Григорий Чхартишвили: Стучусь головой в потолок. Проверяю, что крепче

 

 

 

Впервые опубликовано в журнале «Сноб» №9(24) в сентябре 2010 года. Обсуждение этого материала смотрите тут.

Профессиональный литературовед и востоковед. Один из самых успешных современных российских писателей. Утверждает, что новые сюжеты часто черпает из собственных снов. Автор тридцати пяти романов, только в России изданных общим тиражом более двадцати пяти миллионов экземпляров. Любитель японской литературы, за свои переводы представленный к государственной награде Японии Орден Восходящего солнца IV степени. Искусный мистификатор – по слухам, пишет под несколькими псевдонимами, большинство из которых до сих пор не раскрыто широкой публикой. Создатель популярного вымышленного образа сыщика Эраста Фандорина, а также не менее популярного и не менее вымышленного образа литератора Бориса Акунина, автора романов о сыщике Фандорине 

Вопросы Григорию Чхартишвили задавали участники проекта «Сноб» Ольга Агаркова, Дарья Акимова, Ольга Алексеева, Артур Асмарян, Наташа Барбье, Алексей Бердюгин, Андрей Буриличев, Наталья Водянова, Юлия Десятникова, Елена Егерева (от редакции), Иван Засурский, Валерий Калныш, Дмитрий Коваленко, Максим Кронгауз, Оуэн Мэтьюс, Олег Оксанич, Екатерина Паламарчук, Алиса Релина, Александр Скляр, Кирилл Славин, Салават Тимирясов, Елизавета Титанян, Игорь Уткин, Алексей Юсфин.

Салават Тимирясов: С каким периодом российской истории можно сравнить нынешнее время?

Г.Ч.: Мне кажется, есть определенное сходство с эпохой Александра III, когда общественные недуги загонялись внутрь. Да и «совиные крыла» вполне себе простерты.

Наташа Барбье: Как вы относитесь к такой форме протеста, как демонстрации 31-го числа? Надо ли в них участвовать обычным, далеким от профессиональной политики людям (типа меня)? Кажется ли вам, что таких, как я, просто используют? Должна ли интеллигенция сидеть в библиотеках и быть «над схваткой», глядя в окно на улицу?

Г.Ч.: У меня серьезные колебания по этому поводу. В принципе я против всякой маргинализации общественного протеста. Я бы хотел, чтобы он из акта гражданского мужества и удела кучки героев превратился в норму и мейнстрим. Именно в этом мне видится ключ к победе над гэбэкратией. Но, во-первых, я не уверен, что прав. А во-вторых, как-то неправильно спорить с теми, кого лупят омоновские держиморды.

С А как тогда строить гражданское общество?

Г.Ч.: Гражданское общество, по-моему, начинается не с протестов по абстрактным для большинства населения поводам, будь то, допустим, право на демонстрации или что-то подобное. Я всецело за, но я не думаю, что эта умозрительная идея увлечет большое количество людей, а стало быть, она обречена оставаться маргинальной. И, по-моему, исходя из того уровня развития, на котором находится наше общество, это должны быть вещи более простые, ясные и очевидные. Ну вот, например, многодетную беременную женщину держат в тюрьме. Например, собираются уничтожить один из немногих лесов, чудом сохранившихся в пригороде Москвы. Или собираются в центре города разрушить историческое здание из каких-то там меркантильных коммерческих интересов. Это вещи, которые напрямую не связаны с политикой, и в то же время всякому здравому человеку понятно, на чьей стороне правда и кого надо поддерживать.

С С чего нужно начинать?

Г.Ч.: Как говорится, начни с себя. Нельзя начать наводить порядок издалека, пока вокруг тебя мусор. Мусор очищается от себя и дальше, а не наоборот. Я, например, за многим не гонюсь. Боюсь, что мой максимальный вклад в строение гражданского общества – не пересекать двойную сплошную и не парковаться в неположенном месте. А также пропускать других водителей вперед. В общем, особенно хвастаться мне нечем.

С Каким должен быть протест тогда?

Г.Ч.: Меня тошнит и от революций, и от революционеров. В этом, очевидно, виноваты историческое образование и немолодой возраст. Я боюсь революций. Никогда ничего хорошего от революций не происходило. Я сторонник эволюции, и мне, например, ясна вот какая штука. Наша страна начнет меняться к лучшему, когда протестовать против поведения властей станут не те люди, которым плохо, а те, которым хорошо. Они успешные люди, у них все получилось, но они просто так больше не могут. Их этически и эстетически не устраивает то, что происходит вокруг них, то, что происходит в стране. Вот когда это движение охватит средний класс, тогда наша страна начнет двигаться в правильном направлении. Не в направлении революции, а в направлении создания гражданского общества.

С И все-таки, должен ли интеллигентный человек ощущать ответственность за свою страну?

Г.Ч.: Это вы спросите у каждого интеллигента в отдельности. Я не готов ощущать ответственность за свою страну, а то с ума сойдешь. Потому что наша страна столько всего творила и творит, что я не знаю, какого размера нужно иметь душу, чтобы она вместила всю эту ответственность. Зону ответственности каждый человек определяет для себя сам. Есть вещи, которые я готов воспринимать как свою личную ответственность, и есть огромное количество вещей, которые я на себя не взвалю. Я не общественный деятель, я не подвижник, у меня просто есть развитое этическое и эстетическое чувство, заставляющее одни поступки совершать, а других избегать. Это не имеет вида разработанной программы, скорее на уровне инстинктов.

Ольга Алексеева: Как вы думаете, появятся ли в Москве когда-нибудь аналоги Морозовской больницы и Третьяковской галереи? Например, Потанинский университет или Лимоновский театр?

Г.Ч.: Конечно, все это будет. Куда ж мы денемся? Переболеет общество всеми положенными болезнями детского возраста, и дорастем до взрослого поведения. Насколько быстро это произойдет – зависит от общественного климата.

С Раньше вы ходили на каждый суд с Ходорковским, а сейчас ходите?

Г.Ч.: Я сейчас не хожу на суды, не потому, что утратил к этому интерес, совсем наоборот. Меня все больше волнует эта тема, потому что, во-пер­вых, я все больше уважения испытываю к подсудимому, во-вторых, я все сильнее понимаю происходящее для нашей страны в самых разных смыслах: общественном, политическом, нравственном, историческом. Просто то, что там сейчас происходит (процессуальные всякие вещи), не кажется мне существенным. Все самое главное – за стенами этого суда. Там важно только одно: как ведут себя подсудимые. Я уже понял, что ведут они себя достойно и будут держаться так до конца. Когда дело пойдет ближе к приговору, я обязательно туда приду, и, надеюсь, многие туда придут, потому что общество должно показать свое неравнодушие.

Елизавета Титанян: Читал бы читатель Чхартишвили писателя Акунина?

Г.Ч.: Вряд ли. Я читаю только non-fiction.

 

Юлия Десятникова: То, что вы делаете как Чхартишвили, значимо, глубоко и серьезно. А то, что вы делаете в качестве Бориса Акунина, – скорее игра. Как вы живете с таким колоссальным разрывом – смысловым, глубинным, интеллектуальным? Просто плавно переходите из одного состояния в другое? Вы так себя развлекаете? Можно предположить, что с помощью Акунина вы преследуете благородную цель дотянуться до масс?

Г.Ч.: Первоначально я хотел просто развлечься и, если повезет, обрести финансовую свободу. Были и некоторые культур-мультур-задачи, но это, собственно, тоже из области «развлечься». «Пасти народы» я не собирался, да и сейчас подобных интенций не имею. Я пишу с одной главной целью: прожить свою собственную, а не навязанную мне внешними обстоятельствами жизнь. Причем наиболее органичным и естественным для меня образом. Пчелка вырабатывает мед, крот роет землю, ворона гадит на голову, а филолог продуцирует тексты. Насчет разных имен – это просто. Жанра, полностью совпада­ющего с моим внутренним устройством, я пока не нашел. Поэтому поворачиваюсь к себе и к читателю то одним боком, то другим.

Оуэн Мэтьюс: Как вам удается передавать дух времени, в котором вы не жили?

Г.Ч.: Я читаю документы, смотрю картинки, вглядываюсь в лица тех людей – пока у меня не возникнет ощущения, что я все это понимаю, чувствую и знаю. Насколько я далек от истины, никто уже не скажет – все свидетели умерли. Но картина должна быть убедительной для меня самого. Тогда в нее, возможно, поверят и читатели.

Начал читать ваш «Антисоветский роман». Интересно.

Оуэн Мэтьюс: Спасибо. У меня есть к вам еще один личный вопрос. Я недавно был на вашей новой родине в Сен-Мало и хотел бы спросить, почему многим русским писателям и деятелям лучше думается и живется вне собственной родины?

Г.Ч.: Про других ничего не знаю. Могу сказать про себя. Придумывается лучше здесь. Там лучше пишется. Видимо, воздух родины богат флюидами творчески-хаотическими и беден флюидами дисциплины.

Екатерина Паламарчук: А кроме Оуэна Мэтьюса что вы сейчас читаете?

Г.Ч.: Сейчас читаю мемуары Льва Лосева. Замечательная книга.

Максим Кронгауз: Под сколькими псевдонимами вы публиковали ваши романы и повести?

Г.Ч.: 秘密です。

 

С: Правильно ли я понимаю, что это значит «секрет»?

Г.Ч.: Тс-с-с…

 

 

Игорь Уткин: Что для вас счастье?

Г.Ч.: Счастье для меня – это когда я утром что-то написал и остался доволен. Случается такое, как и положено счастью, очень редко.

 

Валерий Калныш: Существует ли формула для создания успешного романа? Что для вас успешный роман?

Г.Ч.: Для того чтобы он образовался, нужно сочетание трех факторов: качественный текст, толковая раскрутка и везение. При высокой величине треть­е­го параметра два первых могут и отсутствовать. Для меня успешный роман – это… Ну, если речь идет о моем собственном – такой, в котором минимально испорчен первоначальный замысел. Если роман другого автора – такой, который заряжает меня энергией.

С А в каком из ваших романов был испорчен первоначальный замысел?

Г.Ч.: Да почти во всех…

Алексей Юсфин: Вы пытаетесь всех убедить, что ваше фандоринское творчество – ремесло, а не Литература. Не кажется ли вам, что опасно занимать позицию «Ну уговаривайте меня, уговаривайте, что я Писатель»?

Г.Ч.: Много раз отвечал на этот вопрос, но, видимо, так и не убедил. Я не считаю, что Литература (с большой буквы) важнее/лучше/ценнее беллетристики. Точно так же, как симфоническая музыка не выше романса или блюза. Разные цели, разные средства, отчасти разная аудитория – вот в чем дело, а не в уровне или качестве. Меняю тысячу опер «А зори здесь тихие» на песню Yellow Submarine. Когда я говорю, что пишу беллетристику, – это не кокетство, а констатация факта. Ну а если попробую писать Литературу – пре­ду­пре­жу заранее, чтоб не разочаровывать читателей. Так на обложке и напишу: «Осторожно! Это не беллетристика!»

Иван Засурский: Какое будущее ждет существующие литературные жанры в эпоху телесериалов и интерактивной журналистики?

Г.Ч.: Никуда старые литературные жанры, я полагаю, не денутся. Появятся новые? Отлично. Литературу ничто не заменит – это единственный вид творчества, который делает невозможное: дает читателю шанс побыть другим человеком, продолжая оставаться собой. Слово богаче и пластичнее любых иных средств художественного воздействия.

Дмитрий Коваленко: Как вы думаете, изменится ли вид книги (она станет менее объемной, более иллюстрированной, приобретет компьютерную визуализацию) в свете развивающихся технологий? Литература восстановит свои позиции в качестве важнейшего культурного явления?

Г.Ч.: Перефразируя Хрущева, скажу: мы всех их похороним. Только сначала съедим и все полезное усвоим. Например, интерактивность и мультимедийность литературе точно пригодятся. Я пробую время от времени экспериментировать в эту сторону, пока не очень удачно, но, может, у кого-нибудь другого получится. Уверен, что скоро появится литература, которая в принципе не может существовать на бумаге, только в электронном виде, но которая при этом все равно останется текстоцентричным видом творчества.

Кирилл Славин: Некоторые ваши герои просто сверхчеловеки – как умственно, так и физически. Послужил ли кто прообразом этих людей?

Г.Ч.: Натуральных суперменов встречать не доводилось. Но несколько по-настоящему красивых людей имел счастье наблюдать. Это все равно что супермены, даже лучше.

Артур Асмарян: Когда можно ожидать следующую вашу историю?

Г.Ч.: Следующей выйдет книжка из серии «Роман-кино». Думаю, в конце года.

С Вы сейчас работаете сразу над тремя книгами. Как у вас это получается одновременно?

Г.Ч.: Как только ты начинаешь чувствовать, что устаешь и удовольствие превращается в рутинную работу, надо немедленно останавливаться и заниматься чем-то другим. И до тех пор, пока ты снова не соскучился, возвращаться к работе нельзя. В моей профессии уж точно. Когда ты очень долго занимаешься чем-то, у тебя вырабатывается огромное количество технологических приемов, и часто они ведут тебя сами. А потом ты спохватываешься и соображаешь, что бен­зин-то уже кончился, что машина катится по инерции, это неправильно. У меня, к сожалению, бывает, что я перестаю отличать живую воду от мертвой. Тогда получается вместо хорошей книжки плохая.

Максим Терский: Какой свой литературный труд считаете по-насто­ящему значимым? Возможно, скажете «ненаписанный». Если так, то о чем будет Главная книга?

Г.Ч.: Ничем особенно значимым пока похвастать не могу. Но хочу думать, что главную свою книжку еще напишу.

Елизавета Титанян: С кем из философов или писателей прошлого вам хотелось бы время от времени выпивать-дружить-беседовать?

 

Г.Ч.: Беседовать я готов много с кем. Ни от одного собеседника из школьной программы не отказался бы. Даже от Фадеева и Николая Островского. Ко всем у меня найдутся вопросы. Дружить – дело иное. Тут, собственно, профессия для меня не имеет значения.

С Много ли новых друзей, учителей, любимых вы встретили после сорока лет?

Г .Ч.: Много. Чем дольше живешь, тем лучше видишь и понимаешь людей, из-за этого меньше проколов и разочарований.

Дарья Акимова: Почему для себя вы выбрали не Китай, а Японию?

Г.Ч.: Япония – потому что эстетизация простоты мне милей, чем эстетизация сложности.

Алексей Бердюгин: Какими тремя национальными чертами японцев вы бы украсили российский характер?

Г.Ч.: Сдержанность. Целеустремленность. А главное, трам-та-ра-рам, ВЕЖЛИВОСТЬ.

Дарья Акимова : Как в идеале должны соотноситься кодекс чести писателя и кодекс чести самурая?

Г.Ч.: Никак. Акутагава сказал: «У меня нет совести, у меня есть только нервы».

С Например, китайский детектив не предполагает поиска разгадки, там все ясно с самого начала. Почему в нашей литературе всегда есть принцип «тайны», нельзя без него?

Г.Ч.: Без тайны невозможно жить. Извините за трюизм, но вся наша жизнь – сплошной детектив с убийством, точные обстоятельства кото­рого нам до самого финала неиз­вестны.

Ольга Агаркова: Как вы относитесь к современной японской массовой культуре: аниме, покемоны? В чем корни и предпосылки этих явлений?

Г.Ч.: Ой, я в этом совсем не разбираюсь. И не особенно люблю. Это не моя Япония.

Алиса Релина: Странное послевкусие после прочтения книг! Все по отдельности – здорово! Особенно люблю философские отступления, описание деталей. А после прочтения – пустота, ни уму, ни сердцу! Интересно, это у меня одной так?

Г.Ч.: Самому интересно.

Олег Оксанич: Как вы реагируете на критику?

Г.Ч.: Раньше расстраивался, но давно перестал.

 

Александр Скляр: Нет ли у вас в планах написать роман, где события развиваются в Древней Руси? Не кажется ли вам это благодатной почвой для приключенческого авантюрного романа?

Г.Ч.: I Have a Dream. Уйду когда-нибудь из большого спорта и стану писать сугубо для собственного удовольствия. Я даже знаю, что это могло бы быть. Идеальное занятие для гиперграфомана: напишу «Историю Российского государства» а-ля Карамзин, но без тенденциозности. Только объективные факты, складывающиеся в общую картину. Хочу себе объяснить, как оно все сложилось и почему. К каждому тому будет необязательное приложение: исторический роман или сборник беллетристических новелл о том, что в данном периоде меня больше всего заинтриговало или взволновало.

Андрей Буриличев: Как вы считаете, по какому пути развития должно будет идти человечество: познавать себя или усовершенствовать имплантатами и чипами?

Г.Ч.: Если бы мне кто-нибудь всадил имплантат, скажем, идеального владения французским языком, я бы не отказался. Но за неимением оного вынужден идти по пути полного познания своих возможностей и проистекающей из этого печали.

Елизавета Титанян: А когда не хочется, вы работаете?

Г.Ч.: А мне всегда хочется. Я болен гиперграфией. Если не пишу, то вроде как и не существую.

 

С У вас никогда не было идеи преподавать?

Г.Ч.: У меня бы это не получилось. Чтобы преподавать, нужно любить это дело. И молодежь. А я, признаться, молодежь не очень люблю. Мне гораздо интереснее люди старшего возраста. Молодежь мне не так интересна, потому что я раньше был молодой и это для меня прошлое. Я понимаю и помню, как это все устроено, и от молодых людей немножко зеваю.

С Вы придаете значение своим снам? Они могут на вас как-то повлиять?

Г.Ч.: Мне иногда снятся очень полезные сны. Однажды приснился сюжет повести. Будто звонок в дверь. Открываю. Стоит смирный человек, смотрит на меня с ласковой улыбкой и тихо-тихо говорит: «Я пришел вас обрадовать». Это было невыносимо страшно. Из сна получилась повесть «Декоратор».

С Вы говорите про гиперграфию: в связи с этим можно предположить, что вы пишете быстро? Как быстро – роман за месяц?

Г.Ч.: Пишу я быстро, хоть и не так быстро, как раньше. Все слова мне надоели, а новые накапливаются с трудом…

Наталья Водянова: Как бы вы описали свою жизнь в данный момент?

Г.Ч.: Жизнь у меня все та же, обусловленная профессией: стучусь головой в потолок, пытаюсь пробить его, чтобы попасть на следующий этаж. Проверяю, что крепче – голова или межэтажное перекрытие.С