Валерий Панюшкин: Конец лицемерия

Перед самым Новым годом со мной произошла пренеприятнейшая история: я попался. Так неловко получилось, что прямо хоть сгори со стыда.

Девятого, помнится, декабря я позвонил Борису Немцову. А он как раз согласовывал митинг на Болотной, который, если помните, намечался первоначально на площади Революции. Так вот, когда Немцов согласился перенести митинг с площади Революции на Болотную площадь, Евгения Чирикова, защитница Химкинского леса, пульнула в «Твиттер» пару необдуманных фраз, что, дескать, это предательство — переносить митинг. А я, чуя возможный раскол в стане оппозиционеров, позвонил Немцову, чтоб урезонить.

И он ругался, конечно, Немцов. Он поносил Женю Чирикову непечатными словами, поскольку ему обидно было, что вот он так прекрасно договорился, что вот и сбор на Революции получается, и шествие на Болотную, и митинг на Болотной — а вместо благодарности получил в «Твиттере» «предателя».

А я как мог старался урезонить его. Старался сподвигнуть его сменить тон. Старался объяснить, что ссориться накануне общего митинга нельзя, и вообще мы все тут хорошие ребята…

И чтобы он услышал меня, подстраивался же и я под его настроение. И соглашался же в чем-то. И следовало бы мне сказать, что сообщения Жени Чириковой в «Твиттере» не слишком дальновидные и даже истерические, однако же в запале мужской матерной беседы я употребил-таки в Женин адрес слова «дура» и «истеричка», которых, разумеется, в Женином присутствии не употребил бы, и в других обстоятельствах не употребил бы, и вообще не употребил бы, кабы не взвинченность предмитинговых страстей.

Вообще-то я очень люблю Женю Чирикову. Восхищаюсь ею и считаю очаровательной женщиной. Но слово не воробей. Слова «дура» и «истеричка» я произнес. Микрофоны спецслужб записали их, а юноша Габрелянов выложил в интернет. И иди теперь объясняй, при каких обстоятельствах они были сказаны, да что я имел в виду, да что думаю на самом деле. Слово не воробей.

Я извинялся перед Женей публично. И вот опять извиняюсь. И все мне кажется недостаточно. Но это мое личное дело...

А общественное дело заключается в том, что смотрите, как до неузнаваемости изменился мир. Ничего, буквально ничего нельзя больше сказать или сделать тайно. Напишешь ли какое-нибудь суждение в «Живом журнале» под замком — так вынесут из-под замка, и пойдет твое суждение гулять по интернету. Скажешь ли что-нибудь товарищу в приватной беседе — глядь, а на следующий день приватную твою беседу обсуждает уже весь мир. Похвастаешься — поймают. Соврешь — поймают. Подтасуешь результаты выборов — поймают. Украдешь — поймают. Ничего невозможно сделать без того, чтобы тебя поймали, причем буквально на следующий день, причем миллионными тиражами, причем именно среди твоей референтной группы.

И это странное чувство. Врать больше нельзя, не потому что врать не хорошо, а потому что не получится. Лицемерить больше нельзя, не потому что лицемерие отвратительно, а потому что невозможно. Поддакивать собеседнику (именно это ведь я и делал с Немцовым) тоже нельзя, потому что твое поддакивание, будучи вынесенным на всеобщее обозрение, начинает выглядеть отвратительно, и ответственность за твое отвратительное поведение несет не собеседник твой, а ты.

Время честности. Время честности какое-то наступает, как не было никогда. Про эту новую честность много ведь и говорилось в связи с Джулианом Ассанжем, но казалось тогда, будто речь идет о дипломатах каких-то, государственных служащих, а до нас, простых смертных, и не дойдет. Дошло. До меня дошло.

Последним бастионом уходящего мира, где можно говорить одно, а делать другое, остаются ники в «Живом Журнале». Мне кажется, несколько еще лет можно будет лгать, лицемерить и троллить, прикрываясь собачьей кличкой. Но вскоре кончится и это.

В «Фейсбуке» уже понятно, кто говорит. И на «Снобе» понятно. Это не клички все, не аватары. Это люди с именами, фамилиями, историями, карьерами, состояниями, семейными положениями. Хочешь не хочешь, а приходится выпрямляться как бы в полный интернетный рост и говорить прямо, как есть, не потому что это благородно, а потому что иначе невозможно.

И я вот даже не знаю, радоваться ли мне такому новому миру или бояться его.