В 1982 году корреспондент журнала «Ньюсвик» Эндрю Нагорский стал последним американским журналистом, высланным из СССР. Но человека выдворить из страны легко, а страну из человека намного сложнее. После долгой карьеры в «Ньюсвике», во время которой он был корреспондентом журнала в Гонконге, Польше и Германии, Нагорский перешел в Институт Восток-Запад, американский «думающий аквариум», занимающийся вопросами российско-американских отношений. Он автор ряда книг о Восточной Европе, России и Второй мировой войне. Его последняя книга «1941. Великая битва под Москвой» переведена на русский. Готовится к изданию его новая книга про американцев, живших в 1930-е годы в Германии.

Резюме нового корреспондента «Ньюсвика», поданное в МИД СССР в начале 1981 года, должно было сразу насторожить чиновников, ведавших иностранными журналистами в Москве. Дед Нагорского — один из тех поляков, которых называли внутренними врагами России. Он умудрился быть выставленным из Петербургского и Варшавского, а затем и из Берлинского университетов, за националистическую деятельность. Отец воевал с немцами в 1939 году, а после капитуляции Польши продолжил войну уже в составе британской армии. Эндрю родился в Шотландии, но вскоре семья переехала в США. Он учился в Польше, там познакомился со своей женой.

Иными словами, американский корреспондент, знающий язык, очень похожий на русский, знакомый с советской действительностью и, скорее всего, не испытывающий к ней нежных чувств.

Тем не менее МИД после некоторых раздумий дал Нагорскому аккредитацию. На свою голову, как сразу выяснилось. Потому что через 15 месяцев после его приезда в Москву, в августе 1982 года, Нагорского с большим международным скандалом этой аккредитации лишили.

С Почему вас выслали из СССР? Или скорее так: почему выслали именно вас?

В моей высылке из СССР сошлось несколько факторов. Во-первых, мне было тогда тридцать с небольшим, я был относительно молодым репортером. Когда я получил назначение в Москву, я сразу решил, что буду писать много, активно, без оглядки на власти. В конце концов, СССР в 1975 году подписал Хельсинкские соглашения, дающие право иностранным журналистам свободно ездить по стране и писать об этом в своих СМИ. Во-вторых, это была эпоха «Солидарности». Когда я приехал в Москву в мае 1981 года, независимый профсоюз существовал уже более полугода, был признан властями. В СССР к событиям в Польше был огромный интерес. И меня, и мою жену Кристину засыпали вопросами, всем хотелось знать, что происходит в Польше даже после того, как Ярузельский ввел там военное положение. (Генерал Войцех Ярузельский, министр обороны Польской Народной Республики, возглавил правительство страны после беспорядков в Гданьске, в результате которых возник независимый национальный профсоюз «Солидарность». В декабре 1981 года правительство, возглавляемое Ярузельским, объявило «Солидарность» вне закона и установило в стране военное положение. — Прим. ред.)

И наконец, это был второй год администрации Рейгана, и отношения между СССР и США были крайне натянуты. Напряженность ощущалась буквально физически.

С А что, в Россию посылали главным образом корреспондентов, которые не создавали проблем для властей?

Среди иностранных корреспондентов в Москве и до меня, и в мое время было очень много прекрасных репортеров. Но были и такие, кто не хотел создавать себе проблем. Москва в те времена считалась престижным постом для журналиста. Некоторые уже состоявшиеся корреспонденты, возможно, старались избегать конфликтных ситуаций и делали репортажи главным образом о том, что им предлагали официальные власти. Конечно, высылка из страны была экстремальной мерой, но власти имели много других способов воздействовать на неудобных репортеров. Например, в Москву часто наведывалось их начальство, которому хотелось встретиться с важными чиновниками. Чем послушней корреспондент, тем выше уровень чиновника. Или для репортеров новостных агентств важна возможность получать информацию на 10-15 минут раньше конкурентов. И так далее.

В такие игры с репортерами играют все. Но были и другие формы воздействия, сугубо советские.

С Какие, например?

Однажды ночью мне порезали шины. Если бы это случилось сейчас, то резонно было бы предположить, что это были уличные хулиганы. Тогда же, если с тобой происходило что-то подобное, то с очень высокой вероятностью это исходило от каких-то властей. Своего рода предупреждение.

Власти также ставили и прямые препятствия в работе, но они чаще всего возникали в связи с поездками за пределы Москвы. После подписания Хельсинкских соглашений МИД не имел права напрямую запретить корреспонденту ехать в «открытые» города. Если же он запрещал, то в Вашингтоне немедленно налагали похожий запрет на корреспондента «Известий» или «Правды». Но оповещать о маршруте и поездке было необходимо. Если в течение двух рабочих дней не поступало отказа, можно было ехать. Тем не менее в поездках вдали от Москвы всегда было больше шансов нарваться на какую-нибудь провокацию. Поэтому я старался ездить с коллегой, с кем-нибудь из неконкурирующего издания.

Меня всегда больше всего беспокоило то, что может случиться не со мной — все-таки я был достаточно защищен, — а с моими контактами в СССР. Одно дело известные диссиденты, которые открыто общались с иностранными корреспондентами. Простые люди, с которыми мне удавалось поговорить на улицах. Бывало, что в разговор вмешивались прямо на улице — подходили крепкие молодчики, про которых было ясно, кто они, — но иногда к моим знакомым приходили «поговорить». Таким образом через них мне посылалось предупреждение.

С Вам удалось много попутешествовать по СССР?

За то короткое время, что я был аккредитован, да. Моя первая командировка была в Вильнюс, и она сразу же стала большим приключением. Я выбрал Вильнюс, потому что мне казалось, что в Прибалтике я смогу найти интересную реакцию на события в Польше. Мы решили поехать с американским коллегой, подали заявление в МИД и, не получив отказа, поехали. Приезжаем, ходим по городу и не чувствуем за собой никакой слежки. Что довольно странно: за иностранными журналистами обычно следили, причем достаточно открыто, чтобы те, с кем мы разговаривали, тоже видели, что за нами следят. Конечно, если бы они не хотели, чтобы мы заметили слежку, мы бы никогда ее не почувствовали. Как бы то ни было, мы походили по городу, пришли вечером в гостиницу, где мы забронировали номера, а нам говорят: брони мы не получали, а мест у нас для вас нет. Что, конечно, полная ерунда, в СССР в те времена места в гостиницах были всегда. Тогда мы поехали в какой-то отдаленный район города, где я на улице нашел человека, который говорил по-польски. Я спросил, можем ли мы где-то остановиться на ночь, и нас взяла к себе какая-то семья. Утром, когда мы опять пришли в гостиницу, на нас накинулся администратор, утверждая, что нас всю ночь ждал номер. Похоже, что в МИДе просто прошляпили наш отъезд и не ожидали, что мы появимся в Вильнюсе. Не знаю, почему.

Зато на обратном пути — а билет тогда можно было купить только в один конец — вдруг не оказалось авиабилетов. А я хотел вернуться как можно скорее, потому что хотел послать статью. Для этого нужен был телекс, который был только у меня в офисе. Но билетов не было, и я задерживался. Тогда я позвонил в свой офис в Москве — у меня был «местный» переводчик, которого редакция «Ньюсвик» обязана была нанимать. Телефон, конечно, прослушивался, да и переводчик, я подозреваю, за мной должен был следить. Я ему сказал в этот прослушивающийся телефон, что хотел бы остаться в Вильнюсе еще на день-другой, потому что надеялся найти важные материалы об отношении к «Солидарности» в СССР. Буквально через 15 минут мне позвонили из «Интуриста» и сообщили радостную весть, что билеты нашлись на самый ближайший рейс.

С Вы считаете, что вы «заслужили» высылку из Москвы? Иными словами, вас выслали за дело?

Да, наверное, заслужил. Когда я только начал работать в Москве, мой приятель Виктор Ерофеев — мы с ним дружили, у нас обоих были жены-польки — прочитал один из первых моих материалов в «Ньюсвике» и сразу сказал: «Если ты будешь так писать, ты долго тут не задержишься». Сейчас об этом можно говорить, но тогда, конечно, он мне это по секрету говорил.

Тем не менее решение лишить меня аккредитации было для меня неожиданностью, причем крайне неприятной. Я его не ожидал, поскольку даже не получал обычного в таких случаях первого предупреждения от МИДа. Единственное, что меня радовало, — так это то, что выслали меня «за недозволенные методы журналистской работы», а не с какой-то другой, более жесткой формулировкой или по обвинению в шпионаже. Несколько лет спустя Нику Данилофф из US News and World Report и вовсе устроили провокацию и упекли в тюрьму КГБ. Но это была совсем другая история, поскольку тогда в США был арестован советский агент и нужен был кто-то, на кого его можно было бы обменять.

С Вас лишили аккредитации в августе 1982 года. Таким образом, вы всего несколько месяцев не дотянули до смерти Брежнева, когда началась эта свистопляска с постоянно умирающими вождями.

Моим следующим назначением был Рим. Там было хорошо и приятно жить — даже очень, по сравнению с Москвой, — но я был ужасно разочарован. В Москве происходили совершенно эпохальные события, огромные перемены, а я находился в Риме, и о них писали другие.

С Вы так и не смогли вернуться до распада СССР?

В первые годы, до начала перестройки, я был персоной нон-грата, и даже поездки в соцлагерь были сопряжены с определенными сложностями, хотя в Польше я тогда все же бывал. Потом произошла любопытная история. На мою высылку из СССР Госдеп США отреагировал крайне резко, значительно более резко, чем все ожидали, выслав из страны одного из самых заслуженных советских репортеров, корреспондента «Известий» Мэлора Стуруа. Но, как я уже говорил, отношения между нашими странами были тогда крайне натянуты.

Потом уже, в разгар перестройки, в Москве находилась американская делегация, в которую входил Артур Хартман, который был послом США в СССР в мое время. К нему подошел Стуруа с просьбой попросить меня подать заявление в советское консульство на визу в СССР. Он объяснил Хартману, что, несмотря на быстро улучшающиеся отношения, принцип взаимности никто не отменял и что Госдеп не дает ему визу в Америку до того, как СССР не разрешит въезд мне. А Стуруа получил какую-то стипендию в одном из американских университетов и хотел туда поехать. Таким образом уже в 1989 году я смог вернуться в СССР.

С тех пор я много раз был и в СССР, и в России как менеджер «Ньюсвика» и как репортер. В 2009 году в русском переводе вышла моя книга «1941. Великая битва под Москвой».

С Насколько, вам кажется, изменилась ситуация в России?

Если вспомнить те времена, когда нужно было оповещать МИД о каждой поездке, и какая была слежка и контроль, то, сравнивая с сегодняшней ситуацией в России, это как небо и земля. Сейчас даже кажется абсурдом, что подобное когда-то существовало.

Сегодня идет разговор о том, чтобы давать журналистам многократные российские визы на три года. Мне кажется, это было бы еще одним важным шагом, показывающим, что российские власти теперь значительно менее нервозно подходят к открытости и свободе слова.

Другое дело, что тогда в Москве было большое количество иностранных и, в частности, американских корреспондентов. Были репортеры, аккредитованные от всех трех новостных журналов, от всех крупнейших газет, а также от таких менее важных газет, как Baltimore Sun, Chicago Tribune, Christian Science Monitor. СМИ сейчас в кризисе в целом, но, наверное, интерес к России тоже уменьшился, и это отражается на количестве корреспондентов. Я никогда не был фанатом советской системы и того, что она делала со страной, с ее людьми. Но мое время в СССР для репортера было невероятно интересным, занимательным, интенсивным. На самом деле из всего, что я сделал в своей карьере, год с небольшим, который я провел в СССР, был для меня самым значимым и самым важным. С

 

Подготовил Алексей Байер