите о русских, и мы вас честью просим прекратить этот разговор на время: мы сейчас уйдем», — но в ответ услышал: «У вас нет чести!»
Лескову едва удалось удержать своего спутника от драки. Страсти накалились, и когда все оказались на улице, Добров сбил с одного из немцев шапку и убежал. Лесков последовал за ним, но немцы его догнали, Мейер выбил у него палку. Он потребовал ее поднять — безрезультатно. Приехавший квартальный никак не помог делу и не позволил Лескову ехать вместе с ним в полицейское отделение. Тогда он сам вскочил в дрожки, откуда его и выволокла немецкая компания. Ему вывернули руку и держали еще полчаса, пока, наконец, не отпустили.
Так описывал эти события сам Лесков: он был трезв, их с приятелем оскорбили, он защищал национальную честь.
В версии противоположной стороны русские были пьяны, Лесков излишней вежливости не проявлял, жестоко изругал немцев, ударил палкой Мейера, а затем оскорбил квартального надзирателя.
По воспоминаниям А. Н. Лескова, на следующий день после инцидента к его отцу явились парламентеры — местные бароны в наглухо застегнутых сюртуках — и объяснили, что им крайне необходимо «zu sprechen** с господин Лескофф, mit Herrn Leskoff, по ошень важний дель...». Но хозяин в то время отсутствовал. «Вернувшийся домой Лесков расхохотался: “Дуэль? Подумаешь! Какой вздор! Хватит с них и нескольких добрых ударов стулом!”»
Судя по этой реплике, Лесков не совсем точно передавал события и в свидетельских показаниях, и в посвященной инциденту статье «Законные вреды» (1872). Любопытно, что, по словам Лескова, ругая Россию и русских, немцы ссылались на роман Тургенева:
«Только что мы с Добровым вошли, говоря между собой по-русски, и сели, как студент заговорил со своими товарищами о романе “Дым”. Он хвалил этот роман; признавал его единственным произведением, которое дает правильное понятие о России, где все должно “рассеяться, как дым” (wie Rauch)!».
Как Лесков, почти не владевший немецким, так хорошо понял, о чем говорили посетители курзала, неясно, но, судя по всему, имя Тургенева он все-таки расслышал верно. Правда, Мейер и Винклер в своих показаниях утверждали, что разговор у них шел о суждениях Тургенева относительно «Фауста» Гете. Читали ли они «Дым», вскоре после выхода в свет переведенный на немецкий язык, на следствии так и не спросили; зато Лесков высказывался о пятом романе Тургенева как об антироссийском, и, конечно, вряд ли случайно именно название этого романа послышалось ему в контексте антирусского разговора.
Дело дошло до Эстляндского суда, а затем и до Правительствующего сената. Лесков обвинялся в том, что ударил Мейера, оскорбил всех троих немцев и квартального. Процесс завершился только в декабре 1880 года — десять лет спустя! В результате подсудимый был приговорен сначала к шести, а после пересмотра дела к трем неделям гауптвахты. Неясно, был ли приговор приведен в исполнение, отсидел ли Лесков, к тому времени уже очень немолодой, положенный срок.
В поисках новых жизненных опор и идеалов русское общество металось от народолюбия к панславизму, от мистицизма к спиритизму. Искал эти опоры и Лесков. Мысль его все настойчивее возвращалась к Русской православной церкви, ее реальной роли в обществе, ее возможностям дать убедительные ответы на запросы современного человека.
* «Эти русские действительно свинская нация», «Этот город
должен как дым улетучиться», «сумасшедший» (нем.).
Приобрести книгу можно по ссылке
Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь