— Если бы вы только знали, как я вас ненавидела! — воскликнула молодая женщина, усаживаясь в кресле.

Я даже не нашлась, что сказать. «Я вас не знаю»? «А, собственно, за что»? «И что же вам теперь от меня надо»? Все это казалось неправильным.

Ребенку, который вежливо спросил: «Можно взять?» — и, получив утвердительный ответ, принялся расставлять на ковре игрушечную кухню, на вид было не больше четырех лет. Если они уже были у меня, это произошло не больше двух лет назад (рискованных советов матерям младенцев я не даю), и я должна была визуально запомнить или мать, или мальчика.

— Мне было тогда 12 лет, — продолжила женщина, печально, но вроде бы совершенно не агрессивно улыбаясь.

Я начала мысленно перебирать самые безумные истории времен начала моей практики, но ни на чем не могла остановиться. Тогда на меня чаще обижались родители, а подростки, наоборот, обычно оставались довольны разговором: я работала из интересов ребенка, иногда демонстративно. Что же такое я проделала лет 15 назад, что она до сих пор это помнит, и теперь… теперь — что? Наконец-то пришла в чем-то разобраться?

— Я должна была прийти год назад. Мама меня просила. Но я все как-то откладывала или, может быть, просто собиралась с силами.

Наконец у меня появилась возможность что-то спросить, и я не преминула ею воспользоваться:

— Что произошло год назад? О чем просила вас ваша мама?

— Год назад мама умерла. Незадолго до смерти она просила меня: после… в общем, сходить к вам и рассказать.

— Мои соболезнования…

Моя растерянность вернулась в полном объеме, ибо я все-таки работаю в детской поликлинике, и с последней волей умирающего человека мне по работе сталкиваться еще не приходилось. Что же там такое было?

— Вы посоветовали маме отдать меня в интернат. Она так и сделала.

— Я?!

С ума сойти! Женщина, сидящая передо мной, выглядела совершенно нормальной. Никаких девиаций, хорошо одета, правильная речь, симпатичный ребенок. Что же с ней творилось в 12 лет? Почему я не помню этого, явно экстраординарного случая? И как это я могла дать ее матери такой дикий совет?!

— Простите, но здесь, наверное, какое-то недоразумение…

— Нет-нет, никаких недоразумений. Меня вы вообще не видели и, конечно, помнить не можете. И дело было вовсе не во мне. Дело было в моей маме…

Мать-алкоголичка? Наркоманка? Мои мысли заметались, как тараканы по кухне. Я не помнила!

— Моя мама была серьезно больна. Онкология. Врачи давали ей год от силы. У нее не было никаких родственников. Она пришла к вам просто поговорить, но не удержалась и стала просить совета…

Хоп! Я наконец вспомнила эту женщину.

Это был очень тяжелый визит, один из тех, когда понимаешь, что именно психологическая помощь нужна человеку, как воздух, но помочь ничем не можешь. Просто не знаешь как. И не в силах в этом откровенно признаться, начинаешь нести первостатейную, под руку подвернувшуюся чушь, сам себя не одобряя и презирая… Потому я и забыла ее. Обыкновенное вытеснение по кому-то там из классиков жанра.

 

Ей было совсем не много лет. Она была худощавой и, должно быть, вообще-то миловидной. Все портили черные круги вокруг глаз и дешевый парик.

— Моей дочке всего 11, — говорила она. — Я не боюсь смерти. Совсем, поверьте. Жизнь не особенно баловала меня, но в общем я ей признательна. Но я готова выть от ужаса при мысли о том, что станет с моей дочкой после того, как я умру. У нас никого нет.

— А отец? Бабушки, дедушки?

— Я родила ее без отца. Он был со мной, но сразу говорил, что не хочет ребенка. Когда я забеременела и сказала, что не буду делать аборт, он просто исчез. Даже не знаю, где он сейчас. Мои родители жили в деревне под Воронежем. Отец погиб, когда я была маленькой. Мама умерла два года назад.

— Есть разное лечение…

— Официальная медицина честно сделала для меня все, что положено. Больше они ничего не могут. В экстрасенсов и колдунов я не верю. К сожалению, и ни во что прочее тоже. Было бы очень удобно думать, что я смогу следить за своей дочкой с небес и даже иногда о чем-то предупреждать и что-то советовать ей, но увы… Вы верите в Бога?

— К сожалению, тоже нет.

— Но вот вы психолог, близки к медицине… Поймите: просто сидеть и ждать скорой смерти — это же невыносимо… — с отчаянием заключила она.

— А дочка знает? — спросила я.

— Да, — она кивнула. — Мы очень близки. Я не смогла от нее скрыть, мне показалось это нечестным, ведь она остается здесь, и ей тоже нужно подготовиться, прикинуть возможности, варианты. Мы много разговариваем. Скажите: неужели ну совсем-совсем ничего нельзя еще сделать?

Я опустила глаза, не в силах выносить ее взгляд.

Молчание длилось, иногда прерываясь какими-то незначащими репликами. Я малодушно ждала, когда она попрощается и уйдет. Но ей было просто некуда идти. Дочка в школе.

— Есть всякие шарлатаны, — глядя в пол, подчеркнуто грубовато сказала я. — И от психологии тоже. Но мы не все знаем о мире и не всегда можем различить, где прячется зерно истины. Вам важны имена? — Она отрицательно покачала головой. — Тогда так. Смотрите: вы шли по жизни вот этим путем и пришли туда, где вы сейчас находитесь. Положение далеко не блестящее, и мы обе знаем, куда эта дорога приведет в самом скором времени. Если бы вы шли другой дорогой, возможно, все сложилось бы иначе. Время, конечно, назад не поворачивается. Но кто знает, прошли ли вы уже последний перекресток, на котором можно с этой дороги свернуть? Только поворот должен быть очень резким, иначе снесет в прежнюю колею.

— Как это? Куда свернуть? Объясните, я не понимаю! — она слушала с вполне понятной жадностью.

— Вы по профессии бухгалтер. С детства об этом мечтали?

— Нет, конечно, — она даже улыбнулась. — Кто же с детства мечтает быть бухгалтером? Просто это везде нужно, а мне в городе устраиваться надо было, дочку растить. А тут и дома всегда подработать можно… было… — она с усилием добавила прошедшее время.

— А мечтали вообще-то?

— Ну конечно! Как все девчонки, наверное, — актрисой. В Инну Чурикову была влюблена. В самодеятельности на усадьбе играла. Когда автобуса не было, за пять километров на репетиции бегала. В десятом классе всем классом спектакль поставили, вместе с учительницей литературы. «Двенадцатая ночь». В райцентре играли и в трех колхозах. Успех был…

— А после? В чем смысл?

— Последние годы — только дочка, — твердо, глядя мне в глаза, сказала она.

— Перекресток — это все изменить. Немедленно. Все.

— Как?

— Уехать отсюда. Подальше, например, в Сибирь. Устроиться в театр, например, в Красноярске. Или в Норильске. Хоть подметать. Хоть костюмы шить. Хоть в массовку, рот открывать. Только не бухгалтером.

— А дочка как же? У нее школа.

— Дочку — в интернат, — сглотнув, сказала я. — Если вывернетесь, потом заберете ее к себе.

— А как же оформить?

— Покажете чиновникам справку с диагнозом, скажете, что завтра уезжаете на лечение в тайгу, к колдуну. Они сразу все сделают.

Она смотрела на меня огромными, обведенными черной каймой, блестящими глазами.

— Кто не рискует, тот не пьет шампанского, — сказала я.

— Мне уже нечем рисковать, — и еще помолчав, добавила: — Спасибо, я подумаю. До свидания.

Она ушла. Я вздохнула с облегчением. Была уверена, что мои дикие советы она выкинула из головы сразу за порогом кабинета.

***

— И что же, ваша мама тогда действительно уехала в Сибирь?! — потрясенно спросила я у молодой женщины.

— Почему в Сибирь? — она удивленно подняла брови. — Она уехала в свою родную деревню, под Воронежем. Там же у нас от бабушки дом остался. Здесь продала мебель и еще что-то из ювелирки. Купила жигули-развалюшку. Стала на них ездить. Устроилась в поселковую школу учительницей математики. Там же сразу организовала театральную студию. Туда к ней и дети, и взрослые ходили. Потом уже это называлось «народный театр». Они и в Воронеже часто выступали, и в других городах…

— А вы?

— Я ее не видела и не слышала два года. Думала, конечно, часто, что она уже умерла, а воспитатели мне все врут. Но она мне сразу честно сказала: это пусть призрачный, но шанс. Надо его использовать. Я ей поверила, но вас все равно ненавидела: думала, не будь вас, я хоть сколько-то еще с мамой бы пожила, а так она где-то без меня помрет… После восьмого класса она меня на летние каникулы забрала — тут я и увидела, что она вовсе не умирает и волосы у нее красивые, как прежде…

— Вы остались с ней?

— Вы знаете, нет. Вокруг нее было так много народу, все время эти репетиции, декорации, костюмы… Меня театр не интересовал совершенно, да и в деревне мне жить как-то не хотелось. В общем, мы с ней договорились так: я буду кончать школу в интернате, а к ней приезжать на все каникулы. Так и было. Потом я поступила в институт, жила в нашей городской комнате, потом вышла замуж, родила Сашу…

— От чего скончалась ваша мама?

— От воспаления легких, потом отек... Больница в райцентре, сами понимаете. А она вечно простужалась в этом театре, в поездках, кашляла.

У меня возникли некоторые сомнения в диагнозе, но я не стала задавать дурацких, явно запоздалых вопросов.

— Я приехала с мужем, привезла Сашу, мы успели попрощаться. С трудом протолкались среди поселковых… Я так говорю… — женщина промокнула глаза платком. — Но вы меня не слушайте, ее там любили, это дорогого стоит. В общем, она меня просила, чтобы я вам рассказала, а вы — другим. Может, кому-то еще поможет. Она же после 16 лет прожила, меня воспитала, Сашеньку успела потискать, и театр этот... Там теперь ученица ее. Вот я и пришла.

— Спасибо вам, — искренне сказала я. — И будьте спокойны, я сделаю все так, как хотела ваша мама. Я расскажу о ней. И просто уверена, что кому-то это наверняка поможет.