Любая другая индустрия переносит кризис, думаю, примерно так: сидишь себе в ожидании следующего сокращения штатов, в меру проявляешь инициативу, в меру постукиваешь на товарищей по цеху и питаешься ред-буллом, собственными ногтями и слухами о том, кого «уже», а кого «скоро». И так до одной из двух возможных концовок. В журнальном деле все обстоит гораздо хуже. Ты проделываешь вышеозначенное и пишешь об этом. Положение, иными словами, фронтового репортера, который высовывается из окопа, чтобы поподробнее описать смерть товарища. Вот оторвало четверть штата журналу Time. Вот осколком сняло голову Men's Vogue. Вот здоровяк Sports Illustrated с ревом пытается затолкать вывалившиеся внутренности обратно в брюшную полость. Все это бесценная фактура, все это надо освещать, и разруха парадоксальным образом оборачивается тематическим раздольем. Пожалуй, более точная метафора нашего положения - стервятник, который реет над полем битвы во время бомбардировки. Ассортимент внизу прямо пропорционален угрозе сверху.

На прошлой неделе снаряд разорвался совсем рядом - у моего уха, точнее, в моем айфоне. В пятницу вечером в почтовых ящиках всех 38 постоянных авторов и редакторов моего журнала появилась весточка от босса, чья фамилия рифмуется со словом «босс». «Как мне едва ли стоит лишний раз вам напоминать, - писал он, - на дворе тяжелые дни для того, чтобы издавать журнал (или делать что-либо еще). Я хочу обсудить... наши планы на будущее и то, как они коснутся вас... Эта дискуссия вам не понравится».

Встреча была назначена на три часа дня во вторник. Шестьдесят девять часов между уведомлением и событием! По журналистским стандартам это вечность. За это время можно было рассмотреть под микроскопом каждую деталь послания.

Босс оставил список адресатов открытым. Это позволяло смотреть на фамилии коллег и прикидывать, кого уволят первым. Так. Если выгонят пять человек, то, наверное, этого, этого, эту, эту... ну и, конечно, этого. Я в порядке! Теперь попробуем десять. Пронесло! Двадцать... Моя самооценка оказалась довольно здоровой, но не чрезмерно завышенной: по моим расчетам, я пережил бы увольнение 24 из 38 коллег. К концу этого упражнения мой мозг был безнадежно захламлен. Идиллическое рабочее место превратилось в лагерь одичавших детей из «Повелителя мух». Не хватало только свиной головы на шесте. Хорошо хоть сами адреса выстроились в алфавитном порядке, а то можно было бы рехнуться, пытаясь вскрыть и этот код: вдруг вначале идут те, кто первым пришел боссу в голову? Любимчики? Или наоборот - первые в очереди на гильотину?

Большей частью нетрезвые по случаю вечера пятницы журналисты начали обзванивать друг друга, выстраивая на ходу все более жуткие теории. Наши гипотезы, в порядке нарастания пессимизма, выглядели так: 1) отменят рождественскую вечеринку; 2) никому не повысят зарплату; 3) перестанут компенсировать рабочие расходы; 4) ...и урежут зарплату; 5) заставят обозревателей журнала бесплатно писать статьи на веб-сайт (эта догадка почему-то приводила людей в особенный ужас); 6) попросят нескольких добровольно уйти, маня толстым выходным пакетом (последнее время это стало модным способом увольнять людей, не испортив отчетности - «у нас сокращений нет, он сам ушел»); 7) и, наконец, то же самое, но без доброй воли и пакета.

К полудню вторника перешептывания в коридорах достигли уровня оперного «шума толпы», когда сорок статистов вразнобой повторяют одно и то же слово (в данном случае - «сокращение»). Без пяти три заранее изнуренные журналисты начали вяло стекаться в конференц-зал. Один коллега, не спеша заходить сам, вежливо придерживал дверь для остальных («Making yourself indispensable?» («Выслуживаешься?») - пробормотал один из входящих). Еще через минуту появился и босс.

- Расслабьтесь, - сказал он. - Сегодня мы будем решать, хотим ли мы писать про кризис вообще. С одной стороны, это тема номер один. С другой, именно поэтому никто о ней больше не хочет читать. Может, имеет смысл сконцентрироваться на более положительных сторонах жизни в городе?

На тридцати восьми лицах проступило облегчение, чуть подпорченное уязвленной профессиональной гордостью. Зарплата оставалась. Но пропадала грандиозная тема.

- А о чем же мы писали во время последнего кризиса? - спросил один из репортеров помладше. - В начале девяностых?

- Тогда была совсем другая обстановка, - снисходительно ответил репортер постарше. - Расовые беспорядки. Волна уличной преступности. Поджоги. Коррупция.

- Иначе говоря, - добавил ему в тон самый старый репортер, нанятый еще самим Клэем Фелкером (Clay Felker), - подожди полгода и сам увидишь.

Следующая колонка будет про белок в Центральном парке. Или про елку в Рокфеллеровском центре. Или про каток у Центральной библиотеки. Или про что там пишут еще. На данный момент позвольте откланяться - по-моему, за окном горит моя машина.