Кристофер Мур: Грязная работа. Отрывок

Из дому Чарли вышел только через две недели — добрел до банкомата на авеню Колумба, где впервые и убил человека. Орудием убийства он избрал автобус сорок первого маршрута, шедший от автовокзала «Транс-Бей», по Бейбридж и к Пресидио мимо моста Золотые Ворота. Если вы нацелились попасть под автобус в Сан-Франциско, выбирайте сорок первый: с хорошей точностью, вид на мост у вас будет замечательный.

В то утро Чарли вообще-то не собирался никого убивать. Он намеревался раздобыть двадцаток для кассы в лавке, проверить баланс, ну и, может, захватить в гастрономии белой горчицы. (Черную он не переваривал. Черная горчица — это приправа, равносильная затяжным прыжкам с парашютом, годится для профессиональных гонщиков и серийных убийц, а Чарли для остроты жизни вполне хватало прекрасных образцов английской белой.) После похорон друзья и родственники оставили в холодильнике Чарли гору мясной нарезки — ею он и питался эти две недели, однако теперь сохранились только ветчина, темный ржаной хлеб и готовая молочная смесь «Энфамил», а без белой горчицы все это было невыносимо. Желтоватый пластиковый горшочек он раздобыл, и теперь, когда горчица лежала в кармане пиджака, Чарли стало как-то надежнее. Но парня сбил автобус, и она совершенно вылетела у Чарли из головы.

Стоял теплый октябрьский день, воздух над городом по-осеннему смягчился, летний туман прекратил свои неуклонные ежеутренние поползновенья из Залива, а ветерка дуло ровно столько, что несколько яхт, рассыпавшихся по водной глади, выглядели так, словно позировали для художника-импрессиониста. Ту долю секунды, за которую парень сообразил, что его давят, он, быть может, и не радовался такому событию, но лучше денька для смерти все равно бы не выбрал.

Жертву звали Уильям Крик. Тридцать два года, работал рыночным аналитиком в финансовом районе, куда и направлялся в то утро, когда решил остановиться у банкомата. На нем был легкий шерстяной костюм и кроссовки, а полуботинки для работы болтались под мышкой в кожаной сумке на ремне. Из бокового кармана высовывалась ручка складного зонтика, она-то и привлекла внимание Чарли — по виду сделана под ореховый кап, но пылала тускло-красным, будто ее раскалили в кузнице.

Чарли стоял в очереди к автомату, стараясь не замечать, стараясь выглядеть незаинтересованным, — но часть первая 3. Под автобусом номер сорок один не пялиться не мог. Она, ***[страшный] ужас, пылает, неужели никто не видит?

Суя карточку в банкомат, Уильям Крик глянул через плечо, перехватил упорный взгляд Чарли и попробовал силой воли растопырить полы пиджака в огромные крылья ската-манты, чтобы Чарли не увидел, какой код он вводит. Потом выхватил из автомата карточку, собрал отхаркнутую наличку, повернулся и быстро зашагал прочь, к перекрестку.

Чарли не выдержал. Ручка зонтика запульсировала красным, как трепетное сердце. Когда Крик дошел до самого бордюра, Чарли окликнул его:

— Простите. Прошу прощения, сэр. — Крик обернулся, и Чарли сказал: — Ваш зонтик…

В то же мгновенье, миновав перекресток Колумба и Вальехо, к остановке со скоростью около тридцати пяти миль в час подкатывал сорок первый автобус. Крик глянул на сумку у себя под мышкой, и пятка его кроссовки столкнулась с бордюром. Он стал терять равновесие — какой день ни возьми, все мы тоже так умеем: идем, скажем, по городу, споткнемся о неровность тротуара и для равновесия делаем пару быстрых шажков. Но Уильяму Крику удался лишь один. Шажок назад. С тротуара.

Тут уж пилюлю никак не подсластить, правда? Сорок первый долбанул его прежестоко. Добрых пятьдесят футов летел Уильям Крик по воздуху, пока не вписался в заднее стекло «СААБа» наподобие огромного габардинового мешка с мясом, после чего отскочил на мостовую и начал истекать разными жидкостями. Пожитки его — сумка, зонтик, золотая заколка для галстука, часы «ТАГ-Хойер» — поскакали по улице, рикошетом отлетая от шин, ботинок, крышек люков, и что-то упокоилось, преодолев чуть ли не квартал.

Чарли стоял на обочине, стараясь продышаться. Он слышал какой-то писк, словно кто-то дул в свисток детского паровоза, а больше не слышал ничего, и тут на него кто-то налетел. Чарли понял, что ритмично поскуливает сам. Парня — парня с зонтиком — только что стерло с лица земли. Понабежал народ, люди столпились вокруг, человек десять что-то рявкали в мобильники, водитель автобуса едва не расплющил Чарли, несясь по тротуару к луже крови. Чарли качнулся за ним следом.

— Я просто хотел спросить у него…

На Чарли никто не смотрел. Сестра так его убеждала выйти из квартиры, он наконец собрался с духом — и вот на тебе.

 — Я просто хотел сказать ему, что у него зонтик горит, — произнес Чарли, словно оправдываясь перед обвинителями. Хотя вообще-то его никто не обвинял. Все бежали мимо — кто-то к телу, кто-то прочь, — и Чарли пихали, затем озирались, точно столкнулись не с человеком, а с сильным сквозняком или призраком. — Зонтик, — сказал Чарли, ища глазами вещественное доказательство. И тут заметил его — почти на следующем перекрестке: зонтик лежал в кювете и по-прежнему пульсировал красным, как перегорающая неоновая вывеска. 

— Вон! Видите! — Однако люди собрались широким полукругом возле мертвого тела, все прижимали руки ко рту, и никто не обращал внимания на перепуганного задохлика, который у них за спиной нес какую-то околесицу.

Чарли пробился сквозь толпу к зонтику, ему очень хотелось удостовериться, а происшедшим его ушибло так, что он даже не испугался по-настоящему. Когда до зонтика оставалось шагов десять, он осмотрелся, прежде чем ступить на проезжую часть, — не едет ли еще какой-нибудь автобус. Снова к зонтику он обратил свой взор как раз в тот миг, когда из ливнестока змеей скользнула хрупкая черная рука, схватила зонтик и утащила под землю.

Чарли попятился, озираясь: заметил ли кто-нибудь еще то, что заметил он, но никто ничего не заметил. Никто даже взглядом с ним не встретился. Мимо протрусил полицейский, и Чарли успел схватить его за рукав, но, когда полицейский развернулся, глаза у него распахнулись в смятении, которое тут же сменилось на достоподлинный ужас. Чарли его отпустил.

— Извините, — пробормотал он. — Простите. Я вижу, вам работать надо… простите.

Полицейский содрогнулся и стал проталкиваться сквозь толпу зевак к искалеченному телу Уильяма Крика. 

Чарли побежал — через Колумба, по Вальехо, пока сопение и бой сердца в ушах не заглушили собой уличный шум. До лавки оставался всего квартал, и тут его накрыла громадная тень, будто от низколетящего самолета или гигантской птицы, и позвоночник у Чарли завибрировал. Он опустил голову, заработал руками и свернул за угол Мейсон как раз в тот миг, когда мимо проезжал вагончик канатной дороги, набитый улыбчивыми туристами, смотревшими прямо сквозь него. Он поднял взгляд — лишь на секунду, — и ему помстилось, будто в вышине что-то исчезает прямо над шестиэтажным викторианским домом через дорогу; тут он и влетел к себе в лавку.

— Эй, босс, — сказала Лили. Ей было шестнадцать — бледная, тяжеловатая в корме: ее формы взрослой женщины еще не окончательно перетекли от детского жирка к деторождению. Сегодня волосам ее выпал лавандовый окрас и выглядели они как шлем домохозяйки пятидесятых в целлофановой пастели пасхальной корзинки.

Чарли согнулся, опершись на горку с антиквариатом у двери, и глубокими задышливыми глотками хватал затхлый дух старья.

— По — моему — я — сейчас — кого — то — убил, — рывками вытолкнул он из себя.

— Отлично, — ответила Лили, игнорируя как информацию, так и манеру ее преподнесения. — Нам нужна мелочь для кассы.

— Автобусом, — произнес Чарли.

— Звонил Рей, — сообщила Лили. Рей Мейси был вторым служащим Чарли — тридцатидевятилетний холостяк с нездоровым отсутствием границ между интернетом и реальностью. — Он летит в Манилу знакомиться и с любовью всей его жизни. Некоей Мисс Давно-Тебя-Люблю. Рей убежден, что им на роду написано быть вместе.

— В стоках что-то было, — сказал Чарли.

Лили осмотрела царапину на черном лаковом ногте.

— Поэтому я сачкую, чтоб его подменить. Я это вообще делаю с тех пор, как ты… э-э… не с нами. Мне нужна записка.

Чарли выпрямился и добрался до стойки.

— Лили, ты слышала, что я сказал?

Под автобусом номер сорок один

Он схватил ее за плечи, но она выкрутилась из его хватки.

— Ай! *** [черт]. Отвянь, Ашер, садист уродский, у меня там новая татуха. — Она двинула его в локоть — больно — и попятилась, растирая себе плечо. — Слышала, слышала. Хватит шизовать, сильвупле. — В последнее время Лили, после того как отрыла в стопке подержанных книг на складе «Цветы зла» Бодлера, обильно пересыпала свою речь французскими выражениями. «Франсэз лучше выражает глубинную нуарность моего экзистанса», как она выразилась однажды.

Обеими руками — чтобы не тряслись — Чарли оперся о стойку, после чего заговорил медленно и подчеркнуто. Будто беседовал с человеком, для которого английский — неродной:

— Лили, у меня как бы очень плохой месяц, и я ценю, что ты жертвуешь своим образованием ради того, чтобы приходить сюда и отчуждать от меня клиентов, но если ты не сядешь и не проявишь ко мне, *** [черт], немножко человеческого сочувствия, придется тебя уволить.

Лили села на хромово-виниловый табурет из закусочной, стоявший за кассой, и отвела от глаз лавандовую челку.

— Значит, ты хочешь, чтобы я внимательно выслушала твое признание в убийстве? Все записала, может, даже достала с полки старый кассетник и зафиксировала на пленке? Ты утверждаешь, будто, пытаясь не обращать внимания на твое очевидное расстройство от горя, о чем впоследствии я вынуждена буду сообщить полиции и таким образом понести личную ответственность за отправку тебя в газовую камеру, — я тем самым проявляю черствость?

Чарли содрогнулся.

— Господи, Лили. — Ее зловещие скорострельность и прицельность неизменно его изумляли. Во всем зловещем она была чем-то вроде вундеркинда. Но имелась и светлая сторона: крайняя мрачность ее мировосприятия подсказывала Чарли, что в газовую камеру он, вероятно, все-таки не отправится. — Это было не такое убийство. За мной что-то следило, и…

— Молчанье! — Лили простерла руку. — Мне лучше не являть корпоративный дух через посредство предания своей фотографической памяти всех подробностей твоего отвратительного преступления, дабы не пришлось вспоминать потом в суде. Давай я про-

сто скажу, что видела тебя, но для человека, у которого шарики за ролики заехали, ты выглядел вполне нормально.

— У тебя нет фотографической памяти.

— А вот и есть, и это мое проклятье. Никак не могу забыть тщеты…

— За последний месяц ты минимум восемь раз забыла вынести мусор.

— Я не забыла.

Чарли поглубже вдохнул: привычность спора с Лили как-то даже успокаивала.

— Тогда ладно. Чур, не подглядывать — какая на тебе сегодня рубашка? — Он воздел бровь, словно тут-то Лили и поймал.

Девушка улыбнулась, и на какую-то секунду Чарли разглядел, что она просто мелкая пацанка, довольно хорошенькая и оттяжная под всем этим своим злобным гримом и прихватами.

— Черная.

— Удачное совпадение.

— Ты же знаешь, я ношу только черное. — Она ухмыльнулась. — Хорошо, что про цвет волос не спросил. Я только сегодня утром поменяла.

— Знаешь, это вредно. В краске токсины.

Лили приподняла на голове лавандовый парик, под которым обнажился коротко обрезанный свекольный ежик, затем опустила на место.

— Я вся натуральная. — Она встала и похлопала по сиденью табурета: — Сядь, Ашер. Исповедуйся. Наскучь мне.

Лили облокотилась на стойку и со всем вниманием склонила голову набок, однако с темной подводкой глаз и лавандовой прической больше смахивала на марионетку с порванными нитями. Чарли обошел стойку и сел на табурет.

— В общем, стою просто в очереди за этим парнем, Уильямом Криком, и вижу, что зонтик у него рдеет…

И Чарли изложил ей всю историю — и про зонтик, и про автобус, и про руку в ливнестоке, и про бег домой наперегонки с темной тенью над крышами домов, — а когда закончил, Лили спросила:

— Так откуда ты знаешь, как его звали?

— А? — сказал Чарли. Столько ужасного произошло,  столько неописуемо фантастического — и почему, почему нужно спрашивать именно об этом?

— Откуда ты знаешь, как его звали? — повторила Лили. — Ты же с ним даже словом не перебросился перед тем, как он кони двинул. Подсмотрел на чеке?

— Нет, я… — Он понятия не имел, откуда знает, как звали парня, только вот имя вдруг само написалось прямо у него в голове здоровенными печатными буквами. Он соскочил с табурета. — Мне надо идти, Лили.

И он ускакал на склад и запрыгал вверх по ступеням.

— Мне все равно записка для школы нужна, — крикнула ему вслед Лили, но Чарли уже несся по кухне, мимо обширной русской женщины, которая подкидывала на руках его малютку Софи, — прямо в спальню; а там схватил с тумбочки блокнот, который всегда лежал у телефона.

Его собственным угловатым почерком в блокноте значилось имя Уильяма Крика, а под ним — цифра 12. Чарли грузно опустился на кровать, держа блокнот в руке, словно пробирку со взрывчаткой.

У него за спиной раздалась тяжелая поступь миссис Корьевой — она зашла за ним следом в спальню.

— Мистер Ашер, что не такой? Вы бежил, как подпалённый медведь.

И Чарли — будучи бета-самцом, а за миллионы лет у них развился стандартный бета-ответ на все необъяснимое, — ответил:

— Они хотят моей смерти.

Перевод с английского Максима Немцова