25 лет чернобыльской катастрофе

Я расспросил об этом Тобиаса , он сказал: они носят на себе счечтики гейгера, и следят за суммарной дозой.

Мне кажется, что сегодня мой ответ будет таким же как и тогда. Больше 30 лет я пишу свою хронику «Голоса утопии» — энциклопедию исчезающей советской жизни, которая становится мифом. Молодые люди этой жизни не застали, более старшее поколение ностальгирует, но сказать, что они эту жизнь отрефлексировали, нельзя.

Сейчас я живу в Германии, где немцы до сих пор осмысливают фашизм, Холокост. Молодежь, учителя, интеллектуалы, философы — каждый немец думает об этом; у нас же, в России, на Украине, в Белоруссии эта работа до сих пор не проделана.

Когда случился Чернобыль у меня уже была книга о Второй мировой войне, книга об Афгане.

Вообще, есть культура описания войны, людям известно, как можно это описать, и твоя задача как писателя в том, чтобы найти свой голос, свой подход, свой взгляд. Здесь же я вообще не представляла, как буду работать с таким материалом. Все это происходило впервые. Я встретила людей, абсолютно непонимающих, что происходит. В Минске перестали жечь листья, стали хоронить, в зоне хоронили молоко, яблоки, животных. Землю хоронили в земле. Мыли дома, мыли дрова.

Я всегда вспоминаю — для меня это такой важный образ — что после взрыва было очень много солдат с автоматами вокруг реактора. Человек реагировал так, как он привык реагировать. А в кого стрелять? Кого расстреливать? Физику, радиацию?

Мир остался тем же — вот яблоки, вот вода — и одновременно стал совершенно другим: в воде нельзя купаться, яблоко нельзя есть.

И я стала искать этот язык. Моя задача не в том, чтобы вывалить на читателя все это страдание. То, что я делаю во всех книгах — я пытаюсь достать смысл из этого страдания. Я уверена, что страдание это форма информации, которую люди передают друг другу.

Я долго искала этот взгляд, надеюсь, я передала это ощущение, как рушился мир. Тогда ведь совпали две катастрофы — космическая и коммунистическая.

Вот как раз из-за того, что мы тогда переживали две катастрофы и в одной из них, падении Союза, сразу нашли врага — коммунизм, мы ответственность и за другую, чернобыльскую катастрофу, тоже переложили на коммунизм.

Потому что это было время такого воинственного антикоммунизма, время воинственной антирусскости — в том смысле, что все пострадавшие окраины СССР обвиняли русских.

Это произошло потому, что образ врага поменялся в общем смысле. Обычно враг это кто-то, кто отличается — говорит на другом языке, по-другому крестится и так далее.

А здесь — радиация не видна, не слышна, мы не знаем ее запах, не знаем, кто ее послал, человечество еще не было готово к тому, к чему оно готово после Фукусимы.

Сейчас люди поняли, что из атомной эпохи надо уходить. В Европе выступление Медведева в Киеве — атомные станции нужно строить, но тщательнее выбирать место — вызвало шок. Потому что здесь все это осмысленно уже на другом уровне. Ясно, что от этого нужно уходить, но точно также ясно, что к этому долгому процессу нужно мировоззренчески подготовиться. Закрытие атомной станции — это же не закрытие обувной или конфетной фабрики. Это десятилетия — физические реакции должны пройти до конца, их нельзя ускорить.

Так вот, тогда, 25 лет назад, люди все это смешали вместе, обвинив в трагедии коммунистов, осмысления не было как такового. В том числе и в Европе — тогда им казалось, что дело не в опасности атомной энергии как таковой, а в том, что это случилось у этих безалаберных русских, вороватых, пьяноватых. Европейцы думали, что у них такого не может быть. И вот теперь это случается в самой техногенной стране, третья экономика мира не может с этим справиться. И, конечно, в Европе теперь совсем по-другому на это смотрят.

Моя книга выходила и в Японии тоже. И я была в Японии и видела атомную станцию в Тамари — невероятно красивую, это что-то космическое, абсолютное ощущение XXII века, будущей цивилизации, в отличие от Чернобыля, где станция была похожа на большой сарай. На мой вечер приходили люди с этой станции. Они так сочувственно улыбались — мол, у нас все по-другому, все рассчитано, и что самолет может упасть, и что восьмибальное землетрясение может случиться. А после Фукусимы я смотрю, насколько все это похоже. У японцев тоже есть ощущение, что им не все говорят. Тоже сначала говорили, что все под контролем, потом объявили зону в 10 км, потом в 20. Абсолютно те же камикадзе-ликвидаторы — только у них честно, у них люди получат за это деньги. И у них это 700 человек, которые работают там постоянно. Кроме того, у нас много общего с японцами. Это нация, у которой индивидуальная цена жизни не так высока как в Европе. Это очень похоже на то, что было у нас. Ну, а государство действует, как и везде — пытается скрыть информацию. Другое дело, что у Японцев есть гражданское общество, которое все-таки добивается правды. У нас такой системы самозащиты, конечно, нет.

Есть такой анекдот про белорусскую ментальность. Стоит белорус на пепелище, ему все сочувствуют, потому что у него ничего не осталось, совсем ничего, а он говорит: «Но сколько же и мышей ляснуло!» Умерло, значит. Такой страшный удар было сложно выдержать. Жизнь вдруг резко стала совсем другой. Дети были или в школе, или дома, и по такой маленькой дорожке асфальтовой туда-сюда могли ходить. Больше никуда — ни в лес, ни на речку. В эвакуированных деревнях, в которых оставались редкие люди, исчезли песни, привычная славянская жизнь, когда все на лавочках сидят, разговаривают, поют. Это стал другой народ.

Люди там живут, «пьют» Чернобыль, «едят» Чернобыль, но самое главное, что они не могут этого понять. Рыбу есть нельзя. Крестьяне не могут понять — как же так? Веками варили рыбу. Все стало другое — все женщины больны, у всех после 30 лет вырезано все женское. Человек там предоставлен сам себе. Государство там отвернулось от человека и человек отвернулся от государства.

Атомные сказки, да. Очень интересно — дедушки пьют и молчат, а бабушки рассказывают и рассказывают эти атомные сказки. Сколько я их слышала. Говорят: «Радиация? Я ее видела, лежала у меня на огороде — беленкая такая». Другая ее поправляет: «Нет, не беленькая, зеленая, большая, с мой платок».