Евгений Попов: Скруджев. Рождественская песнь в прозе

Самая актуальная из «Рождественских повестей» – это, конечно же, «Рождественская песнь в прозе», которая будет интересна всем, кто умеет читать книги и считать деньги. Трогательная история некоего мистера Эбинизера Скруджа, хищного пассионария из лондонского Сити, который ради карьеры пожертвовал семьей, друзьями, простым человеческим счастьем, – это и притча, и фантастика, и до боли реалистичный рассказ о том, как хороший, в общем-то, человек превращается…

Из газет

УВЕРТЮРА
Начнем с того, что один писатель – не станем уточнять кто: я, писатель Попов Е. А., или знаменитый персонаж многих других моих рассказов, тоже писатель, но по фамилии Гдов, а скорее всего, мы оба – получили заказ сочинить что-нибудь такое современненькое по мотивам Диккенса, еще одного писателя. Журнал «Сноб» ли выступил инициатором такой здравой идеи или жизнь подсказала всем нам сугубую креативность гуманистических сюжетов вечно живого Диккенса – опять же не станем уточнять, неважно это. А что вообще важно в этой нашей дивной и расхристанной современной жизни?

КУПЛЕТ ПЕРВЫЙ.
«Возьмемся за руки, друзья!»
А важно, что жил-был в столичном Кремле один Правитель одной таинственной страны, которая некогда являлась империей от моря до моря, а потом немножко скукожилась за счет Прибалтики и Средней Азии, как использованный презерватив. Но все равно выглядела настолько солидной, что ее даже приняли единогласно в ВТО, хотя по-прежнему слегка побаивались. Потому что вечно в ней что‑то случалось: то революция, то перестройка, то террор, то беспредел, то в космос собаку запустят, а вслед за ней человека. Да и как ее было не принять в ВТО? Страна богатая, столетиями ее разворовывали и разворовать до конца так и не смогли, еще много чего в ней оставалось, что ­плохо иль хорошо лежит, что и на Западе, и на Востоке, и на Севере, и на Юге сгодится.
Кстати, во избежание всем понятных недоразумений сразу же заявляем, что страна эта была вовсе не Российская Федерация, а совсем другая, выдуманная мной и Гдовым страна. Поэтому любое ваше умозаключение о сходстве этой существующей лишь на плоской бумаге страны с великой и рельефной Россией является клеветническим, давайте договоримся об этом на берегу, а не в Басманном, Мещанском или Хамовническом суде. Чисто случайным является также совпадение некоторых жизненных реалий отдельных персонажей этого текста с фактами биографии некоторых наших отечественных пассионариев, особенно если эти энергичные люди имеют возможность засадить в тюрягу кого, на сколько и за что хочешь – хоть за покражу нефти у самого себя, хоть за пение в неположенном месте, хоть за шпионаж в пользу Китая и выдачу этой некогда братской стране секретных данных, рассекреченных еще при царе Горохе.
Характерно, что и фамилия у этого Правителя тоже была как у царя Гороха, какая-то нерусская. Скруджев была его фамилия, хотя звали его, как и нашего президента В. В. Путина, Владимиром. А отчества у него не было, в этой стране отчества ни у кого нет, а то бы мы и отчество назвали, нам с Гдовым бояться нечего, потому что в Российской Федерации, где мы оба живем, после десятилетий гнета советского тоталитаризма теперь вот уж двадцать лет свобода без берегов, как у Роже Гароди, и зазря у нас никого не сажают. А если кто нефть у самого себя украл, продал в Азию несуществующие секреты или неправильно девушки пели в церковном хоре, то он сам во многом виноват. Ибо забыл простой, вечный российский постулат: жизнь – игра, ближний не спрятался, дальний не виноват.
Так вот, этот самый Скруджев жил в Кремле и числился Правителем таинственной страны. Умел, умел Володька выжимать соки, рвать жилы, крутить, крутиться, гнобить кого ни попадя в целях осознанной всеми нами необходимости процветания родной сторонушки. Умел и умен был Владимир Скруджев! И не человек это был, а, можно сказать, демиург с холодными руками и горящим как березовый костер сердцем, из которого еще никому не удавалось выгрести хотя бы самый малый уголек сострадания. Скрытый, замкнутый, одинокий, как говорится в народе, «себе на уме», он был знаменит своим отрицательным обаянием, и его кривая ухмылка не одну поли­ти­кан­ству­ющую дуру или соответствующего дурака бросала к ногам его пьедестала. Придя во власть довольно молодым, в малиновом пиджаке и гэдэ­эров­ских полуботинках, он с годами заматерел, окуклился, и душевный холод вкупе со временем сильно приморозил скопческие черты лица его. И даже выбритый кремлевскими брадобреями его сексапильный подбородок, реденькие волосики и кучковатые бровки, казалось, заиндевели от отрицательных температур Володькиной экзистенции.
Даже тепло улыбаясь, он всюду распространял вокруг себя леденящую эту атмосферу, которая превалировала и над Кремлем, и над всей страной даже в летний зной, что, кстати, может быть, даже полезно было этой стране, согласно учению русского философа-реакционера Константина Леонть­ева, который предлагал любое гниющее пространство, например российское, XIX века подморозить, да только его никто не послушал.
И зря. Нахлебались уже, сукины дети, не послушавшие Константина Леонтьева, нахлебаетесь и еще!
Впрочем, Владимиру Скруджеву ни мороз был не страшен, ни жара. Скруджева all that Jass ни грамма не колыхал. Никакое тепло его не могло до конца обогреть, никакой холод – окончательно заморозить. Потому что он всего себя отдал Родине, и в гробу бы он видал все эти атмосферные телячьи нежности, он их манал, как выражалась уличная шпана в его детстве, которое он провел среди народа да там и остался! С детства не чуждый физкультуре и спорту, он вполне бы мог неплохо сыграть при случае роль супермена в каком-нибудь хорошо костюмированном фильме, но его ждала другая роль – пасти человеков. К тому же он не очень нуждался в деньгах, у него их, на чем сходились и друзья его, и враги, было много. Очень много. Не то что у всяких там коммунистов, которые некогда правили СССР, а деньги считать не умели. Отчего и случилось то, что случилось.
Увы, но Скруджев, как и всякий другой великий человек, был одинок. Шли годы, и ведь никто и никогда не останавливал его на улице радостным возгласом: «Да это ты, что ль, Вовка, глазам своим не верю, в рот меня… How are you? Ё*нем по соточке?»
Более того, вся страна его боялась. Ни один нищий не смел протянуть ему руку за подаянием. Ни один ребенок не решался спросить у него сигарету. Ни разу в жизни ни единая душа не поздравила его с Днем Чекиста, и даже собаки трусили, когда неоднократно подкрадывались к нему, чтобы обоссать, хотя иногда им это все же удавалось сделать, несмотря на усиленно охранявшую его охрану. Говорю же, что все его боялись. Даже мы с Гдовым, если бы жили в этой стране, его бы тоже боялись.
И вы думаете, это огорчало его, что его все боятся? Очень глупо, если вы так думаете. Правитель Скруджев вершил свою жизненную миссию так, что любое искреннее желание сблизиться с ним казалось ему нарочитым и обусловленным лишь его высоким постом в иерархии Государства, а вовсе не его умом, изначальной добротой и другими превосходными человеческими качествами, которые он вынужден был тщательно скрывать, все время думая думушку о доверенной ему народом Родине.
И деньгами своими, которые он, прежде чем уйти «в политику», заработал исключительно честным трудом на золотых приисках и торговле апельсинами, Владимир не кичился тоже. Жил весьма скромно, все в том же Кремле, заняв крохотную каморку прямо за часами Спасской башни, отказавшись от всяких там вилл и других резиденций в пользу социальной справедливости и здорового, аскетического образа жизни. Спал на медвежьей шкуре, добытой им в уссурийской тайге в порядке самозащиты, и казался самым счастливым человеком на земле. Подробности своей семейной жизни не афишировал, отчего их никто и не знал, мы с Гдовым тоже не знаем, а если и знаем, то никому ничего не скажем. Нам, признаться, его отчего-то жалко иногда бывает до слез, хоть он и наш персонаж всего-навсего в данном контексте и тексте…
…Внезапно в каморке включился скрин-экран, размером три на четыре метра, и Правитель Скруджев получил неприятную возможность созерцать на этом экране прыщавую физиономию своего племянника Борьки-­диссидента, рослого кудрявого малого с бараньими глазами навыкат и высшим образованием.
– С наступающими праздниками вас, дядя Вова! Желаю вам хорошенько повеселиться во время тех счастливых дней отдыха, которые мы, оппозиция, вырвали у вашего правящего класса жуликов и воров во имя демократии, – нагло заявил он, приплясывая на легком морозце в окружении каких-то не то ряженых, не то полоумных молодых людей в грубых солдатских башмаках и разно­цветных масках с узкими прорезями для глаз…
– Пошел в жопу, – коротко отозвался Скруджев, который знал Борьку с той поры, когда тот еще сидел на горшке, а Скруджев – уже в Государственной думе.
– Зачем же сразу в жопу, – обиделся Борька. – Вот вечно вы, дядюшка, так, а у меня между тем есть к вам разговор важного государственного значения…
– Вздор! Чепуха! Как вам ловчее бабки пилить – вот они, все эти ваши «государственные разговоры», – проворчал Скруджев, выключая скрин-экран.
Немного помедлил и снова включил это чудесное изобретение отечественных ученых и производственников.
На экране вдруг нарисовался унылый малый, хлопающий ресницами и с преувеличенным вниманием, высунув от усердия язык, вглядыва­ющийся в глубину айфона или айпэда – мы с писателем Гдовым плохо разбираемся в этой новой навороченной электронике. По тоже совершенно случайному совпадению его звали Дмитрием, как и нынешнего российского премьер-министра Медведева Д. А.
Правитель некоторое время внимательно, незамеченный, следил за ним и лишь потом спросил вкрадчиво:
– Ты, Митя, совсем дурной, что ли, на голову стал, после того как я пообе­щал тебе, что когда-нибудь назначу тебя своим преемником?
– Это почему? – обиделся тот, кого он назвал Митей, убрав язык на место.
– По кочану и тьфу! – рассердился Скруджев. – Ты зачем, чихнот, разрешил Борьке со мной соединиться?
– Во-первых, выбирайте выражения, я государственное лицо и полноправный член правящего тандема, – вспыхнул «преемник». – А во-вторых, он действительно звонил по делу…
– Яйцо ты, а не лицо, – скривился Скруджев.
– …и для начала хотел поблагодарить вас за то, что вы не наложили вето на проведенный им через Думу закон о том, что теперь в новогодние праздники страна всегда будет не работать ровно десять дней и каждый житель ее теперь вечно будет получать на Рождество жареного гуся.
– Постой-постой, как это «проведенный им», когда его из Думы давным-давно выперли?
– У Бориса длинные руки, – многозначительно сказал Дмитрий и вдруг неожиданно не удержался от фрондерства. – И во многом руки эти конструктивные, а мысли отражают чаяния народные…
– Выгнать и тебя, что ли, на хер? – глядя на него, вслух раздумывал Скруджев. – Да уж больно ты честен, хоть и глуп. Пшел и ты домой есть гуся! С Новым годом, с новым счасть­ем! Привет семье!
– А нельзя ли нам после Нового года немножко прибавить демократии? – вдруг неожиданно для Скруджева попросил его собеседник. – А то все кому не лень про нас говорят, что мы скоро будем как Северная Корея.
Но лишь потемневший экран был ему ответом.
Однако Митя не загрустил. Он пока еще был молод и полагал, что мы все когда-нибудь увидим, как Чехов, небо в алмазах.
А мы его и увидим. Как Чехов. Разве кто-то в этом сомневается?
– Вздор! Чепуха! – снова повторил Скруджев, оставшись в одиночестве. – Хватит, как говорится, сопли жевать. Им ведь чем больше делаешь хорошего, тем больше получаешь от них кусков говна, от этих бандерлогов. Гусей жрать, винище трескать, десять дней ни хрена не делать, и чтоб им еще зарплату повысили «до пристойного европейского уровня»! Европейцы ё**ные! Ну почему, почему же такое случилось, что в нашей стране, которая некогда являлась империей от моря до моря да и теперь насчитывает более двадцати четырех милли­онов жителей, имеется лишь один честно работающий человек, и этот человек я? Все остальные в большей или меньшей степени ворье, коррупционеры, стяжатели, развратники, в лучшем случае – дураки. Вот будут все эти дни сидеть и пялиться в свой «зомбоящик», где мною специально для них разрешены на эти дни умеренные пошлость и бездуховность, лишь время от времени перемежа­емые проповедями святейшего о. Станислава Кундяева, бывшего поэта, да исполнением Государственного гимна на его слова восемь раз в сутки. Кундяев, между прочим, тоже хорош, батюшка, мля! Опять в какой-то скандал влип – не то с золотыми часами, не то с паленой водкой. С кем только не приходится работать! Но об этом позже, позже! Или никогда. Утро вечера мудренее!
И он, как Наполеон в шинель, завернулся в медвежью шкуру, собираясь предаться Морфею.
А в это время на улицах столицы было диво как хорошо! И вовсе даже не все люди «трескали винище», неправда это! Многие граждане катались на коньках, сочиняли к новогоднему застолью стихи и шарады, дамы прогуливали собачек, мужчины несли на себе груз новогодних елок, «шестидесятники» в предвкушении обильного ужина мурлыкали себе под нос песню своей юности «Возьмемся за руки, друзья», дети помогали им переходить через дорогу и получать пенсию в банкомате…

КУПЛЕТ ВТОРОЙ.
«Призрак бродит по пространству…»
– Вздор! Чепуха! – снова бормотнул Скруджев, засыпая, но внезапно насторожился.
Ибо все пространство каморки вдруг запульсировало, зафосфоресцировало, заискрилось, и на Скруджева вдруг уставилась густобородая, мы бы сказали, рожа, если бы это не было всему миру до боли и рези в глазах знакомое лицо, в котором Скруджев тут же признал стесанные черты основателя некогда самого правильного в мире учения, которое молодой и старый Скруджев изучал всю жизнь, да так и не понял, о чем там, собственно, идет речь, в этих мудреных книгах Карла Маркса.
Волосы Марксовой бороды странно шевелились, цвет лица у призрака был тускло-зелен, а широко раскрытые глаза смотрели совершенно неподвижно, хотя один из них ухитрялся при этом лукаво подмигивать Скруджеву. Который, как мы это сейчас увидим, был вовсе не из робкого десятка.
– Фули надо? – прямо спросил он классика, пытаясь унять внезапно охватившую его нервную дрожь.
– Чтоб ты не повторял моих ошибок, – медленно и гнусаво заговорил пришелец. – Я тоже думал, что самый умный и честный на свете, а оказалось все совсем наоборот.
– В каком это смысле «наоборот»? – насторожился Скруджев.
– А в таком, что я мошенник, а не основатель самого правильного в мире учения. Помнишь, как я машинально ответил дочурке, когда она, ознакомившись с моими мыслями о классовой борьбе пролетариата, вдруг зарыдала: «Папа! Папочка! Но ведь тогда у нас не будет никакого богатства, и меня никто не возьмет замуж!» А я ей цинично ответил: «Не плачь, дитя! На наш век прибавочной стоимости хватит, а дальше хоть трава не расти». Потом я горько корил себя за эти слова, особенно когда узнал, что революция вопреки моим прогнозам грянула в самой дикой европейской империи. Но было уже поздно, и я отстал от паровоза современности. Смотри, как бы и ты от жизни безвозвратно не отстал. Ведь за свою самонадеянность и самодеятельность я теперь сильно мучаюсь на том свете, хуже, чем при Сталине зэки мучились на Колыме. Ну вот, например, вместо того чтобы отдыхать в койке, вынужден шататься по белу свету, окормляя новой критикой глупого разума таких вот, как ты, стихийных приверженцев моего учения, от которого они отказались только на словах. Как, впрочем, только формально отказались и от безумных идей моего нерадивого ученика Володьки Ленина. Да ты, я вижу, не веришь мне?
– С чего бы это я должен верить именно вам, когда я вообще никому не верю?
– Ах ты, раб своих латентных пороков и страстей, выдающий себя за честнягу! – вдруг возопил призрак. Да так неистово и жутко, что Скруджев начал понимать: шутки, скорее всего, кончились.
– Ну и чего сразу так-то уж орать, – примирительно высказался он. – Если вам угодно, давайте о деле говорить.
– О каком таком деле, когда швах твое дело! – снова возопил призрак. – И если ты мне не веришь, то, чтобы тебя убедить, на смену мне явятся еще два Духа…
– А что это вы так обо мне хлопочете? – не выдержав, поинтересовался Скруджев.
– Да потому, что мне пообещали: если я хотя бы одного начальника хотя бы одной страны приведу в ра­зум и избавлю от завиральных комплексов, глупости и наглости, меня на том свете переведут со строгача в адколонию-поселение, а оттуда уж недалеко и до условно-досрочного адского освобождения…
– Это что же, значит, вы с той поры, как померли, еще никому из власть имущих помочь не смогли? – якобы посочувствовал Скруджев, и это привело призрака в уже совершенно окончательную ярость.
– Ты острить-то кончай, остряк-самоучка, – с обильным употреблением ненормативной лексики, как-то даже по-песьи взвыл он, закатывая глаза, и пена желтого цвета появилась на его губах. – Если ты сейчас же не одумаешься, не бросишь свои бредни, не повернешься лицом к трудовому народу, то тебя ждет вот что…
Рожа Маркса последний раз мельк­нула и исчезла. Скрин-экран внезапно разросся до неведомых пределов, и Скруджев вдруг воочию увидел, как выглядит тот свет, вернее, та его часть, где наказывают и перевоспитывают грешников.
И мне, и Гдову пока что не разрешено художественно и достоверно описать то, что мы вместе со Скруджевым узрели на этом экране. Да и не понять нас могут, обвинив в порнографии, педофилии, кощунстве и смаковании жестокостей, ибо нечистая потусторонняя сила зверски издевалась там над бедными грешниками, среди которых и мы, и вы, читатель, обнаружили бы множество знакомых медийных лиц из мира бизнеса, политики, культуры, просвещения и спорта. Мерзко там было до того, что всякие изображения ада художниками Брейгелем, Гойей и Босхом непременно показались бы вам целомудренными мазками, если бы вы тоже стали свидетелями того, что творилось на этом скрин-экране! Во все дыры там кого надо и не надо употребляли, истязали с особой жестокостью, сладострастием и цинизмом. Садомазохизм там, граждане, расцвел пышным цветком и некрофилия. Ужас!
Скруджев как повалился на медвежью шкуру, так и потерял тут же сознание.

КУПЛЕТ ТРЕТИЙ.
«И «Ленин» такой молодой»
Очнулся он оттого, что чья-то грубая нога дала ему сильного пинка под зад. Владимир подскочил как ужаленный и увидел перед собой странного старичка с лысой башкой и клиновидной бородушкой.
– Проснулись, батенька, – грассируя, как Ленин, сказал он. Скруджев пригляделся и обнаружил, что это вроде как бы сам Владимир Ильич и есть. Или, на худой конец, его Дух.
– Может, перейдем на «ты», – упавшим голосом предложил он.
– Не достоин, – смиренным, но ехидным голосом ответствовал ему условный Ленин. – Я ж, как известно, Россию сгубил, зато вы у нас теперь весь в шоколаде: страну с колен подняли своим примером имманентной честности и перманентной одухотворенности. Весь в белом такой, а я для вас дерьмо и фофан обтруханный, как про меня пишут ваши буржуазные газеты-интернеты.
Скруджев как можно почтительнее заверил Духа, что, в отличие от многих своих соотечественников, относится к Ленину с прежней теплотой и даже в какой-то степени считает себя его последователем. Затем он позволил себе осведомиться, что привело покойного Вождя в эти кремлевские чертоги.
– Забота о твоем благе, говнюк, – сурово ответствовал Дух.
– Я, собственно, и так неплохо живу, – попытался было отбояриться Скруджев.
– …и о благе вверенной тебе Господом страны! – страшно, как с трибуны, выкрикнуло это внеземное лысое существо.
– Вот уж не знал, что вы теперь стали такой религиозный, Владимир Ильич, – хотел было съязвить Скруджев, но осекся. Дух каким-то, можно сказать, ментовским приемом крепко подцепил его за локоть, и оба они, успешно пройдя сквозь стены, вдруг оказались в некоем странно знакомом Скруджеву пространстве.
– Боже милостивый! – вдруг осенило его, и он всплеснул руками, озираясь по сторонам. – Да ведь я здесь вырос! На этой улице подростком гонял по крышам голубей. Вот старая водокачка, она уж обвалилась. А вот и гастроном №15, где я впервые выпил портвейну «Кавказ». А в этом парадном мне впервые удалось поцеловаться.
– А это что или, вернее, кто? Кто этот бедный, плохо одетый мальчик из простой семьи? – спросил Дух.
И ввел Скруджева в слабоосвещенную комнатушку коммунальной квартиры, где за столом какой-то бледнолицый вихрастый паренек читал книгу советского писателя Вадима Кожевникова «Щит и меч».
Скруджев замер.
– Тебе нравится эта книга, братец? – вдруг услышал он нежный девичий голос.
– Да, я хотел бы быть похожим на ее героя, советского разведчика Александра Белова, ставшего по приказу Родины гауптштурмфюрером СС, – тихо ответил подросток.
И Скруджев, тоже присев за стол, вдруг нечаянно заплакал, узнав в этом бедном, но пытливом ребенке самого себя, каким он был когда-то. Все, все увиденное теперь находило отклик в медленно оттаивающем сердце Скруджева.
– Вспомни, вспомни, вспомни ты, как тебя мать любила, – шептал Дух. – Как отец играл с тобой в шашки. Как твоя сестра верила в тебя и твою будущность, купив тебе у фарцовщиков джинсы «Ли», чтобы ты выглядел не хуже своих богатых одноклас­сников…
Скруджев уже рыдал навзрыд.
– Хрупкое создание была твоя сестра. Казалось, самое легкое дуновение Судьбы может ее погубить, но именно она сделала тебя человеком и Правителем, – вполголоса сказал тоже не на шутку растроганный «Ленин».
– Да. Да. Да, – только и смог однозвучно подтвердить Скруджев.
– Но вот смотри, пидорас! – вдруг снова посуровел его собеседник. – Сестра твоя скончалась раньше времени, а ты, сука, совсем не принимал участия в воспитании своего племянника Борьки, отчего тот, любя тебя, имея золотое сердце, стал, тем не менее, диссидентом, ведя за собой массы других несогласных. И в этом виноват ты! Ты! Вернее, гордыня твоя! Возомнил о себе хрен знает что! Оторвался от народа! Опомнись, пока не поздно! Я вот тоже оторвался тогда от народа, а когда сделал попытку вновь приблизиться к нему, объявив НЭП, меня тут же и зарезали.
– Вас зарезали? А многие считают, что вы умерли от необратимых мозговых изменений, связанных с венерическими заболеваниями, – Скруджев от удивления даже перестал ­плакать.
– Зарезали, зарезали, – отводя глаза, подтвердил Дух. – И пусть моя история послужит для тебя хорошим жизненным уроком.
– Но, позвольте, при чем здесь ваша история, когда я позиционирую себя как антикоммуниста и выступаю под лозунгом «православие, демодержавие, народность»? Не верите мне, спросите хоть у патриарха о. Стани­слава…
– С Кундяева тоже спросится, но не мной, – ответил Дух. – Твой подельник в другом месте ответ держать будет.
– Да как ты смеешь так выражаться, свинья! «Подельник»… «Ответ держать», – вскипел было Скруджев, тоже переходя на «ты».
Однако безмерное слабоволие внезапно овладело им, и он в ту же секунду вновь обнаружил себя в своей кремлевской каморке, все на той же медвежьей шкуре.
Скруджев спал и не видел снов. А «Ленин» еще походил немного, в задумчивости поглядывая на него, после чего еле слышно прошептал:
– Верю в тебя, парень! Верю, что все у тебя получится.

КУПЛЕТ ЧЕТВЕРТЫЙ.
«Товарищ Сталин, вы большой ученый»
Люди, которые изображают из себя мачо и альфа-самцов, всегда кичатся тем, что им сам черт не брат и они, дескать, способны на все – от игры в орлянку до взрыва домов с живыми людьми. Скруджев был гораздо умнее таких типчиков, но и он проснулся на следующий день, ощущая в себе какую-то особенную уверенность, лихость и готовность встретиться, с Божьей помощью, хоть с самим сатаной.
Новый визитер явился к нему в образе некоего низкорослого ­кав­казца с порочным рябым лицом и жесткими волосами. Одет он был в какой‑то гнусного защитного цвета френчик новенький и мягкие сапожки со скрипом.
– Товарищ Сталин, что ли? – недружелюбно спросил его Скруджев.
– Сталин не Сталин, а вопросы к тебе имею как партиец к партийцу, – уклонился очередной незваный гость от ответа.
– Мы с тобой в твоей партии, как на одном гектаре, никогда рядом не располагались, – продолжал грубить Скруджев.
– Обижаешь, кацо, – покачал головой кавказец. – Я ведь тоже уже не тот тиран, каковым был в прежней жизни, и сейчас сумею доказать тебе это. А партия, кстати, в нашей стране была, есть и будет всегда одна, как бы она ни называлась.
Скруджев и сам не заметил, как они оказались уже не в Кремле, а в типичной городской квартире, где на стене висел портрет Че Гевары, под которым сидели в вольных позах строгие юноши и девушки, украшенные белыми ленточками.
– Видал революционеров? – спросил «Сталин», закуривая вместо трубки сигарету.
– Вздор! Чепуха! Это мой племянник Борька-диссидент со своей ничтожной кодлой, изрядная, думаю, компания бездельников, мерзавцев и прохвостов, – ответил Скруджев.
– Да? А я хочу привести тебя в чувство: мерзавцы и прохвосты – это как раз те, которые льстят тебе в лицо, а за спиной клевещут, будто ты весь нашпигован ботоксом, имеешь механическую ногу и любовницу-циркачку. Эти ребята пока что открыты, как среднерусская равнина, но ведь их твои дураки тоже могут довести до того, что они самоорганизуются в «руку миллионопалую, сжатую в один громящий кулак».
– Товарищи, товарищи, – продолжал между тем племянник Скруджева. – И все-таки, товарищи, я вынужден остудить ваши горячие головы. Да, мой дядя послал меня в жопу, когда я хотел предложить ему сотрудничество с нами, но ведь указ о том, чтобы мы, весь народ, гуляли десять дней, он все-таки со скрипом, но подписал. Значит, рано ставить на нем крест.
– Ну, крест он сам поставит на могилу нашей демократии вместе со своими попами, силовиками, олигархами, шестерками и другой сволочью. Да он и сам мразь, – перебил оратора какой-то стриженный налысо паренек с портретом Троцкого на красной майке.
– Не сметь! – вдруг тоненько выкрикнул Борька. – Не сметь так говорить про честного человека, хоть он и скотина первостатейная! Вы нехристи, что ли, или сепаратисты, что так поливаете гражданина, которому в тяжелую годину Верховным Пьяницей было доверено управление страной? Забыли, что ли, надпись в американских салунах Дикого Запада: «В музыканта не стрелять, играет как умеет»?..
«Защитил, защитил племяш…» – Скруджев всхлипнул, и предательская слеза скатилась по его щеке. А деликатный «Сталин» сделал вид, что этого не заметил.
– …Он просто немного потерялся в этой жизни, – продолжал оратор. – Как Мальчик-с-пальчик, которого бросили в темном лесу жестокие родственники…
– …Маркс, Ленин, Сталин, Гитлер и Мао Цзэдун, – тут же добавил развязный троцкист.
– Ты, товарищ, пьян, непотребен и, как видно, совершенно не хочешь счастья родной сторонушке, зациклившись на своей перманентной революции, – вспыхнул Борис. – А мы пойдем другим путем, и дядя Володя, если он не совсем против нас, тоже когда-нибудь будет с нами. Поэто­му я предлагаю выпить за ­плюрализм и… за моего дорогого дядю. Ведь режим, им установленный, ему тоже не впрок. Этот режим и людям не приносит добра, и ему не доставляет радости. Однако я ему не судья. В нашей стране и так судей больше, чем нормальных людей…
– А может, ты прокурор, стукач или провокатор? – вдруг неожиданно осведомился у Бориса его оппонент, и тут такое началось…
Чего Скруджев, к счастью, уже не увидел. Он сделал так, как приказал ему его потусторонний спутник. То есть сел ему на плечи, и оба они вылетели во внезапно распахнув­ше­еся окно, которое тут же само собой захлопнулось с треском, заглушив тем самым непотребные звуки идейной политической потасовки.
И вновь оказались они в Кремле. Скруджев понял, что наступает время прощания.
– И еще, этих своих сидельцев типа Ходорковского с Платоном Лебедевым выпусти, Володя, – вдруг неожиданно сказал «Сталин». – И физика типа Валентина Данилова, якобы шпиона, тоже выпусти. И еще кое-кого по мелочи. Ребята зря сидят. От них тебе теперь уже никакого вреда нет. И без них у тебя кругом все твое, а с ними – проблем куча.
– Какого такого Ходорковского, какого Данилова? – удивился Скруджев. – Я, дорогой Иосиф Виссарионович, впервые слышу эти фамилии.
– Не надо п**деть, дорогой! – остановил его «Сталин». – Ты, в отличие от меня, зону пока не топтал, так вот представь, что каждый из них уже отсидел по восемь лет, а 8 умножить на 365 будет 2920. То есть около трех тысяч дней и ночей каждый из них провел на шконке, или как там она у вас теперь называется.
– И это ты мне говоришь, который двадцать миллионов людей ни за что ни про что истребил? – взъярился Скруджев. – Ты демагогию-то свою кончай, а то будто я тебя не знаю! Тебя, кровавого пахана, весь мир знает, черта нерусского!
– Не демагогия это, Володя, а выстраданная мною необходимость гуманизма, – грустно улыбнулся «Сталин». – Ведь я тоже, как и ты, в детстве человеком был, в семинарии учился, маму любил, хачапури кушал, а потом сам знаешь во что превратился. Не повторяй же, дружок, промахов своих предшественников, как бы ты к нам ни относился. Мы-то, конечно, с твоим тезкой Володей и бородатым Карлушей уже исправились, исправились окончательно, но, как видишь, только после своей физической смерти. А это, знаешь ли, так осложняет загробную жизнь, скажу тебе, кацо, как родному. Ты правильно цифру назвал – двадцать миллионов, и каждый из этих двадцати миллионов перед моими глазами каждую ночь. И еще я тебе скажу, что силой и фанаберией ты ничего не добьешься, а доброта и толерантность делают чудеса. И сам спасешься, и народ свой спасешь – от смуты и беззакония. Ты хочешь спастись? Хочешь спасти свой народ?
И случилось чудо.
– Да, хочу, Иосиф Виссарионович! Помогите и мне исправиться! – Скруджев простер руки в последней мольбе, но вдруг заметил, что никакого Духа рядом уже нет.

КУПЛЕТ ПЯТЫЙ.
«Снова замерло все до рассвета»
Скруджев так горел желанием осуществить свое доброе намерение и так был взволнован, что совершенно ­случайно вдруг снова нажал кнопку скрин-экрана. К своему удивлению, он вдруг снова увидел за служебным столом своего преемника.
– А что, Митя, разве праздники уже кончились? – спросил он.
– То есть как так уже? Почему уже, когда праздники еще не начинались? – удивился Дмитрий.
– А какое сегодня число?
– Странный вопрос! То же самое, что было с утра. Тридцать первое декабря.
– Все еще тридцать первое? Ну слава Богу! – и Скруджеву вдруг стало легко и радостно, как будто бы какой-то неведомый горний свет вдруг осветил самые темные уголки его души.
– Как ты думаешь, мы успеем? – нарочито строго спросил он, скрывая за такой внешней свирепостью это свое новое мировосприятие.
– Что «успеем»? – испугался преемник.
– Немножко, как ты выразился, «прибавить демократии», – расхохотался Скруджев, весьма довольный этим интонационным розыгрышем. – И не после Нового года прибавить, а в самое ближайшее время, прямо сейчас, точнее – навсегда. Записывай, первым делом мы освобождаем узников типа Ходорковского и Данилова. Потом назначаем Правителем страны тебя. А я снова занимаю твой пост премьер-министра…
«Рехнулся все-таки шеф», – безнадежно подумал Дмитрий, но не поверил своим ушам, когда услышал:
– И ровно в двенадцать, под бой кремлевских курантов я озвучу все эти свои решения. И еще, как ты думаешь, куда лучше бросить Борьку – на культуру, внутреннюю политику или на молодежь? Боюсь, вице-премьером ему быть пока рановато.
– А что будем делать с гражданином Кундяевым, бывшим поэтом? – не удержался Дмитрий.
– А вот о. Станислава ты не трожь. Это не нашего с тобой уровня вопрос, – твердо ответил Скруджев.

КОДА
И он уж больше никогда не водил компании с Духами и не встречал на своем жизненном пути Карла Маркса.
И он стал с того памятного предновогоднего дня очень лучшим человеком, как выразилась про него в одной из своих передач новая телезвезда по имени Рая с Бирюлева.
Ах, если бы и про нас могли сказать то же самое! Про всех нас: про меня, писателя Попова Е. А., про знаменитого персонажа многих других моих рассказов, тоже писателя, но по фамилии Гдов, про вас, прилежный читатель, добравшийся до конца этого текста.
Но вряд ли кто будет столь щедр, чтобы так отзываться о нас. Поэтому нам остается лишь повторить вслед за великим Чарльзом Диккенсом: «Да осенит нас всех Господь Бог своей милостью». На этом нашей «Рождественской песне» конец, а кто нас слушал – молодец.
Осенит?С

Москва
1–30 сентября 2012