Прокофьевы. Дела семейные
В субботу, 20 ноября, был их день. День их несчастья и одновременно триумфа. День их семейной трагедии, которая останется навсегда вписанной в историю музыки и ХХ, и ХХI века. Речь о Прокофьевых. Под финал XIII Международного виолончельного фестиваля VIVACELLO были исполнены два сочинения: концерт для виолончели с оркестром Габриэля Прокофьева и Симфония-концерт для виолончели с оркестром его деда Сергея Прокофьева.
Дело давнее, но английский внук не скрывает, что писал свой концерт под впечатлением истории своей бабушки, испанки Каролины Кодины-Люберы, переименованной на русский лад в Лину Ивановну. Как известно, она была арестована сотрудниками НКВД 20 февраля 1948 года по обвинению в измене Родине. К тому времени Лина шесть лет была в разводе с отцом своих детей, всемирно известным композитором Сергеем Сергеевичем Прокофьевым. Жили они раздельно. Она — с сыновьями Станиславом и Олегом. Он — со своей возлюбленной Мирой Мендельсон, на которой женился в том же самом злополучном 1948 году, никак официально не оформив развод с Линой.
Как тогда Прокофьеву объяснили в ЗАГСе, его брак с Линой, заключенный в Берлине в 1923 году, никакой юридической силы по советским законам не имел. Отсюда и «казус Прокофьева» — официальный юридический термин, применяемый в судебных разбирательствах, когда в наличии имеются две законные вдовы. Но до матримониальных и наследственных разборок, к которым будут подключены лучшие адвокаты и специалисты по семейному праву в СССР, еще далеко, а пока два мальчика, потрясенные арестом матери и обыском в их квартире на улице Чкалова, едут к отцу на дачу на Николину Гору. Путь не ближний. Зима. От станции надо добираться пешком, утопая по колено в снегу. Забор, калитка на засове, не докричишься. Они никогда раньше не были на этой даче. Они не знали даже, как выглядит новая жена отца. Но сейчас уже не до ревности и былых обид. «Маму арестовали», — закричат они, когда отец подойдет к калитке. На нем черное габардиновое пальто и шапка-ушанка из мерлушки. Ничто в его лице не изменилось. Ни горя, ни удивления, ни паники. Детям даже показалось, что он их не расслышал. «Маму арестовали», — повторит тихо, но внятно старший сын Станислав.
В ответ Сергей Сергеевич только разведет руками: «Ну что тут скажешь…» И, не попрощавшись, побредет обратно к дому, где его уже ждала на крыльце Мира.
«Он даже не предложил нам зайти в дом и выпить чая, погреться, — вспоминают сыновья, — он просто выслушал нас, повернулся и ушел».
Этот стакан невыпитого горячего чая долго будет дребезжать и в их отношениях и неоднократно возникать в мемуарах как символ эмоциональной холодности Прокофьева и отсутствия отцовских чувств. Не в оправдание, но в качестве пояснения необходимо напомнить, что его личная ситуация была в эти дни ужасной. Только что было принято постановление ЦК о формализме в музыке, подвергнута острой критике опера «Великая дружба» Мурадели, чье скандальное снятие после премьеры в Большом театре послужило сигналом к разгромной кампании в прессе.
Под каток запретов и идеологических проработок попали все лучшие композиторы того времени. И Прокофьев возглавлял их скорбный список. Кроме всего прочего это означало еще и позорное, полуголодное существование изгоев: ведь никакой зарплаты им не полагалось, жили они все на авторские отчисления за исполняемые произведения.
Но главное, угроза ареста лишала Прокофьева всякой воли к действию. Он был уверен, что после Лины должны прийти за ним. На всякий случай узел с теплым бельем и лекарством от давления был давно собран заботливой Мирой. Но тогда за ним не пришли. Причуды советской карательной системы трудно поддаются логическому объяснению. Его оставили в живых с сильно подорванной нервной системой, аритмией и больным сердцем. И все же он успел написать свою трагическую Симфонию-концерт для виолончели. Точнее, радикально переписать. Ведь партитура концерта была у него готова еще в конце 30-х годов и предназначалась для русского эмигранта Григория Пятигорского. Результат не удовлетворил ни автора, ни заказчика; премьеры по обе стороны океана (в Америке — с участием Пятигорского) успеха не имели.
И Прокофьев о концерте надолго забыл. Тем более что рядом с ним не было исполнителя, который был бы в состоянии справиться с нотами отчаянья, звеневшего в его партитуре, кто бы мог пересилить своим смычком невыносимые диссонансы и найти в ней хоть какой-то свет. Только в конце 40-х годов Прокофьев услышит имя Мстислава Ростроповича. Он-то и станет не только первым исполнителем Симфонии-концерта, но и отчасти ее соавтором, удостоившись посвящения маэстро: «Выдающемуся таланту Мстиславу Ростроповичу».
Кстати, на премьере дирижировал Святослав Рихтер. Это был его первый опыт за дирижерским пультом и… последний. В дальнейшем великий пианист от дирижерских амбиций отказался. Но концентрация талантов не могла не заворожить слушателей премьеры, состоявшейся 18 февраля 1952-го.
Потом Рихтер напишет: «И приходило ощущение прорыва куда-то за горизонты музыки будущего, ощущением тревожно и радостно бьющегося пульса иной жизни, хотя новая музыка Прокофьева порой казалась неслыханно дерзкой, сложной, диссонансной, ломающей все каноны виолончельного искусства прежних лет, дающей виолончели голос огромной “концертной” силы и музыкального ораторства».
Спустя почти 70 лет ее исполнит вместе с Российским симфоническим оркестром выдающийся виолончелист из Германии Альбан Герхардт. Хрупкий, маленький, в черном бархатном жилете, совсем седой, но с веселым улыбчивым лицом старого мальчика, похожий на гамельнского дудочника, мгновенно почувствовав нечеловеческое напряжение сверх всяких сил, он сразу возьмет эту пульсирующую ноту непрерывной, неотступной боли, которую излучает музыка Прокофьева. Можно не знать всех горестных обстоятельств, предшествовавших созданию концерта, но невозможно не услышать знакомый голос, срывающийся от боли и крика, пытающийся что-то договорить, объяснить, объясниться.
Эхо этого голоса прозвучит и в концерте внука Прокофьева Габриэля, живущего в Англии и прославившегося как автор произведений, созданных на пересечении симфонической и электронной музыки. И тоже, как у деда, его концерт для виолончели с оркестром станет новой редакцией старого опуса, написанного еще в 2013 году и радикально переделанного для художественного руководителя фестиваля Vivacello Бориса Андрианова.
Фактически в Москве на фестивале Vivacello состоялась премьера. Тут все другое — темпы, ритмы, эмоциональный окрас отдельных частей, но внутреннее родство с концертом Прокофьева-старшего безусловно налицо. Та же неизбывная темень во второй части, названной In memoriam, та же неумолимая тяжесть одной и той же повторяющейся фразы, звучащей, словно голос из подземелья.
«Эта часть моего концерта была вдохновлена воспоминаниями о моем отце, дяде, бабушке и дедушке и, в частности о тяжелых временах в их жизни — 1940–1950-х годах в России, — говорит Габриэль Прокофьев. — Они были оптимистами, но их надежды не раз проверялись на прочность и, в конце концов, почти разрушились. Мою бабушку сослали в ГУЛАГ на восемь лет… Конечно, проблемы, с которыми столкнулась моя семья, коснулись и других людей, а многие пострадали гораздо сильнее, поэтому я не хотел указывать в подзаголовке, “в память” о ком конкретно это написано: пусть каждый найдет свои личные связи».
Находясь в лагере, Лина Ивановна Прокофьева узнает о том, что ее муж умер в один день со Сталиным. Ей предстоял долгий путь на свободу, долгая судебная тяжба с Мирой Мендельсон из-за наследства и… долгая-долгая жизнь.
В середине 1970-х годов по личному распоряжению тогдашнего шефа КГБ, всесильного Юрия Андропова, ей будет позволено уехать в любимый Париж. Умерла она в почтенные 93 года, надолго пережив свою соперницу и всех своих врагов. Но музыка Симфонии-концерта, созданная Прокофьевым накануне их разрыва и переписанная после ее ареста, исполненная муки раскаяния, тоски и тайной надежды на прощение, эта музыка продолжает звучать сегодня. Она не только возвращает нас к семейной драме почти 80-летней давности, но помогает понять правду о ее главных участниках и о времени, в которое довелось им жить.