Константин Андреев: Жить по Житинскому

Пролог

Целый год я пытался написать об Александре Николаевиче Житинском. Сотни раз принимался формулировать основную идею и единственно верное вступление, но не продвинулся далее пустого файла в папке «Ненаписанное».

Дело было не в делах, не в скудости идей и даже не в редакционном наказе дождаться первой годовщины Последнего Информационного Повода, также известного под названием «смерть». Дело, дорогой читатель, «было в непоправимой серьезности, с какой я намеревался писать». 

— Соберись! — нудно шептал я себе. — О почившем писателе либо с надрывом и катарсисом, либо никак! И чтобы никакой просебятины! Надо встать в уголке с выражением светлой скорби на кротком челе и дать памяти Мастера выговориться за себя. Лишь тогда современники, дремлющие увечным сном в офисах и спальных районах, очнутся на мгновенье и поймут, кого они все потеряли, так и не успев как следует прочитать.

Память Мастера, однако, не желала говорить на таких условиях. Она подмигивала ехидным глазом из-под кустистой брови и добродушно хихикала в кулак, пока я не шлепнул себя по лбу и не дал себе исчерпывающее определение:

— Чучело гороховое!

— Вот-вот, — подхватила память. — С этого и надо было начинать.

Глава первая, она же последняя

Чучело гороховое! Ну как без просебятины говорить о писателе, когда и говорить-то хочется потому, что писатель этот проштамповал тебе биографию — большим нестираемым штампом? Нелепей такой нелепости только потуги разводить пафос о человеке, чье главное наследие в твоей голове вербально выражается так:

«…Никогда к себе серьезно не относился. Я вообще убежден, что каждый человек, во-первых, смешной, а во-вторых, должен об этом знать и смеяться над собой беспрерывно. Только в этом есть спасение. Нужно смеяться над собой непрерывно, и прежде всего в самых пафосных ситуациях. Как только встал в позу, отойди на пять шагов, взгляни на себя со стороны, и ты засмеешься».

И я отошел на пять шагов, а потом, вдоволь насмеявшись, еще на пять, а потом на пятнадцать, на двадцать пять — и увидел скользкий ноябрь 94-го на раздолбанной улице, утыканной рыжими фонарями. Я увидел книжный лоток у продуктового магазина и лохматого себя в безразмерной куртке, полосатых штанах и чудовищных розово-лиловых ботинках, которыми устилала путь к капитализму швейная фабрика «Молодость».

Обложка книги у меня в руках была под стать моим ботинкам: страхолюдный коллаж из пирамиды, увенчанной российским флагом, младшего научного сотрудника на верблюде и довлевшей над ними фотографической женщины в стиле журнала «Работница» времен поздней перестройки. Поперек голого женского колена косо шлепнули штрих мастера: «I (СЕРДЕЧКО) PETER». И даже не спрашивайте меня про цветовую гамму. Спросите лучше про квадратуру круга.

Другого дизайна в первой половине девяностых не водилось, а если и водилось, я все равно не заметил бы никакой разницы. В общем, купил я ту книгу. Скажу больше: через несколько дней я вернулся к лотку и спустил карманные деньги еще на два экземпляра — для лучшего друга и для девочки, в которую (стоит ли пояснять?) был влюблен по самые уши, замерзавшие без шапки.

Книга называлась «Дитя эпохи». Написано, что «роман»; на самом деле — разболтанный сборник повестей разных лет. Первая и лучшая часть («Типичный представитель») — вступительная исповедь того самого сотрудника на верблюде, призванная скрепить все остальное. В этой ернической исповеди лохматый я, среди прочего, подчеркнул карандашом следующее: «…я человек без мировоззрения. Мне его заменяет ирония».

Позднее, перечитывая «Типичного представителя» в интернете, гораздо менее лохматый я удивленно скопипастил не только эти слова, но и то, что идет прямо за ними:

«Я не думаю, что ирония лучше мировоззрения. По правде сказать, она мне здорово надоела. Ирония — опасное состояние ума, разъедающее душу. Она очень удобна, когда речь идет о том, чтобы выжить в обстановке беспросветной глупости и лжи. Она улыбается над всякой позицией, требующей решений и активных действий».

Между подчеркиванием и копипастом прошло восемнадцать лет.

Эпилог

У жизни, как известно, нет сюжета. Сюжеты проступают только в биографиях, но зато уж там сплошь и рядом — была бы готовность щедро опускать детали, не влезающие в повествование. 

За восемнадцать лет таких деталей набежало изрядно. Я учился, работал, переезжал с места на место, зубрил языки, влюблялся в других девочек, все более взрослых, и дарил им книжки совсем других писателей. Но в нашем сюжете о том, как мирились ирония с мировоззрением, мы выметем все это за скобки и оставим одну бутыль красного вина емкостью 1,5 л, распитую с А. Н. Житинским и его супругой Еленой Валентиновной на острове Готланд несколько лет назад.

— Почему?

Ну, во-первых, ни с Чеховым, ни с Лемом, ни с Туве Янссон выпить уже не доведется. Из чего следует, что бутыль та навеки останется вершиной моей литературной карьеры. Во-вторых, где-то с середины бутыли беседа скатилась в дебаты о равенстве полов, гомосексуальности, государственном устройстве и вроде бы даже о существовании Господа Бога. Я, как положено пылкой молодости, все больше наседал с аналогиями и контрдоводами. Житинский, как положено мэтру, все больше ухмылялся. Елена Валентиновна сердобольно поддерживала слабых, то есть меня.

В тот прекрасный вечер я окончательно убедился: несмотря на обложку, книга «Дитя эпохи» — литература с большой буквы ЛЭ. Она оставила мне нечто более увесистое, чем набор мнений по социально-политическим вопросам. Мнения у «Дитя эпохи» были обворожительно невнятны, а у самого Житинского — диаметрально противоположны моим. «Типичный представитель» снабдил мою биографию другим: надлежащим жанром, подходящим героем и единственным сюжетом, ради которого не надо — да и нельзя — опускать неудобные детали.

— Конкретней?

Пожалуйста. 

Жанр: юмористическая проза с элементами абсурда, эпизодами боли, сентиментальными отступлениями и унылой развязкой.

Герой: печальный клоун.

Сюжет: «сумел, оставаясь типичными представителем, не озлобиться, не потерять веры в людей и не позволить себе стать циником».

Иной подход к жизнеописанию человека, не отличившегося ни героизмом, ни злодействами, ни особыми страданиями, будет выглядеть, по меньшей мере, неуместно. А по большей, придирчивой мере, выйдет пафосное вранье.

Открою вам страшную тайну: люди, понимающие это, кажутся мне своими — независимо от особенностей мировоззрения. 

Это не значит, что принципы — дело второстепенное. Важнее принципов, по-моему, вообще ничего нет. Тот, кто не готов отстаивать никакие взгляды, кто любой ценой избегает споров о философии, политике, религии, нравственности, — или циник, или дурак. В лучшем случае — литературный персонаж.

Однако в любом мировоззрении сыщется выводок тараканов. Потому что мы всего лишь люди. Единственный источник «беспросветной глупости и лжи» в этом мире. И стоит кому-то из нас чересчур увлечься собственной правотой, как жди беды: то инквизицию замутим, то массовый террор, то из телевизора сделаем зомбоящик, а то возьмем тех, кто хочет усыновить сирот, и — хрясь! — запретим им усыновлять сирот.

В общем, на мировоззрение надо ставить предохранитель. Надо уметь вовремя вылить на своих тараканов ушат иронии. Надо развивать в себе тот самый беспрерывный смех, о котором говорил Житинский. Долг всякого человека, то есть всякого печального клоуна с потенциальными чертями в тихом омуте — смеяться над собой постоянно, и прежде всего в самых пафосных ситуациях, когда риск наделать кучу непоправимых, жестоких глупостей особенно велик. 

Как только встал в позу, отойди на пять шагов, взгляни на себя со стороны и рявкни себе в ухо:

— Чучело гороховое!

Нет, лучше громче. Вот так:

— Чу-че-ло!!! Го-ро-хо-во-е!!!

Окружающим, конечно, этого лучше не слышать. Окружающим надо предъявлять решимость и активные действия, а не борьбу с тараканами. 

Но если ты рявкнул должным образом, похвала не заставит себя ждать: ехидный внутренний глаз имени Рок-Дилетанта с Большой Пушкарской подмигнет тебе из-под кустистой брови и одобрительно хихикнет в кулак.