Иллюстрация: Bridgeman/Fotodom
Иллюстрация: Bridgeman/Fotodom

Эротика

Возможно, я не самый надежный эксперт в области эротического искусства, ведь я опубликовал роман, в 1994 году завоевавший антипремию лондонского журнала «Литерари ревью» за самую неудачную сексуальную сцену. Когда рецензенты признали написанные мною эротические фрагменты наихудшими во всей британской прозе года, мне сделалось неловко. Однако их приговор утвердил меня во мнении, что все оценки в сфере эротического искусства исключительно субъективны. Впервые я осознал это в Кембридже, где я, студент, почти каждое утро работал в библиотеке музея Фицуильяма. Чтобы туда добраться, требовалось пройти по нескольким галереям, заодно наслаждаясь разглядыванием картин, а вдалеке открывался грандиозный вид на «Тарквиния и Лукрецию» Тициана: Тарквиний, величественно возвышаясь над обнаженной, трепещущей Лукрецией, уже поставил одно колено на край ее постели, готовясь повелительным движением воздетой руки сломить ее сопротивление. Лукреция несколько обескураживала своей полнотой. Однажды мой научный руководитель, профессор Майкл Джефф, спросил у меня: «Это же шедевр эротического искусства, вы не находите?» Я слишком благоговел перед ним, чтобы возражать, однако втайне предполагал, что в коллекции Фицуильяма есть две картины, куда более заслуживающие подобного определения. Это был диптих Хогарта «До» и «После». На первой картине молодой человек на лесной поляне недвусмысленно домогается девицы. Девица, по-видимому, не уступает. На второй картине они полулежат, откинувшись назад, с трудом переводя дыхание: ее сопротивление оказалось кокетством, а их одежда в беспорядке красноречиво свидетельствует о бурной страстности только что совершившегося соития. Тициан ничего не говорил студенту, один вечер в неделю проводившему в душной дискотеке колледжа; Хогарт (по крайней мере, первая часть диптиха) был ему куда ближе.

Если, как утверждает Ротко, цель искусства — передать зрителю чувства художника, то не следует ли оценивать эротическое искусство в зависимости от того, насколько сильное вожделение оно вызывает? Нет, искусство передает зрителю значительно более широкий спектр эмоций, в том числе сочувствие человеку во всех нюансах его существования, во всех интимных физических деталях, выраженное визуальным языком безжалостного реализма. «В искусстве, — говорил Роден, — нет и не может быть ничего безнравственного. Искусство всегда священно, даже когда изображает страсть в ее предельно допустимых проявлениях. Поскольку оно стремится лишь без прикрас запечатлеть увиденное, оно не может пасть». Порнография выбирает те же сюжеты, но стремится пробудить желание зрителя. Если искусство вызывает вожделение, значит это, вероятно, порнография.

Коллекционировать эротическое искусство — вполне почтенное занятие, и многие серьезные люди его собирают. Коллекционировать порнографию — занятие куда менее достойное. Следовательно, нужно четко разграничить эротику и порнографию и в интересах рынка, и по соображениям нравственности. Ценители купят произведение эротического искусства. Если попытаться продать им его как порнографию, его не купят.

Исходя из этого, стоит помнить, что Шиле — не порнограф, даже когда он изображает себя сидящим с расставленными ногами на стуле и с тревогой рассматривающим собственный эрегированный член. Он не порнограф, даже если на большинстве его самых пронзительных графических автопортретов предстают изломанные, искаженные очертания его тела; ноги и руки, кажется, отделены от торса, кисти — от рук, и это «фрагментирование» тела можно прочитать как образы мастурбации и остро переживаемой вины. Он лишь беспощадный реалист. То же самое можно сказать о Курбе и о его «Происхождении мира», крупным планом запечатлевшем половые органы женщины, хотя первый владелец картины, турок, возможно, с вожделением созерцал ее, а в остальное время скрывал за бархатным занавесом в своих парижских апартаментах.

А вот некоторые французские салонные художники XIX века — точно порнографы. В сентиментальном, притворно-застенчивом облике их нимф и Венер есть некая порочная искушенность. Их можно спасти для рынка и превратить в приемлемый объект продажи, только с надменной иронией представив публике как образцы китча. В таком духе Джефф Кунс создает откровенно порнографические образы, например фотографируясь со своей музой Чиччолиной в самых недвусмысленных позах, однако не продает их как порнографию. Он изымает их из одного контекста и помещает в другой — в контекст поп-арта. В этом качестве они стоят несколько сот тысяч долларов. И хотя лежащие в их основе образы, возможно, остались порнографическими, произведения искусства, в которые они претворены, уже не порнография, если вы понимаете, что я хочу сказать.

Секрет продажи эротического искусства прост: всячески обращайте внимание потенциального покупателя на искусство, а не на секс. Не говорите ему: «Посмотрите, как соблазнительно скользит юбка, обнажая ее бедро». Скажите: «Это образец бескомпромиссного реализма». Или: «Чудесная, ироничная визуальная деконструкция принципов нашего консьюмеристского общества».

Иллюстрация: Bridgeman/Fotodom
Иллюстрация: Bridgeman/Fotodom

Рама 

Рама, в которую помещена картина, оказывает огромное воздействие на наше восприятие и на цену, за которую ее можно продать. Неверно подобранная рама способна извратить наше впечатление от полотна, более подходящая — значительно улучшить. Выбор рамы зависит от стоимости картины: если вы по ку паете Каналетто за десять миллионов долларов, почему бы не потратить еще семьдесят пять тысяч на изящную раму XVIII века, в которой он засияет в полном блеске. Она даже может превратить его в Каналетто за все двенадцать миллионов.

Однако если вы потратите те же семьдесят пять тысяч на раму для пейзажа XVIII века, за который заплатили двадцать пять тысяч, она, конечно, улучшит вид, но не поднимет сколько-нибудь существенно его цену, а значит, не оправдает затрат. И напротив, на обычных торгах, где предлагаются картины старых мастеров, клиенты иногда платят неожиданно крупные суммы за самые заурядные копии известных работ или ученическую живопись. Причина в том, что мы, авторы каталогов, учитывали только уровень полотен и справедливо видели в них копии, но не заметили, что они помещены в аутентичные роскошные резные рамы, в которые некогда были вставлены оригиналы. Наблюдательные клиенты быстро смекнули, что стоимость подобных рам в несколько раз превосходит стоимость картин.

Обыкновенно картины старых мастеров помещают в рамы, соблюдая строжайшие правила: их выбирают в соответствии со стилем, эпохой и местом создания картины. И разумеется, впечатление от картины в оригинальной раме (то есть вставленной в раму самим живописцем или по крайней мере при его жизни) увеличивает стоимость. Эти же предписания распространяются на современное искусство: например, высоко ценятся простые темные деревянные рамы картин немецких экспрессионистов, если они созданы одновременно с полотнами. Одна ко с воцарением модернизма жестких критериев стиля уже не придерживаются столь строго. Сегодня можно увидеть Пикассо или Миро в черной с золотом итальянской раме XVII века. На современный вкус они смотрятся недурно. Все началось с моды, главным образом американской, на картины импрессионистов во французских рамах XVIII века. Однажды я вынул чудесную пастель Дега, изображавшую балерину, из ее аутентичной белой рамы, сделанной самим художником, и для аукциона поместил ее во французскую позолоченную раму XVIII века, чтобы не отпугнуть американских ценителей живописи конца XX. Пастель была продана за рекордную цену, однако особой гордости я не ощутил. По крайней мере, мы предложили покупателю вновь вставить ее в оригинальную раму.