Премия «Дебют». Большая проза

Андрей Юрич

Ржа (отрывок из романа)

Выбор проекта «Сноб» в категории «Большая проза»

Когда Алешка ходил в детский сад, его там официально считали дебилом. Он не любил детский сад. Придя туда, он сразу садился на стульчик и не вставал с него часами, таращась по сторонам и ни с кем не разговаривая. Другие дети, как обычно, играли во всякие игры, но Алешка присоединялся к ним очень редко. Ему не нравилась примитивность игр и то, что дети постоянно нарушают ими же выдуманные правила. Например, стоило ему начать играть в войну с кем-нибудь из мальчиков, как тут же выяснялось, что Алешку могут убивать все кому не лень, а он никого убить не может.

– Кхх! Кхх!!! – кричал он врагу, выскакивая из укрытия с пластмассовым автоматом в руках. – Тра-та-та-та-та-та! Ты убит!

Это было честно. Враг не видел его, не успевал среагировать, не имел шансов спастись. Но матерый противник в мятых шортиках сначала падал на детсадовский ковер, потом вставал и с криком «А тут новенький!» убивал Алешку. Алешка тоже падал, но уже не вставал. Потому что ведь было бы совсем скучно играть в войну, зная, что ты – это бесконечные тысячи бойцов, которые всегда будут выскакивать «новенькими» и никогда не закончатся. Он лежал, прижимая автомат к груди, и смотрел в белый высокий потолок, представляя, как постепенно на черной пластмассе его оружия проступает ржавчина, как исчезает в земле и траве его солдатское мертвое тело и как в конце концов от него остается лишь полузасыпанная песком пустая простреленная каска, одинокая и героическая.

– Смотри, этот дебил опять лежит, – шептались воспитательницы. – Уже второй час, и не шевельнется. А если он что-нибудь вытворит? Кто его знает, дурака?

Алешке не нравилось, когда воспитательницы так говорили про него, и не нравилось, будто они думали, что он не слышит их громкого шепота. Поэтому обычно он сидел на стульчике и представлял себе «мир». Его миром были маленькие воображаемые человечки, которые жили буквально в каждой щели детсадовской группы. Под Алешкиным волевым руководством они строили города на полках с игрушками, делили ковер на несколько государств, избирали себе царей и военачальников, а где-нибудь ближе к обеду или в сончас обязательно начинали войну. Отряды человечков, тараторя на разных языках, пробирались по краям оштукатуренных потолочных балок и схлестывались где-нибудь над воспитательским столом, применяя в зависимости от Алешкиного настроения то двуручные мечи и деревянные арбалеты, то новейших боевых роботов. Трупы убитых и обломки искореженной техники сыпались за шиворот дежурной воспитательницы.

Такие воображаемые игры требовали огромной сосредоточенности. Иногда Алешка даже не слышал, как его звали на обед или на прогулку. Он сидел на стульчике неподвижно, с открытым ртом и вытаращенными глазами. Его трясли за плечо. А он смотрел на воспитательниц молча и не сразу узнавал, потому что в его голове шумела камнепадом яростная битва или строился новый сверкающий город.

– Ваш мальчик – умственно отсталый, – убеждала заведующая детским садиком Анфиса Васильевна маму Алешки. – С ним нужно заниматься по специальной программе, его нельзя держать среди нормальных детей.

– Почему это? – недоуменно поднимала брови мама.

– Да, вы посмотрите на него! – делала указующий жест рукой солидная, с седыми буклями и массивными золотыми сережками, Анфиса Васильевна.

Алешка сидел перед ними в кабинете заведующей, на детском стульчике, и неподвижно смотрел прямо перед собой, на печатную машинку, установленную на тяжелом начальническом столе. Маленькие человечки уже подбирались к этой машинке, особенно их интересовал веер из гнутых железных рычажков на самом верху. В конце концов из этой машинки мог даже получиться город, если бы можно было посмотреть, что у нее внутри. У Алешкиных ног неподвижно стоял игрушечный самосвал и валялись горой скучные цветастые кубики.

– Он же не играет! – взмахивала пухлыми ладонями заведующая. – Он ни с кем не общается! Он даже не плачет никогда!

– Он нормально общается, он играет! – возмущалась мама. – У него много друзей во дворе, они бегают в футбол, пускают кораблики в ручье! Да, что вы мне говорите, они же к нему в гости приходят!

– Ну, вы же видите! – ярилась заведующая. – Его нужно в специнтернат, там его хоть чему-то научат! У вас же дебил растет!

– Я своего ребенка лучше знаю! – почти кричала мама.

Они обе сильно мешали Алешке своей перепалкой, и он так сосредоточился на штурме маленькими человечками печатной машинки, что потерял слух, перестал моргать и старался не дышать.

Дома после ужина, когда Алешка катал в зале по линолеуму немудреную боевую технику – жестяные танки, «Катюши» и армейские грузовики, – он слышал, как на кухне трезвый и спокойный папа рассказывает маме тихим голосом:

– Да, не переживай... Пойду я к этой Анфисе, скажу ей пару слов...

– Ты ей скажешь, – сдавленным и беспокойным голосом говорила мама. – А она его в интернат для дураков переведет.

– Глупенькая... – говорил папа ласково. – Да когда я сюда приехал, кем была эта Анфиса? Ты знаешь? Ее звали Анфиска-Раскладушка. Она месяцами на землю не слазила: ее на зимниках из кабины в кабину шоферня перекидывала, в долг.

– Как в долг? – спрашивала мама совсем тихим голосом.

– Ну, представь... – как бы устало и нехотя объяснял папа. – Мороз минус пятьдесят, два «краза» встречаются на зимнике. У одного в кабине сидит Анфиска, а у другого денег нет. Ну, он и берет ее в долг.

– Так он ей должен был?.. – спрашивала мама.

– Да, почему ей-то! – неожиданно злился папа. – Кто ей что платил? Пожрать дадут – спасибо скажи, и что на улицу не выкидывают! Потом она этого своего встретила... вцепилась в него, он ее в люди вывел...

Папин голос совсем стихал, и в квартире на несколько минут воцарялось молчание. Алешкин папа вспоминал те времена, когда только приехал в эти мерзлотные края – молодым, красивым, злым; как он открывал ногой дверь в единственный на весь поселок ресторан, и все мужчины в дымном низком зале вставали со стульев, как мальчики, приветствуя его тяжелый взгляд и  массивную плечистую фигуру. Мама молчала, пораженная тем, как низко может пасть женщина – существовать месяцами в кабинах грузовиков, продаваясь за невыкидывание на мороз и не имея возможности даже подмыться. Алешка представлял, как Анфиса Васильевна, с ее седыми кудряшками старушечьей «химии», золотыми сережками и в белом халате сидит в кабине грузовика КрАЗ оранжевой полярной раскраски. Машина ревет мотором, ажурные серьги мелко дрожат в мясистых ушах пожилой заведующей, а рядом с ней крутит баранку мужественный шофер в измазанной солидолом старой теплой рубашке... Потом папа вставал и шел в спальню – лежать на кровати и читать книжку, мама принималась греметь посудой, а «Катюши» оглашали пронзительным минометным воем окрестности поцарапанного дивана.

На следующий день Алешку в детский сад повел папа — шел по темной  и морозной утренней улице и курил, то поднося руку с сигаретой к лицу, то опуская вниз. Алешка по привычке пытался взять его за руку, как маму, и обжигался о сигарету. Папа тихо ругался, перекладывал тлеющий в темноте огонек в левую ладонь, а потом, почти сразу, снова в правую, потому что курить левой рукой было неудобно. Он шел быстро. Алешка отставал, догонял его бегом, хватал за руку и обжигался.

Алешкин папа о чем-то поговорил с заведующей, не пустив сына за собой в кабинет. Вышел молчаливый и спокойный. И, оставив Алешку стоять в раздевалке, ушел. 

Днем вдруг Алешка услышал папин голос за дверью группы, вскочил со стульчика, на котором сидел часа три, выглянул в коридор и увидел: папа шел между рядами хрупких детских шкафчиков – огромный, черный. От его ледяной с мороза одежды шел пар, и он двигался в  белесых клубах страшным инеистым великаном. На правом плече он легко нес два заиндевелых ящика с замороженной овощной смесью. Иногда он приносил такие ящики домой, и тогда мама, почему-то радуясь, жарила эту смесь на сковородке. (Алешке казалось, что жареная овощная смесь источает рвотный запах, он ненавидел ее.)

Папа открыл ногой дверь в кабинет заведующей и гулко бухнул сразу оба ящика об пол, так что от них поднялись облачка искристого инея.

– Всё? – спросил папа.

– Всё, – ответила, выходя к нему, заведующая в белом халате. – Спасибо вам большое!

Она была очень рада этим ящикам.

В тот день все дети в детском саду и даже дети воспитательниц у воспитательниц дома были накормлены чудесной болгарской замороженной овощной смесью, от которой Алешке хотелось блевать. 

Впрочем, в детском саду его больше не называли дебилом. И даже наоборот. Однажды воспитательница вдруг усадила его перед всей группой и сказала добрым голосом:

– Дети, сидите тихо и слушайте. Сейчас Алеша расскажет вам сказку. Он знает очень много интересных сказок.

Алешка от удивления долго молчал, глядя на ребятишек. Те сидели на стульчиках и смотрели на него заинтересованно: им хотелось сказку. Он не знал сказок, кроме банальных «Колобка», «Курочки-рябы» и прочих, какие знали все. Тогда он представил себе маленького человечка, маленького дракона, маленькую принцессу и начал рассказывать...

После этого каждая воспитательница знала, что делать, когда от детского гомона начинает болеть голова: нужно просто выдвинуть Алешкин стульчик на середину комнаты и усадить перед ним детей.

Владислав Пасечник

Модэ (отрывок из повести)

Победитель в категории «Большая проза»

Дождь обнаружил себя в последнюю минуту. Из-за сизых зубьев выступил сырой рваный тюль. Мы быстро установили навес из лопат и потертого брезента. Специалист суетился вокруг могилы с большой инженерной тетрадью, стараясь зарисовать как можно больше. Потом и могилу накрыли брезентом. «Все равно раскиснет», – проворчал Специалист. Он знал, что говорит: глиняные стенки и самые кости, уже наполовину состоящие из глины, от воды быстро оплывут.

Скелет смотрел на нас из растревоженной своей могилы. Это его курган мы вчера раздерновали «аккордом». А в этот день, пока не было жары, раскидали насыпь, оставив только широкое кольцо крепиды*. «Зачистили» – разровняли штыковыми лопатами, так что в центре крепиды стало видно неровное темно пятно. По этому пятну всегда узнают могилу, даже если нет кургана. Волонтеры насели на лопаты, и скоро мы увидели скелет целиком, во всю протяженность его двухметрового роста. Мертвец от древности угрызал сам себя: верхняя часть черепа осела, зашла за нижнюю, и казалось, что скелет глядит на нас исподлобья. У бедра, скифски щерясь с рукояти волчьей пастью, лежал бронзовый меч-акинак. Возле ног раскинулся лошадиный скелет – его Специалист окрестил «крокодилом».

Вот раздались далекие раскаты, они ухали через равные промежутки времени, как мерные шаги невиданного великана, все ближе и ближе. Великан перешагивал через горы, ступал громко. Гудел древний известняк.

Я помню все, что случилось за секунду до того: Специалист матюгнулся, пряча тетрадь в заплечную сумку. Музыкант втянул кривые ноги под брезент, и невозмутимо закурил, Кузьмич тайком опрокинул в себя немножко неразбавленной отравы с самого донышка, кто-то толкнул кого-то, кто-то брехнул беззлобно, и накатилось темное, большое. А потом… потом над нашими головами затрещала связка петард и ударил косой ливень с градом. Градины дырявили брезент, прошивали флотские куртки насквозь, вместе с войлочным подкладом, и оставляли на коже синие знаки.

Дожди шли часто. Не было дня, чтобы не случилось ливня с грозой и градом. Особенно страдал от этого лагерь: ветер срывал палатки, тащил их, вместе с людьми, вместе со всеми пожитками к обрыву, в реку, словно хотел утопить, смолоть о камни в бурной воде. Дождь не любили, его проклинали, но хуже дождя были молнии: сырая и долгая долина, окруженная скалами, была для них самым подходящим руслом, и они мчались по ней, с огнем и треском расщепляя кедры, облизывая камни и мох невидимыми своими языками.

Все имеет свою меру. Гроза накатила вдруг и, быстро отвоевавшись, унеслась прочь. Вот в небе уже разверзлась голубая пустота, потемневшая от испарений, радуга уперлась в реку своим разноцветным рогом, земля забрала всю воду, и сделалось хорошо. Специалист растирал исхлестанные руки и тихонько чертыхался. Энтограф стащил футболку, подставив солнцу широкую черную спину. Музыкант отряхнул с колен пепел, важно выпрямился, прошелся взад-вперед разминая руки, и вдруг подмигнув мне, пошел колесом, как мальчишка.

– Схожу до ветру на бережок, – крякнул Кузьмич.

Я и не взглянул на него. Меня больше занимали горячие ноздреватые камни, на которых можно было растянуться всласть и подремать. Это были камни соседнего кургана. Сезон закончился, времени не хватило на этот небольшой холмик. Мы лишь выпололи всю траву и открыли поваленную гранитную стелу и часть оградки. На стеле я и растянул свой усталый позвоночник, продолжая одним глазом наблюдать за археологами.

– Сегодня утром во-о-от такого поймал, – Специалист изобразил добычу жестом бывалого рыбака.

– Гадость какая, – скривился Музыкант.

– Я на него гляжу, значит, а он уже приподнимается, – вещал Специалист возбужденно. – Вижу: драться хочет. А ведь знаю – он дурак, он от драки никогда не уходит. Да ведь и я не ухожу. Ну, я его быстренько ломом-то прижал…

– Не могу слушать, – застонал Музыкант. Он боялся змей.

– Зачем их ловить? – произнес Этнограф. – Это их земля. Они в этой земле живут. А мы приходим, топчем их, убиваем…

– Лучше бы их совсем не было, – Музыкант надвинул на глаза козырек кепки и тут же задремал.

Специалист ловил щитомордников. Он ел их сырыми: живое змеиное сердце он глотал целиком и запивал неразведенным спиртом. Как мальчишка, он верил, что стоит змеиному сердцу замереть, и оно тут же наполнится ядом.

Я слушал одним ухом, по ниточке расплетая разговоры. Говорили важное: о работе, о женщинах. Ленивая чинная беседа взрослых мужчин. В ней я скоро запутался и увяз. Нити были липкими, сделалось душно. Но потом я услышал голос Специалиста и молчание Музыканта – особое сочетание звука и тишины, которое не могло проскользнуть мимо моего слуха. Я сразу же отсеял это сочетание и не слышал уже ничего другого.

– Лет пять назад он исчез из мира,– вещал Специалист. – Он был сумасшедший. Паранойя. Боялся, что его сфотографируют – пьяного, невменяемого – обнародуют, опозорят. Боялся, что соседи убьют, думал, что слышит их через электрическую розетку. Весной лечился. Много пил летом. Отборнейшие яды. На другой год лечился снова.

– Его трояр сгубил, – нервно вставил Кузьмич. – Какая еще паранойя? Он нормальный был. Вот кабы не трояр!

– Молчал бы. Сам же и хлестал с ним эту отраву, – фыркнул Специалист.

Кузьмич матюкнулся обиженно.

Разговор сразу замяли. Наступило неловкое молчание. Я стиснул зубы в бессильной ярости. Мои поиски продолжались уже три месяца. То есть я не искал, а просто ждал, когда приспособится устройство моего зрения. То, что мне было нужно, всегда было у меня перед глазами, скрытое мутной калькой. Я точно знаю, на что это похоже: в школе я посещал астрономический кружок при городском планетарии, иногда работники планетария выносили во двор свое главное сокровище – телескоп-рефлектор ТАЛ-120. Телескоп стоял на черной трехпалой ноге, задрав к небу белый тубус. Мы наводили объектив на луну и звездные скопления, и в этом занятии, конечно, не было никакого научного интереса. Мы смотрели на далекие и мертвые миры из одного только мальчишеского любопытства. Тогда, прижав бровью окуляр, я впервые увидел Юпитер. Он был похож на затертый пятак – бледный и мылкий в толще земной атмосферы. Тогда я узнал, что нетренированный глаз не может ничего рассмотреть на Юпитере. Нужны недели и месяцы наблюдений, чтобы стали различимы оспинка Большого красного пятна и тонкие разводы жира – полосы исполинских бурь и штормов, бушевавших в атмосфере.

Мои нынешние наблюдения были иного характера, и смотрел я не в черную небесную твердь, а вокруг себя, но моей пытливости и въедливости позавидовал бы любой астроном.

Тепло могильного камня усыпляло. Глаза закрывались сами. В распаренном воздухе после дождя дремота ощущалась вязкой паутиной, протянутой от лба к кончику носа.

Мне представилась странная, никогда не виденная вживую картина: старообрядческий приход, осенняя жара, молодой человек возле одной из стен. Человек водит кистью по сырой штукатурке. Он пишет святого по древнему канону: золотистая катафракта, нежно-голубые ризы и жилистая песья голова.

«Как напишем Христофора, будет много разговора», – пропевает Иконописец и хитро подмигивает мне.

Я больше не слушал пустых разговоров. Меня занимает только Иконописец. Я почти вспомнил что-то важное, что-то, о чем молчали мои воображение и память.

Но вдруг переменился ветер, воздух задрожал, как старый жестяной лист. Паутина натянулась и лопнула, ударив в виски нудным звоном. Исчез Иконописец, все исчезло. Был только звон…

– Сюда! Сюда идите! – кричал Кузьмич. Он бежал смешно размахивая суставчатыми своими лапами, будто паук, которого травят горящей спичкой – Там! Быстрее!

Крик, хрип, ржание прокатилось со стороны реки. Страшное что-то творилась там,  где терраса обрывалась в узкую полоску берега.

Мы побежали все: и археологи, и волонтеры. Кузьмич шагал впереди, показывая дорогу.

«Кобылка… перепугалась, в реку ее понесло… утонет сейчас, ведь утонет. Серегина кобылка».

Некоторое время я не мог видеть реку, но слышал снова и снова раскаты лошадиного ржания и неумолимый гул реки.

Я застал последние секунды борьбы. Я едва разглядел саму лошадь в голубом и зеленом потоке плеса. На секунду показалась над водой длинная черная морда, раздался всплеск, большое темное тело повернулось в воде, задралось кверху копыто, и все исчезло в грохочущей пене.

А потом остался только мерный шум и несколько растерянных людей на замшелых камнях. В воде больше не было того темного, большого, сильного, не было его на скалах, не было на порогах. Мы смотрели за скалы туда, где река делала поворот и шла тише, всматривались в ледяную зелень, надеясь увидеть над волнами мокрую черную гриву, но она не появилась.

– На глубину затащило, – прошипел Кузьмич, почти удовлетворенно. – Там за плесами яма метра три...

Раздался посвист. Мы разом задрали головы – над каменным гребнем стоял Серега, молодой теленгит. Я знал его: он приводил к нашим раскопам редких туристов.

– Все? – только спросил он, увидев нас.

– Все, – отозвался Кузьмич. – Нет кобылки.

– Твою мать, – Серега сплюнул, спустился к нам, сел на гранитную щетку и закурил. Серега был беден, он одевал свое жилистое тело в старый ватник и не курил ничего кроме Беломора – настоящий сын своей земли.

Влетит лошадка Сереге в копеечку. Хозяин его не пощадит. Хозяин его уважает. Он будет с ним жесток, как сам Серега был жесток с лайками: обычно, если собака «дурно» себя вела, он ставил ее передними лапами на шаткую колоду и привязывал за шею к тугой и хлесткой ветке. Собака заходилась лаем, передние лапы ее царапали колоду, но она стояла навытяжку, так только, как позволяла вертикально натянутая веревка. Серега сидел рядом и наблюдал за ней, пока ему не начинало казаться, что наказание достаточно и лайка усвоила урок.

Он сдавлено матерился теперь – по-русски и по-алтайски. Наверное, чувствовал уже на шее резкую петлю.

Постепенно разошлись. Теленгит убрался восвояси. Остались только мы с Музыкантом. Еще долго мы сидели на известняковой щетке, свесив ноги над ревущим потоком. Я посмотрел на свои пальцы, на тонкие полумесяцы грязи под ногтями. Музыкант, поддавшись какой-то общей со мной мысли, сделал то же самое. Под ногтями у него тоже были серпики жирной земли. Наши руки, такие разные прежде, сделались похожи. Пальцы огрубели, мозоли стали белыми от едкой извести.

– Знаешь что… – произнес он. – Знаешь что? А тебе не кажется, нас самих уже не раз откапывали?

Я не нашелся, что ответить ему.

* Крепида – внутренный контур кургана, сложенный из больших камней (прим. авт.).