У меня на правом плече синяк. Болит не особенно, но синяк заметный. Это от приклада. Может, я его плохо прижимаю к плечу?

На выходных я был на охоте. Ходил с двустволкой Merkel 16-го калибра по полям и опушкам в поисках рябчиков. Дед мой с этим ружьем за рябчиками ходил еще в 40-х, потом отец в 60–70-х. Теперь я хожу. Правда, они были поудачливее — рябчики мне попадались, но дробь летела мимо цели. Но я-то рад любому результату. Попал, не попал — это не очень для меня важно. Главное — это я и мое ружье в лесу. Ружье — это мой инструментарий для непосредственного взаимодействия с природой. Оно наделяет меня властью, возможно, несправедливой, но властью. Среди березок, кустарника, высокой мокрой травы, в которой прячется мой рябчик, оно превращает меня в местного жителя. Кто сильнее, хитрее, ловчее, тот и прав. Жутко ведь неполиткорректно? Ага. Как и все в природе. Хищники, ураганы, наводнения — все это ведь дикая несправедливость. И я с ружьем Merkel 16-го калибра в лесу тоже несправедливость. Такое очевидное проявление несправедливости дополиткорректной эпохи.

 

Не так давно я разговаривал с правозащитником Сергеем Адамовичем Ковалевым. Он оказался настоящим, даже, я бы сказал, ярым защитником охоты. Человек, который много лет защищает права людей, не просто отказывает в такой защите животным. Он говорит, что «у животных нет прав»: «Право — это категория, имеющая отношение исключительно к человеку. Ведь предполагается равное распределение прав, то есть равноправие. Право — оно для всех одинаковое. У мухи, вши, глиста, зайца и человека не могут быть равные права». И я с Сергеем Адамовичем согласен. Само слово «право» не может иметь отношение к животному миру. В том числе и потому, что у права всегда есть и другая сторона — обязанность. Какие обязанности у животных? Размножаться. Есть друг друга. И всякое прочее, понятное, физиологическое. Не имеющее никакого отношения, как любят говорить чиновники, к «правовому полю».

Так что тут очень серьезная проблема в терминологии. Возвращаясь к чиновничьему языку, «подмена понятий»: у животных нет ни прав, ни обязанностей, но у людей есть права и обязанности по отношению к животным. И вот эти человеческие права и обязанности, конечно, должны регулироваться законом. В рамках своих законных прав по отношению к животному миру я и отправился на охоту. А чуть раньше купил кабанью ногу, с удовольствием ее запек в духовке (на самом деле жена запекла) и с еще большим удовольствием съел (на самом деле не только я — поделился с гостями).

Есть пример в истории человечества, когда «права животных» были признаны одним из приоритетных направлений государственной политики. И пример этот отвратительный. 24 ноября 1933 года в Германии был выпущен свод законов о защите животных. Гитлер тогда так прокомментировал новую политику Рейха: «В новом Рейхе жестокость к животным будет запрещена». В 1934 году появился новый закон, полностью запретивший охоту. Государство пыталось повсеместно облегчить участь животных и защитить «права животных» даже на кухне: в 1937 году был узаконен способ приготовления лобстера, исключающий его кипячение живьем. Пример этот ужасающий именно потому, что нацистский режим попытался наделить животных правами, которыми до этого обладали только люди, а значит, на самом деле превратил людей в животных. Что было потом — всем известно.

Я человек законопослушный. И только в этом смысле и определяю свои права и обязанности. По мне, так можно съесть кабана — съем, можно рябчика — рябчика съем. А запретят охоту, значит голодным останусь. А пока охота — последнее пока еще законное прибежище неполиткорректных консервативных негодяев. То есть и мое тоже. Но есть ощущение — недолго нам осталось. Победит нас политкорректность. И наделенные правами кабаны, рябчики и лобстеры сбегут с моего стола. Учитывая предыдущий абзац, страшное будет время.