Нина Хрущева назвала своего прадеда вдохновителем свободной Европы

То, что Нина Хрущева поместила прадеда, лично распорядившегося послать на подавление венгерского восстания танки, в один ряд с руководителем этого восстания Белой Кираем, сильно смутило читателей. Так же трудно им было увязать крестьянина и упертого коммуниста с философом Колаковским, который преподавал в известнейших университетах мира — Йельском и Оксфордском — и становился все более резким критиком коммунизма и марксизма. Пользователь под ником NapoleonKaramazov отзывался о Никите Сергеевиче особенно жестко: «Хрущев был настоящим стихийным бедствием. Дипломатически бестактный, стучавший башмаком по трибуне, грозивший похоронить Запад. Хваставшийся, что советская экономика опередит американскую уже к 1970 году, чего, разумеется, не случилось. Лысый, с зубами вразнотык, крестьянин-толстяк из Украины, одержимый своей кукурузой, засадивший ею огромные пространства на территории бывшего СССР. Большая часть урожая сгнила из-за отсутствия нормальной инфраструктуры и системы перевозок, а уже спустя два года поля стояли заброшенными». У NapoleonKaramazov есть только одно оправдание для Хрущева: тот был в любом случае лучше Иосифа Виссарионовича.

Однако Никита Сергеевич, хоть и разоблачил культ личности на ХХ съезде, сам к этому культу имел непосредственное отношение. Как такого человека можно всерьез называть вдохновителем свободной Европы и даже предтечей ее объединения, просвещенной публике решительно непонятно.

«В целом можно сказать, что отзывы совсем неплохие, — говорит Нина Хрущева. — По-настоящему плохие были после моих статей о Владимире Набокове и о Путине как ревизоре. С другой стороны, все довольно предсказуемо. Да, нечего внучке писать хорошо про деда. Да, Хрущев либералом не был, он был коммунистом. Да, он и в мыслях не держал покончить с коммунизмом: ему просто хотелось, насколько это возможно, дать людям свободу и освободить их от постоянного страха. Дальше-то что? Беда в том, что большинство комментариев, как оно чаще всего и бывает, написано людьми тенденциозными, определенным образом настроенными идеологически. Поэтому, вместо того чтобы обращать внимание на четкость аргументации, на исторический и политический контекст, они говорят больше про себя и от себя, как бы параллельно моему тексту».  

Нина Хрущева настоятельно рекомендует такого рода комментаторам почитать мемуары Никиты Сергеевича или книги о его времени. «Моей главной задачей, — говорит Нина Хрущева, — было сравнить некоторые веяния в странах восточного блока с тем, что происходило в России и что в итоге привело к освобождению Европы. Мне непонятно, как можно отрицать, что в русле этих веяний и течений находились и наш ХХ съезд, и последовавшая за ним оттепель, с которыми имя Хрущева связано очень прочно».

Теперь что касается Украины. Что бы ни думал NapoleonKaramazov, Никита Сергеевич был по национальности русский, а не украинец, Украину же просто очень любил, потому что работал там с юности. Называть его только крестьянином тоже не стоит, потому что он хоть был родом из крестьянской семьи, но трудился с отцом на шахте, а значит, с полным правом мог также называть себя рабочим.

«Любовь к кукурузе, — поясняет Нина Хрущева, — возникла не из-за крестьянского прошлого, а от желания как можно быстрее накормить народ. Да и вообще сельским хозяйством Хрущев стал заниматься только в конце 30-х годов, когда Сталин послал его спасать Украину после голодомора, который, согласно многим исследованиям, сам же и устроил».

Даже отданный Украине Крым, по словам правнучки, в тогдашнем историческом контексте не выглядит как дикий волюнтаризм. Никита Сергеевич просто отдал часть одной республики другой, исключительно по географическому принципу. Тогда никому даже в голову не могло прийти, что империя развалится и Украина станет отдельной страной.

«И знаете что? — добавила Нина Хрущева. — Сегодня я бы с удовольствием всю Россию присоединила к Украине. Какие бы там ни были у них проблемы, наших глупых имперских комплексов там нет. Кроме того, они свободно дебатируют, свободно протестуют и вообще политическая жизнь там бурлит. Это вам не российское болото».

Символы новой Европы

Кирай, Колаковский и Хрущев могут послужить символами новой Европы и помочь бывшим оппонентам простить взаимные грехи

Текст: Нина Хрущева

Последнее время мне не раз вспомнился мой прадед Никита Хрущев. Первоначальным поводом вспомнить Хрущева стала 50-летняя годовщина его «кухонных дебатов» с Ричардом Никсоном. А недавние похороны в Будапеште генерала Белы Кирая, командовавшего борцами за независимость во время Венгерской революции, и Лешека Колаковского в Варшаве, философа, чей отход от коммунизма в том же году послужил примером для многих интеллектуалов (не только в Польше), заставили меня заново задуматься о наследии, оставшемся после прадеда.

1956-й был одновременно и лучшим, и худшим годом за все время правления Хрущева. В этом году он выступил с «секретным докладом», разоблачившим сталинские преступления. Вскоре из лагерей выпустили почти всех заключенных; в политике началась оттепель — со всех сторон послышались разговоры о свободе, которые больше нельзя было сдерживать. Особенно сильно требования перемен звучали в Польше и Венгрии.

Венгерская революция была славной и короткой, но после этой первой конфронтации между социалистическими государствами рухнул миф о нерушимых «братских» связях Советского Союза и стран Восточной Европы. Хрущев, правда, совершенно не рассчитывал, что оттепель приведет к распаду советской империи. Советские войска вторглись в Венгрию — операция по своему масштабу превосходила высадку союзников в Нормандии в 1944 году. Беле Кираю, выпущенному из тюрьмы, где он отбывал пожизненное заключение (так коммунисты смягчили его смертный приговор — первый из четырех), предложили возглавить Венгерскую национальную гвардию и защищать Будапешт. Ему нужно было превратить разрозненных повстанцев в армию, но времени, чтобы остановить продвижение советских войск, не хватило. Героическое сопротивление продолжалось неделю, а затем Кирай вместе с несколькими тысячами солдат перешел австрийскую границу и оказался в изгнании.  

Много лет наши общие друзья пытались познакомить меня с генералом Кираем, но, к сожалению, мы так и не встретились. Ему вынесли еще три смертных приговора (один — Хрущев, другой — Андропов, третий — советский посол в Будапеште в 1956-м), а он вставил их в рамку и повесил у себя в гостиной — а для этого, согласитесь, нужно обладать утонченным чувством юмора.

После того, что я узнала об этом человеке и его жизни, особенно о его работе в Венгрии после 1989 года, мне остается только жалеть, что они с моим прадедом никогда не виделись. Кирай обязательно бы встретился с человеком, приказавшим ввести войска в его страну. Когда в 2006 году он узнал, что один из советских генералов, воевавших в Венгрии, был еще жив, он пригласил его в Будапешт на полувековой юбилей вторжения. Генерал Евгений Малашенко отказался, испугавшись, что его могут арестовать, и тогда 94-летний Кирай прилетел на выходные в Москву, чтобы поговорить с советскими генералами, вспомнить прошлое и сходить с ними в баню.

Колаковского я знала лично. Мы часто встречались на конференциях, и я всегда с удовольствием слушала, как он говорит по-русски: Колаковский говорил на языке Толстого и Пушкина, а не на том подобии русского, которым пользуется Владимир Путин. Как и Кирай, он в 1956 году выступил против коммунистической партии, в которую вступил во время фашистской оккупации Польши в надежде построить лучший мир. 

Колаковский, самый известный польский философ, быстро понял, что коммунизм выстроен на лжи, и в ужасе отпрянул. С 1968 года в Польше больше не могли мириться с его существованием: его уволили из Варшавского университета, и когда он уехал преподавать за рубеж, правительство больше не пустило его обратно. 

Я задаю себе вопрос: как эти трое людей с такими разными судьбами — Хрущев, крестьянин, превратившийся в пролетария и ставший генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза; Кирай, солдат, воспитанный в аристократических традициях, защитник старой Европы; и Колаковский, ученый и джентльмен, в большей степени воспринявший дух янсенизма, а не извращенную логику ленинской диалектики, — могут послужить одной цели — возрождению свободы в Европе?

Хрущев не знал ничего, кроме коммунизма. Он пытался сделать систему более человечной и избавиться от сталинской жестокости, но никогда не сомневался в том, что путь в будущее лежит через ленинизм. Кирай, хранивший верность старинным представлениям о воинской чести (он был назван «Справедливым язычником» в Яд ва-Шем, мемориале жертвам Холокоста в Израиле, за то, что спас жизни сотен евреев во время Второй мировой войны), видел в советской системе врага и угрозу свободе своей страны.

Сегодня, когда вспоминают Хрущева, главным образом, признают его заслуги в отказе от сталинизма и уже через Михаила Горбачева (Хрущев был его вдохновителем) связывают с падением всей системы. Голоса Кирая и Колаковского одними из первых призвали к спокойствию и согласию в только что избавившихся от мрака коммунизма Венгрии и Польше. Кирая запомнят не только как воина, но и как гуманиста, образцового либерала в глазах многих венгров, после 1989 года призвавшего воздержаться от репрессий по отношению к бывшим преследователям. Колаковский сохранил идеалы правды в изолгавшейся империи и помог перекинуть мост между новой демократической Польшей и старыми интеллектуальными традициями и культурой.

Кирай, Колаковский и Хрущев: каждый по-своему символизирует новую и объединенную Европу, Европу, где бывшие оппоненты стремятся сблизиться и простить взаимные грехи.

Copyright: Project Syndicate, 2009