Валерий Панюшкин: Италия испортилась

Надо только дождаться очереди на самолет. Надо последний раз вытерпеть соотечественников, которые почему-то имеют обыкновение орать в аэропорту на детей. Надо не обращать внимания на женщину, обзывающую своего пятилетнего сына ублюдком, то ли не понимая смысла своих слов, то ли зная правду о происхождении мальчика. Надо отмучиться четыре часа в самолете. А там, еще до паспортного контроля, будет уже Италия. Особый запах, особый воздух, застарелый бронхит курильщика проходит в пятнадцать минут. Так я думаю. Так я думаю всякий раз, путешествуя в Италию.

Нечто подобное, кажется, думают и многие другие. Слыхал я одного известного радиоведущего, который нашел где-то в Италии (неплохого, справедливости ради скажем) ресторанного музыканта, купил его диск и целый час заставлял радиослушателей в Москве этот диск слушать и восхищаться. Видал я известного телеведущего, который, проведя в Италии месяц, покрывал потом лицо гримом толщиною в палец, ибо неприлично показываться на российских телеэкранах таким загорелым. Читали мы все писателя, который, отведав в Италии макарон, принуждал потом всех российских знакомых питаться макаронами. Во имя Италии русские приносят жертвы. Италию русские идеализируют — на том, полагаю, подсознательном основании, что там небо над головой, а не серая стекловата, как у нас.

И все же Италия испортилась. Я езжу в эту страну пятнадцать лет ежегодно, а то и несколько раз в год. Могу констатировать: страна, в которую я попал впервые году эдак в 93-м, была куда как прекрасней Италии теперешней. Я только никак не мог сообразить, в чем дело. Что именно изменилось за пятнадцать лет в этой горячо любимой мною стране.

Мне помог друг. Владелец флорентийского бара, расположенного на борго Санта Кроче и внесенного во все путеводители мира в качестве самого приятного во Флоренции заведения для геев и лесбиянок.

Этого парня зовут Антонио. Мы пришли навестить его часов в восемь вечера, пока бар не заполнился публикой под завязку. Антонио сидел один в своем баре и курил в нарушение закона, запрещающего курение в барах. Черт побери, это его бар в конце концов, вот он и курил в своем баре и плевать хотел на писанину, изрыгаемую дворцом Монтечиторио.

«Антонио! — закричал я. — Привет, как дела?»

«А! — закричал Антонио, поднимаясь мне навстречу. — Русские понаехали! Твоя синьора стала вдвое красивей, чем прежде! А кто этот медведь с тобой, не говори, что твой сын! А кто эта красавица?»

Я пришел к Антонио с семьей, и в этой своей приветственной реплике бармен мой имел в виду жену, сына и дочь.

Он сготовил нам фирменного своего мохито. Он отпустил пару шуток, вся соль которых в тосканском диалекте. Он хлопнул меня раз двадцать по плечу. И он получил наконец вопрос, каково идут дела в кризис. И он ответил:

«Брось, Валери, дело не в кризисе. Мы с нашими толпами туристов кризис почувствуем последними. Дело в том, что Италия испортилась. Это уже не та Италия, как когда-то. Вот в чем дело».

«В каком смысле?» — переспросил я.

«В смысле людей. Раньше все воровали, и богатства как-то перераспределялись. Теперь установился жесткий порядок, и воруют только богатые».

«Ты мне рассказываешь про коррупцию? Я из России! Вашему Берлускони сто лет надо учиться, чтобы достичь такой коррупции, как у нас».

«Дело не в коррупции. Дело в том, что люди перестали понимать, что соседям тоже нужно как-то жить. Видишь ли, я понимаю, что Берлускони — пожилой человек и ему нужны все эти его девки и все эти его яхты. И раньше государственный инспектор понимал, что я курю в своем баре, несмотря на запрет курения. А теперь инспектор штрафует меня. И за курение штрафует, и за то, что вентиляция у меня установлена в обход закона об охране памятников (бар расположен во дворце Бенчи, XV век, кажется). Налоговый инспектор раньше понимал, что я не могу платить всех налогов, и на недоимки закрывал глаза. Не за взятку даже, а просто по-человечески. Просто понимал, что если я заплачу все налоги, то буду чувствовать себя лохом, и мне будет грустно».

«Тебе грустно, Антонио?» — перебил я его.

«Да, мне грустно. Я не наемный работник, я работаю на себя, но раньше можно было позвонить доктору и сказать: "Доктор, мне плохо". И доктор выписывал тебе бюллетень на пять дней, и ты ехал на море, и работодатель твой понимал, что ты уехал на море с девушкой, но все равно оплачивал тебе пропущенные дни».

«А теперь?»

«А теперь они приняли закон, что по больничному оплачиваются только три дня. И врачи, выписывающие больничный, должны отчитываться перед своим медицинским начальством. Раньше я закрывал свой бар по большим церковным праздникам. Я понимал, что прихожанам Санта Кроче неприятно будет видеть толпу моих геев в Страстную пятницу. Никакой закон не заставлял меня это делать. Я делал это по-человечески».

«Ты больше не закрываешь бар в Страстную пятницу?»

«Не знаю. Я подумаю до Страстной пятницы. Может быть, я стану борцом за права сексуальных меньшинств. Понимаешь, Валери, есть народы, которым нельзя жить по закону. Есть народы, которым это грустно. Понимаешь, у нас все равно не получится стать немцами. В Неаполе ты все равно никогда не наведешь такого порядка, как в Мюнхене. Но если мы станем пытаться навести порядок, мы потеряем что-то важное и человеческое. Что-то, благодаря чему наши фашисты во время Второй мировой войны почти не поубивали евреев в отличие от немецких фашистов, у которых был порядок».

«Послушай...»

«Чего тут слушать! Полицейские на дорогах стали штрафовать за алкоголь! Ты представляешь! В Италии стали штрафовать пьяных водителей!»

С этими словами Антонио взял мой недопитый мохито и вылил в раковину:

«Поезжай! Тебе еще сегодня рулить!»

При выезде на автостраду меня остановили и проверили на алкоголь. Действительно. Впервые за пятнадцать лет.