«Сто минут из жизни Ивана Денисовича»: большое кино по маленькой повести
Жизнь любит закручивать необычные сюжеты и возвращать нас в исходные пункты давно пройденных маршрутов. Но обо всем по порядку. В 1969 году на международном кинофестивале в швейцарском Локарно главный приз «Золотой леопард» получил фильм «В огне брода нет» никому не ведомого дебютанта из Советского Союза Глеба Панфилова. Как тогда было заведено, приз за лучшего режиссера получил кто-то из посольских чинуш. Самого Панфилова за границу не выпустили. Да и с фильмом у него потом было все сложно. Несмотря на международный успех, до всесоюзного экрана он смог добраться только после триумфа следующей картины Панфилова «Начало».
Под небом Пьяцца-Гранде
С тех пор прошло больше полувека. И все это время леопард из Локарно пылился где-то в музее «Ленфильма», разделив, впрочем, участь многих других международных кинонаград и призов, так никогда не повстречавшихся с теми, кто их заслужил. Такая вот «камера хранения» несбывшихся надежд и невоспетых триумфов. Впрочем, сам Глеб Анатольевич Панфилов совсем не склонен туда наведываться, чтобы дышать пылью былой славы. И, думаю, если бы не сын Иван, он об этом своем леопарде, может, даже и не вспомнил бы. Зато Локарно никогда не забывал о Панфилове. Особенно когда речь зашла о фестивальной премьере его нового фильма «Сто минут из жизни Ивана Денисовича». Она уже дважды откладывалась и переносилась по разным карантинным причинам. А тут этот странный полувековой юбилей подвернулся. Почему нет? Кто не в курсе, Локарно — тихая швейцарская курортная заводь. По утрам все отдыхающие стекаются на набережную к сине-голубому блюдцу озера Лаго-Маджоре, а вечерами — к Пьяцце-Гранде, где прямо под августовским небом, усыпанным августовскими звездами, идут фестивальные просмотры.
Может, это и не самое подходящее место для премьеры фильма, пронизанного вечной русской стужей, тем не менее в самом факте визита Глеба Панфилова и Инны Чуриковой в Локарно есть что-то символичное и даже обнадеживающее. Как, впрочем, и в том, что прибудут они сюда не просто пенсионерской четой юбиляров, а действующими кинематографистами с новым фильмом. Как видите, справедливость есть. И иногда она торжествует.
«Храни Господь Александра Исаевича!»
Отношения Глеба Панфилова и Александра Солженицына, конечно, еще ждут своего биографа. Можно только сожалеть, что их встреча состоялась слишком поздно, когда один уже написал все свои главные книги, а другой годами дожидался финансирования для своих фильмов. Но было между ними какое-то странное, необъяснимое сходство, несмотря на большую возрастную разницу и принадлежность разным культурным стратам.
У них даже биографии в чем-то схожи. Оба упрямые провинциалы: один из Свердловска, другой из Рязани. Оба начинали с точных наук: Панфилов — дипломированный химик, Солженицын в юности изучал физику и математику. Оба пришли к творчеству, имея за плечами большой жизненный опыт. Оба дважды женаты. Оба сумели максимально умно распорядиться отпущенным даром и временем. Но главное — ни тот, ни другой даже в самых безрадостных обстоятельствах никогда не чувствовали себя изгоями, заложниками чьей-то злой воли или несправедливой судьбы. По своему внутреннему самоощущению и Солженицын, и Панфилов, конечно, из числа победителей.
Меня всегда занимал вопрос, почему именно в их случае система дала задний ход, почему спасовала, позволив одному стать великим писателем, а другому — выдающимся кинорежиссером. Ведь инакомыслие обоих с самого начала не вызывало ни малейших сомнений. Как объяснить невиданный триумф «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына, изданного по личному распоряжению Никиты Хрущева миллионными тиражами? Или каким образом такие фильмы Панфилова, как «Начало» или «Прошу слова», становились хитами всесоюзного проката?
Чистый случай, странный недосмотр советской цензуры? Или «фарт» — любимое слово из лексикона шестидесятников? Да, конечно, и то, и другое. Но и что-то еще. Ощущение собственной правоты, перед которой бессильны любые запреты. Борьба с вечными страхами и пожизненным советским рабством. Ставка на человеческое достоинство, которой они оба не изменяли никогда. К тому же так была устроена бывшая советская жизнь, что любая официальная анафема, лившаяся мутным потоком с экранов телевизоров или с первых полос центральных газет, имела неизменно обратный эффект («Какую биографию делают рыжему!»).
Считается, что в свое время Солженицына спасла Нобелевская премия. Не она, так сгноили бы в лагере или психушке. Но я бы не стал сбрасывать со счетов ту моральную поддержку, которая была у него в интеллигентной среде и среди творческой элиты. Помню, как Белла Ахмадулина со смехом рассказывала мне об одном заседании секретариата Союза писателей, куда она забрела случайно, и даже не зная толком, кто является предметом всеобщего порицания. А когда поняла, то решила непременно выступить. Наслушавшись всласть казенных речей о «литературном власовце» и предателе, Белла попросила слова, а выйдя на трибуну, объявила своим небесным голосом: «Все, что здесь говорилось, — абсолютный вздор. Да хранит Господь Александра Исаевича!» А на прощание не преминула заметить, обратившись к растерянным стенографисткам: «Так и запишите, пожалуйста».
«Охранная грамота» Глеба Панфилова
Глеб Панфилов всегда существовал наособицу, зарезервировав в российском кинематографе место режиссера, который не боится говорить о темах, насущно значимых для думающей публики 70–80-х годов.
Это и судьба революции («В огне брода нет»), и отношения с современной властью («Прошу слова»), и вынужденная эмиграция («Тема»), и власть денег, убивающая душу («Васса»), и власть идеи, ведущая к гибели («Мать»). Сам порой того не желая, он все время оказывался на территории табуированных тем, опасных аллюзий, запретных имен и рискованных сюжетов. Но в этом у него был надежный союзник, его жена, его актриса, великая Инна Чурикова.
Собственно, она-то и стала его Нобелевской премией, его охранной грамотой, смыслом, а зачастую и художественным оправданием большинства его фильмов. Об их союзе написано так много, что мне трудно тут что-либо добавить. Могу лишь сказать, что мировой истории искусств известно не так много примеров, когда режиссер находил в лице актрисы свой эстетический идеал, оставаясь ему верным на протяжении всей жизни. Любое появление Чуриковой — это всегда событие, способное сразу укрупнить любой самый широкоформатный кадр и перевести обычную житейскую драму в регистр высокой трагедии. Ей это удастся даже в небольшой роли в сериале «В круге первом» по роману Солженицына, снятом Глебом Панфиловым в 2005 году.
Женские образы никогда не являлись сильной стороной творчества писателя. За исключением, пожалуй, Матрены из раннего рассказа «Матренин двор», они всегда у него где-то на периферии сюжетов, неразличимые фигуры из одной бесконечной очереди, стоящие с передачей к тюремному окну, безмолвные страдалицы своего века, бесправные заложницы мужских взлетов и крушений. В сериале «В круге первом» у Инны Чуриковой только один короткий эпизод, но его хватило бы на целый полнометражный художественный фильм. Какая-то последняя степень отчаяния, разрывающая душу. «У вас еще есть силы ехать в тайгу?» — спросит ее героиня Наталья Павловна Герасимович бесцветным, недоуменным тоном, когда одна из женщин, ждущая вместе с ней свидания в тюремном предбаннике, заведет разговор о том, что готова отправиться за мужем в Сибирь, как жены декабристов. «А у меня нет сил», — скажет она так, словно подтвердит свой безнадежный диагноз. И потом повторит то же самое мужу на свидании: «Нет сил, нет сил. Я больше не проживу и одного месяца, мне лучше умереть». А за всеми этими жалкими угрозами, попреками, обидами — одна мольба, один задушенный стон: «Спаси меня!»
Именно тогда, в работе над тем сериалом, состоялось важное сближение режиссера и писателя. И именно благодаря настойчивости Глеба Панфилова теперь у нас есть возможность услышать глуховатый, но совсем не стариковский, энергичный голос Александра Исаевича. Он не просто читал там свой закадровый текст, но продолжал учительствовать, гневаться, проповедовать, взывать, требовать. И этот строгий голос в сочетании с забытыми патриотическими песнями 30–40-х годов, приглушенно доносившимися из недр неведомой радиоточки, создавали поразительную звуковую партитуру непрошедшего времени. Казалось, что в «Круге первом» ты слышишь голос самой Истории, который пытается через все шумы и помехи пробиться к чему-то главному, что остается в нашей душе и памяти.
Трудности перевода на язык кино
Сама повесть «Один день Ивана Денисовича» совсем небольшая (автор вообще считал, что это рассказ). Там мало событий, мало действия. И как ни крути, на полтора часа экранного времени ее не растянешь, а дописывать за самого Солженицына — дело, конечно, рискованное. Но с разрешения вдовы писателя Панфилов рискнул добавить от себя несколько эпизодов и переписать несколько важных сюжетных линий.
Например, из закадрового текста мы узнаем, что жена Ивана Денисовича умерла, а две дочери были помещены в детский дом. Незадолго до своего освобождения из лагеря он получит письмо от старшей дочери, где та признается, что ждет ребенка от женатого мужчины. В послужном списке у Ивана Денисовича появится медаль за оборону Москвы (в фильме есть сцена, где он лихо подбивает немецкие танки). Он также примет участие в историческом параде на Красной площади 7 ноября 1941 года (имеются кадры, где он бодро марширует мимо Мавзолея). В фильме он даже получит некоторое повышение в социальном статусе. Все-таки у Солженицына Иван Денисович — типичный сельский житель, механик и шофер МТС. А у Панфилова — скорее горожанин, типичный ИТР. Но все эти подробности, может, и не так существенны.
Главное и принципиальное отличие — интонация. У Солженицына густая, подробная проза: лагерный жаргон, лагерный обиход, лагерные подробности и детали быта. Вся эта нищенская, черствая пайка жизни, которую, притаившись, жует своим беззубым ртом несчастный Иван Денисович. У Панфилова другое: лагерь, снятый, как будто с птичьей высоты, утопающий в девственно-белом снегу и в каких-то рождественских огнях. Кадры, где по заснеженной ледяной пустыне бредут покорной вереницей зэки мимо голого черного дерева, похожи на изысканную японскую графику. Мгновенное и какое-то радостное явление Инны Чуриковой в роли то ли странницы, то ли старицы, то ли святой покровительницы этих мест. Она здесь, поблизости — значит, Бог есть, значит, можно надеяться на счастливый исход. По большому счету, весь фильм Панфилова — это моление о Чуде. О чуде жизни, побеждающей смерть. О чуде спасения, которое никто не ждет. О милосердии, в которое давно никто не верит.
«Люди Бога забыли!» — потрясая кулаками, не уставал твердить Александр Солженицын. Панфилов не то чтобы с ним спорит. Все так! Конечно, забыли! Но ему искренне жаль этих измученных, униженных, несчастных людей, которым, увы, не до Бога. Им бы выжить! Все, что он может и хочет, — это их как-то утешить, облегчить страдания хотя бы кинематографической красотой окружающей природы. Более того, всматриваясь в лагерный мрак, в исхудавшие, почерневшие от усталости лица, в скудное содержимое их алюминиевых кружек и мисок, он пытается понять непостижимую тайну: почему после всех испытаний эти люди еще живы. В чем их сила? Откуда эта способность воскресать из любого пепла и пересиливать любую тьму?
Филипп Янковский в роли Ивана Денисовича
Чтобы ответить на эти и другие больные вопросы, Панфилову был нужен именно Филипп Янковский, как в свое время для роли художницы революции Тани Теткиной — молодая Инна Чурикова. Сейчас я даже не представляю, кто бы еще мог сыграть Ивана Денисовича. А ведь ничто не предвещало такого попадания. Ну да, талантливый актер и режиссер. С рождения обладатель легендарной фамилии и эффектной киногеничной внешности. И вдруг это обглоданное страданием старое лицо, прозрачная худоба и все признаки тюремной пеллагры — одной из главных болезней зэков, которая возникает вследствие длительного неполноценного питания.
Но Янковскому не интересно играть диагноз. Для этого он слишком хороший актер. Он продолжает тему, начатую много лет назад в «Зеркале» Андрея Тарковского, когда он был еще совсем маленьким мальчиком, которого папа, молодой и успешный Олег Янковский, привел на съемки. Тогда, чтобы Филипп стал похож на всех детей военного поколения, его обрили наголо и одели в короткие сатиновые штаны на лямках. И там же в один из съемочных дней после долгого лежания на голой земле, как предписывал сценарий, он чуть не заработал себе воспаление почек. Даже спустя много лет Олег Иванович не мог себе простить, что не проследил за сыном.
Но странным образом — этот зэковский череп, голый и беззащитный, как мишень в тире, и пронизывающий насквозь смертный холод, идущий уже не от земли, а как будто из космоса, это ощущение собственной заброшенности, потерянности в чужом, страшном мире — все эти мотивы вдруг прозвучали спустя много лет в новом фильме Глеба Панфилова. Мальчик из «Зеркала» вырос и разделил участь миллионов своих сограждан. Мальчик покинул страну красивых снов и стихов, чтобы оказаться лицом к лицу с самой жизнью, которая только и ждет, чтобы лишить тебя последней надежды, чтобы поставить тебя на колени, чтобы доказать, что никакого Бога нет. Но Он есть и в фильме Панфилова, и в повести Солженицына!
Для меня самая сильная сцена в фильме — когда Иван Денисович падает на колени перед вертухаем и молит не губить его, не добавлять срока накануне долгожданного освобождения. Ничего даже близко похожего в повести у Солженицына нет. И быть не может, поскольку его Иван Денисович как будто даже не рвется на свободу. Он забыл о ней. Более того, в его системе координат такого понятия просто не существует. Зачем мечтать о том, чего нет и быть не может? Есть непрерывная борьба за каждый вырванный у судьбы день, есть постоянное муравьиное копошение, совершенно негероическое, будничное, совсем не располагающее к театральным жестам и эффектным мизансценам.
Но Глеб Панфилов сознательно идет на них, а Филипп Янковский потрясающе их оправдывает и играет, достигая к концу фильма настоящей трагической высоты и силы. Его Иван Денисович, стоящий на коленях, — это и есть образ сталинской России, измученной, затравленной, но внутренне не сдавшейся, не желающей признавать свое поражение даже в ситуации последнего отчаянья. Про себя он точно знает, что должен выжить. Ему есть ради кого. Любой ценой. И выживет.
Финальные титры будут скользить на фоне идиллической фотографии в духе 1950-х годов, когда люди еще ходили сниматься в фотоателье: довольный, улыбающийся Иван Денисович при парадном костюме и галстуке, а рядом две красавицы дочери и маленький внук. Наверное, этот happy end может показаться кому-то наивным и даже надуманным. Раньше в своих фильмах Глеб Панфилов не очень-то баловал своих зрителей счастливыми финалами: всегда у него кто-нибудь под конец умирал или шел на расстрел или на верную гибель. Но для Ивана Денисовича режиссер решил сделать исключение. Пусть поживет. Он заслужил.