Леонид Бершидский: Последний рубеж сопротивления

Король Генрих V у Шекспира произносит: Every subject's duty is the king's; but every subject's soul is his own. То есть долг каждого подданного — королю, но душа — его собственная.

Для целей нашего дальнейшего рассуждения поначалу удобно вырвать эту фразу из контекста. Как всякая шекспировская цитата, она вполне способна за себя постоять. Без соседних предложений фраза эта содержит рецепт успеха авторитарной диктатуры: заставь подданных повиноваться, но оставь им душу — и царствуй долго. Что-то подобное писал про эпоху брежневского застоя петербургский историк Лев Лурье: «Общественный договор между обществом и государством был такой: государство закрывало глаза на пьянство и безделье подданных, не лезло в личную жизнь. И даже разрешало в кулуарах ругать советскую власть, рассказывать анекдоты про Брежнева, Ленина и Чапаева». Вот при этой-то системе, писал Лурье, сформировался как личность Владимир Путин. И воспроизвел некий идеальный застой, в котором ему хотелось жить в юности.

В конце 2011 года показалось, что рецепт работать перестал. В личную жизнь подданных режим по-прежнему не вмешивался. Он позволял ездить за границу, ругать Путина и Медведева как в частном порядке, так и публично (главное, чтобы не по телевизору), был равнодушен к сексуальным практикам граждан и умеренному потреблению ими дурманящих веществ, не говоря уж об алкоголе. Он ничему, в общем, особенно не мешал, кроме осмысленной политической активности, которая была ему ни к чему. Он был классическим авторитарным режимом из учебников политологии: общественная сфера заасфальтирована и раскатана (долг королю), частная — ниже королевских радаров.

Однако подданные вдруг сделались недовольны, и тот же Лурье написал: «Протест — некий дополнительный бонус, как поездка в Анталию или покупка айфона... Сытый человек гораздо более голодного озабочен и планированием жизни, и сбережением чувства собственного достоинства».

Прошел всего год, и теперь уже это рассуждение кажется устаревшим. Сытые успокоились. Ксения Собчак вышла замуж не за пламенного оппозиционера Илью Яшина, а за человека «своего круга» — Максима Виторгана. Ходить на митинги сделалось скучно и немодно. Многие из ходивших демонстративно погрузились в личную жизнь, о которой несколько подзабыли, заботясь о сбережении ЧСД.

Между тем параллельно с модой эволюционировал и режим. То ли ради подавления факультативного протеста сытых, то ли просто в пику ему он вдруг задумался, правильную ли частную жизнь ведут подданные. Не нуждаются ли в защите, к примеру, верующие с их острыми чувствами и дети с их чистыми глазенками? Не педофилы ли, в частности, некоторые лидеры протеста? Не изменяют ли некоторые министры женам, которые, между прочим, не просто жены, а серьезных людей дочки?

А и не многовато ли вокруг всякой гомосятины?

В интервью Ксении Соколовой, которое станет, наверное, одним из главных текстов этого года, телевизионщик Антон Красовский предложил две версии своего бунта в эфире телеканала «Контр ТВ», выразившегося во фразе: «Я гей, и я такой же человек, как Путин и Медведев».

Первая: «Это борьба между собственным конформизмом, любовью к вкусненькому шабли и какой-то такой правдой, которая вдруг врывается, и никуда от нее не деться. Наступает момент, когда тебе все становится кристально ясно, и ты думаешь с тоской: "Господи, шабли такое вкусненькое-вкусненькое", — а потом выходишь и все равно говоришь то, что говоришь».

Вторая: «Если ты к этому не имеешь отношения, если ты в этом не живешь, то тогда, конечно, смешно. А когда вдруг понимаешь, что речь идет о тебе самом и что завтра этим самым гладиатором будешь ты, то, конечно, становится не по себе».

Так вот первая версия — это прошлый год. Когда на митинги шли за правду, преодолевая любовь к шабли. Когда площади кишели благополучными людьми, вдруг позволившими некоей правде ворваться в свою жизнь.

А вторая версия — она про сейчас.

Абстракции вроде свободы выборов, свободы собраний, свободы слова — для сытого человека всегда предмет внутреннего торга с собой. За что, за сколько я готов продать вот эту статью Конституции? В конечном счете и даром отдам, кожа-то с меня не слезет. Жизнь моя в целом будет течь как обычно. Придавят разве что десяток крикунов-политиков, да они-то знают, на что идут. Да, может, еще сотню бездарных визжащих журналюг — что мне до них.

Но за сколько я продам свободу спать, с кем захочу? Целоваться на улице, с кем захочу? Или, скажем, покидать страну без разрешения райкома партии?

За какую плату я делегирую уже и эти решения — королю? А ведь там еще шажок — и душу тоже надо будет делегировать.

Когда вопрос ставится вот так, ребром, не хочется шабли. Хочется хватануть грамм триста, как Красовский, и выйти с конями.

Под конец разговора с Соколовой Красовский вспоминает о смерти: «Мне лично хотелось бы на той самой последней койке чувствовать себя человеком». А нам, тоже под конец, пора вспомнить про Генриха V и контекст, в котором он высказался про долг и душу. Солдат Майкл Уильямс, с которым беседует король ночью перед Ажинкурской битвой, высказывает мысль о том, что королю, возможно, придется отвечать перед богом за неправедную смерть солдат, которых он отправляет в бой. Генрих возражает: о нет, солдат отдает королю долг, но его душа — его собственная, и если умрет он нераскаянным, то за свои грехи и ответит.

Не хватило решимости бороться до конца за абстракции — вполне вероятно, что теперь придется каждому за свою душу. Ведь может так оказаться, что сейчас — это только за первыми, самыми легкодоступными пришли. А видите, и среди них некоторые взбунтовались.