Очередной роман Виктора Пелевина, Transhumanism Inc. вызывает коллективный вздох критиков — мол, не тот уже Пелевин, сколько можно повторяться и т. д. Это превратилось в отдельный жанр — своего рода плач вместо рецензии. Критик теперь вынужден оправдываться перед читателем, он словно бьет себя по лбу, по рукам, не веря: да что же это такое! Неужели это со мной происходит, зачем я опять это читаю и пишу! 

Почему же пишут? Закономерный вопрос. Естественно, тут работает, помимо литературного, фактор затворничества: о самом Пелевине нам мало что известно — где он живет и даже как выглядит сегодня (недавно обнаружили в сети его фотографию, вроде паспортной, 2020 года — но это не точно). И вот раз в год, осенью выходит его новая книга. В сущности, писательская стратегия, выбранная Пелевиным, идеальная, химически чистая: мол, я только пишу, а все остальное — тлен. Не он первый — вспомним хотя бы Сэлинджера. Но сознательное медийное самоотречение, молчание в наш век коммуникации, в отличие, скажем, даже от века ХХ, воспринимается сегодня как акт столь мощной силы, что от произведения ждут величия, сопоставимого по масштабу с этим молчанием. И каждый раз, видимо, кажется, что «такой роман» не стоил отказа от мира.

Это, конечно, обманчивая иллюзия. Представим себе на минуту, что Пелевин ведет себя как «нормальный писатель»: время от времени выступает, дает интервью, ставит лайки в соцсетях, выступает в защиту кого-либо — или с осуждением; можно смело ванговать, что разочарования от его очередного романа было бы в разы меньше. На самом деле общество хочет, чтобы писатель «принадлежал» ему, хочет превратить его в вещь. Об этом символическом «присвоении художника» писал еще Теодор Адорно («Эстетическая теория»). Бессознательно мы хотим от писателя — и это еще усиливается русской традицией, — чтобы он в первую очередь «отдавал долг обществу» и при этом еще «немного писал». Хотим, чтобы писатель был «свой» — или, на худой конец, «чужой». А Пелевин — ничей. В этом причина нашего разочарования.

И второй фактор тут еще работает, не менее важный. Почти всякого писателя принято сравнивать с его «прежним» творчеством, но все-таки в отношении Пелевина это «обожествление раннего» носит просто-таки религиозный характер. И все 20 лет его затворничества критики (и автор этого текста в том числе) почему-то продолжают верить в возвращение идеального, «высшего», небесного Пелевина 1990-х годов — в отличие от Пелевина «нижнего мира», 2000–2020-х, заложника договоров, издательского процесса и самого времени. 

Это свойство Пелевина — быть «вечным ожиданием» — удивительный, но объяснимый феномен. Несмотря на всю эфемерность личности по имени Виктор Олегович Пелевин, он более чем кто-либо другой есть продукт грандиозных социальных перемен, случившихся с Россией за последние 30 лет. Пелевин буквально «подарен» нам 1991 годом (на это время и приходится начало его взлета). И во всем, что связано с Пелевиным, есть с тех пор одна мощная вещь — надежда. Да, Пелевин и есть материализация наших общих надежд — в данном случае на возрождение великой русской литературы. До какого-то времени эта надежда, видимо, была и у самого Пелевина; но потом на смену ей пришла стабильность — повторяемость, предсказуемость его романов — и это совпало как раз с нашим консервативным поворотом, начиная с 2000-х.

Фото: Владимир Солнцев/ТАСС
Фото: Владимир Солнцев/ТАСС

Ожидание «лучшего Пелевина» — это наши собственные надежды и иллюзии 1990-х, не оправдавшиеся. И наше разочарование в Пелевине — это разочарование в самих себе после 1991 года. Он — наше общее зеркало, в котором мы видим, какие вначале были грандиозные возможности — и как мы ими неумело воспользовались. 

Важные перемены, которые произошли за эти годы с самим Пелевиным, касаются вовсе не слога или сюжета, а перспективы. Когда-то писатель, даже самый мрачный, верил в будущее; а теперь он будущим напуган и пугает им других (как в новом романе Пелевина, где победила «зеленая экономика», гуманизм и новая этика, ужас-ужас). Эти опасения совпадают, конечно, с нашими массовыми настроениями, когда в качестве главных примет «расчеловечивания» перечисляются через запятую «табак, алкоголь и толерантность». Во всех этих мрачных пророчествах есть одна не устающая поражать вещь. Ладно Запад; но у нас-то самих реального опыта «толерантности» почти не было, разве что на локальном уровне. А все, что могло бы глобально изменить нас, дать новый опыт, мгновенно подавляется, при первом же чихе. И при этом «толерантностью» пугают так, как будто она уже поглотила, затмила собой все и ничего хуже ее быть не может. Вот откуда, хочется спросить, эти опасения? На каком опыте они основаны? Ни на каком. Это просто фантомные страхи, боязнь неизвестности, будущего, самих себя. А ведь будущее все равно наступит — не спрашивая никого. 

Цикличность романов Пелевина повторяет цикличность сюжета по имени «Россия сегодня»: отказавшись от прогресса, мы добровольно погрузились в мир архаики и живем, как в древности, повинуясь чередованию природных циклов. Пелевин в точности совпадает, растворяется в этом общем настроении. Но как только время изменится, вы это узнаете, поймете сразу — по новой книге Пелевина.

А что вы думаете об этом?

Обсудить тему и поспорить с автором теперь можно в комментариях к материалу.

Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект „Сноб” — Общество». Присоединяйтесь