Прок русского

Однажды в центре Манхэттена собрали трех известных русских писателей, чтобы те прилюдно обсудили «новый язык для нового времени». Благодаря настойчивости ведущего беседа даже пересекалась с заявленной темой. Несколько раз. А под занавес одна женщина, заметно волнуясь, спросила у мастеров художественного слова примерно следующее: «А как быть нам? Тем, кто тридцать лет живет в отрыве от языковой среды? Как сохранить чистый, правильный язык? Как передать его детям в целости и сохранности?»

Давным-давно отгремел информационный повод, разъехались по домам русские писатели, а вопрос этот не выходит у меня из головы. Потому что на него тогда не ответили.

То есть не то чтобы совсем не ответили. Писатель Александр Иличевский, например, рассказал про визит Ахмадулиной к Набокову. Был месяц март в швейцарском городе Монтрё. 1977 год. Ахмадулина, отпущенная из Советского Союза поглядеть на мир, сидела напротив Набокова в благоговейном трансе. Мэтр, уплывший из Крыма еще в 1919-м, поинтересовался: «Правда ли, мой русский язык кажется вам хорошим?» «Он лучший!» — не растерялась Ахмадулина. «Вот как, — сказал Набоков. — А я думал, что это замороженная клубника».

К этой жизнеутверждающей истории остается только добавить, что летом того же года Набоков умер.

Вообще, хорошо, когда к обсуждению языка подключают писателей. Сравним писателя с рыбаком. Хороший рыбак много чего знает о рыбе: чем язь отличается от подъязика, на что уклейка клюет, под каким камнем сидит налим. Где сетки ставить, чтоб рыбнадзор не заметил. Интересно бывает послушать.

Однако знания о рыбе бывают разные. Представим, что НТВ решило снять злободневное ток-шоу про деградацию пресноводной фауны средней полосы России. В студии три заслуженных рыболова, один работник рыбсовхоза, один главред журнала «Самый клев». И ноль ихтиологов. Странно как-то, не находите? Даже с поправкой на НТВ.

Бывалые люди упрекнут меня в наивности. Мол, все знают, что тема у литературного мероприятия всегда одна: Писатель N и его Творчество, как выразился бы Горчев. Все остальное — изыски организаторов. Не писать же каждый раз в буклетах одно и то же.

И все же. Случись тогда в сердце Манхэттена бесстрашный лингвист (такие бывают), она бы грустно ухмыльнулась на словах «замороженная клубника», покивала бы еще минут пять, а потом отобрала бы у русских писателей микрофон и ответила той женщине по существу:

— Я вас очень хорошо понимаю. У меня у самой дочь в колледже. Муж немец. Переехали сюда из Гамбурга десять лет назад. В России не живу с девяносто второго. Отвечу вам как лингвист и как товарищ по несчастью. Извините, если начну издалека. Я весь вечер ерзала от смущения рядом с писателями, все думала: «Меня-то, грешную, зачем пригласили?» Вы мне, можно сказать, дали шанс отработать свои печеньки.

Вы знаете, в любой стране, где есть интеллигенция, рано или поздно выясняется, что язык деградирует. Поколения два-три назад еще умели говорить как следует, но с тех пор сплошной упадок. Слава богу, пока язык был в порядке, все слова успели записать в словарь Ожегова, с настоящими значениями и с ударением на правильный слог. А грамматику записали в справочник Розенталя. Если не довелось родиться в семье, где говорят по Ожегову — Розенталю, надо просто выучить их наизусть и больше не портить пушкинское наследие.

Миф о дистиллированном русском выходит из головы со скрипом. Помню, несколько лет назад была в Петербурге на конференции. Спускаюсь в метро и вижу на стене вагона плакат: «Давайте говорить по-русски правильно!» Слева грамотные ударения, справа неграмотные.

Думаю про себя: «Ах! Культурная столица!» Я-то сама из Белгорода. У нас в Белгороде повесили бы разве такое, даже если б метро было? Читаю и горжусь собой все больше с каждой строчкой. Мол, мне бы такие дремучие ошибки и в голову не пришли! Вдруг спотыкаюсь на слове «договОрный». Какой, думаю, нормальный человек скажет «договОрный»? Совсем они тут, в Питере, уже со своими ударениями.

Или прошлым летом. Купила я в Москве монографию о названиях цвета в русском языке. Читаю в самолете, дохожу до такого места: «…обилие чуждых русскому языку слов, характерное для нынешнего этапа развития российского общества, на наш взгляд отнюдь не безобидно, и мы считаем своим долгом противостоять указанному явлению». Вспоминаю при этом, как в одном московском меню красовались «митболзы с жареным картофелем». Отнюдь не безобидные митболзы! Вытеснили, канальи, нашу исконную фрикадельку. Как подумала про фрикадельку, сразу полезла в список цветов в конце книги. Читаю и хохочу на весь самолет: «Аквамариновый, бежевый, бордовый, изумрудный, лиловый, оранжевый…»

Мне по долгу службы давно пришлось кое с чем смириться. Пришлось, например, признать, что нет плохого языка — есть косноязычные люди со скудным словарным запасом. Пришлось понять, что единственный способ оградить язык от чуждых митболзов — записать его в словарь и никогда на нем больше не разговаривать. Живые языки тем и отличаются от мертвых, что без конца портятся и пачкаются. Просто потому, что ими без конца пользуются.

И вот мне кажется, что наша главная проблема не в чистоте или правильности нашей речи. Не в том, что мы норовим сказать «бэйсмент» вместо «подвала» или «трэйн» вместо «поезда». В самой что ни на есть России юзают софты, жуют донатсы и вешают «Расписание клининга» в торговых центрах.

Наша проблема даже не в том, что мы порой дословно переводим английские или немецкие предложения, которые услужливо выстраиваются в голове. В конце концов, наша бесценная классика нашпигована бесстыдными кальками с французского, да и не с него одного. Александр Сергеич, наше все, днями мог обходиться без русского прямо на брегах Невы. А rose и éclose он принялся рифмовать гораздо раньше, чем «розы» и «морозы».

Наконец, проблема вовсе не в оторванности от языковой среды. Да, раньше эмигранты сетовали, что варятся в собственном соку. Но мы-то сплошь и рядом варимся в одном русскоязычном пространстве со всеми на свете. Все сидим в одном «Фейсбуке», каментим одни и те же посты, новости обсуждаем одни, в гости друг к другу ездим. Сравнишь свое положение с набоковским, и думаешь: «Ну какой я, к черту, эмигрант?» Так, видимость одна.

Нет, настоящая опасность в том, что наши дети не юзают русский язык без повода. Они же иностранцы. Зачем им русский, когда от него нету прока? Им подавай веские причины в широком ассортименте.

Пока они маленькие, причину создать легко. Особенно если мама одержимая. Говоришь не по-русски — мама притворяется, что не понимает. Мама чуть ли не с таймером носится за тобой по пятам. Та-а-ак, папиного языка три часа, маминого два. Дисбаланс! Будем «Незнайку» читать перед сном.

Но когда твой иностранец подрос, остается только ждать у моря погоды. Знаете, какой у меня в этом году любимый российский писатель? Дорогие авторы, не обижайтесь, пожалуйста, это не вы. Это — как его зовут, который про метро пишет после атомной войны? Глуховский. Я сама не читала, но дочь зимой летала в Германию, подцепила его в аэропорту в немецком переводе. Прочитала взахлеб и скачала из интернета оригинал со всеми продолжениями. Две недели, говорит, не готовилась к занятиям, сидела, уткнувшись в планшетник. По весне носилась даже с идеей про нью-йоркское метро написать роман — я уж побоялась спросить, на каком языке.

Дочь, кстати, на политолога учится. Сама при этом левее Троцкого. Когда «Оккупай Уолл-стрит» начался осенью, она каждые полчаса вывешивала фронтовые сводки. В декабре как-то включаю компьютер и чувствую: что-то не так в «Фейсбуке». Потом сообразила: у дочери все апдейты на русском! До декабрьских протестов российская политика ее интересовала не больше, чем бутанская. Мол, ни в России, ни в Бутане ничего никогда не изменится. А тут разом вступила в какие-то сообщества, зафрендила всяких российских активистов. Переругивается там с кем-то постоянно. По-русски, представляете?

Вы спросили, как нам сохранить язык для наших детей. У меня есть один рецепт. Он совершенно бредовый и бесполезный, но другого предложить не могу — языковая динамика в семьях мигрантов неумолима.

Для начала давайте обратимся к уважаемым русским писателям, которых нам выпала честь сегодня слушать. Попросим их писать еще больше, еще ярче. Потом обратимся с этой же просьбой ко всем остальным, кто пишет по-русски. Обратимся к тем, кто еще не начал писать, но очень хочет это сделать.

Потом возьмем всех русскоязычных музыкантов и попросим их играть больше гениальной музыки. Найдем всех русскоязычных режиссеров и строго-настрого накажем им снимать в год не менее двадцати картин уровня «Шапито-шоу» — дочь его целыми сценами цитирует. От всех русскоязычных ученых потребуем, чтобы они сочиняли добротный научпоп. Напишем письма всем, кого катают по российским городам в автозаках. Скажем спасибо. Отыщем каждого, кто мог бы каждый день делать русский языком бизнеса, стиля, образования, хорошей журналистики, гражданского общества. Потащим их всех на рабочие и нерабочие места: пусть говорят, пусть засоряют и портят на здоровье.

Если же ничего из этого не получится, попробуем быть такими людьми сами.

Спасибо. Простите за многословность.

* * *

Она отдала бы микрофон ведущему, и публика похлопала бы от радости, что монолог закончился. Взволнованная женщина, все это время кивавшая, сказала бы нетвердое «спасибо». Один я бил бы в ладоши, как ненормальный, и переходил в овацию, потому что мне бы вот так с ходу ни в жизнь не сформулировать.