«Репортаж с петлей на шее». Отрывок из книги Юлиуса Фучика в новом переводе

Еще пять минут — и часы пробьют десять. Прекрасный теплый весенний вечер 24 апреля 1942 года.

Спешу, насколько позволительно для пожилого, прихрамывающего пана, которого я изображаю, — спешу к Елинекам, пока подъезд не заперли на ночь. Там меня дожидается моя правая рука Клецан. Я знаю, что ничего важного он не сообщит, да и мне нечего рассказать, но если не явлюсь на условленную встречу, будет паника, а мне не хочется тревожить без нужды две добрые души — хозяев квартиры.

Меня встречают чашкой чая. Клецан уже ждет, а вместе с ним — и супруги Фриды. Снова беспечность.

— Товарищи, рад вас видеть, но не вот так — всех сразу. Это прямой путь в тюрьму и на смерть. Или соблюдаете конспирацию, или бросаете работу, потому что вы подвергаете опасности себя и других. Поняли?

— Поняли.

— Что принесли?

— Майский выпуск «Руде право».

— Отлично. А что у тебя, Мирек?

— Да как-то ничего нового. Работа идет хорошо...

— Ладно. Увидимся после Первого мая. Дам знать. И до свидания!

— Еще чаю, пан?

— Нет-нет, пани Елинкова, нас слишком много.

— Всего чашечку, прошу.

Из чашки с только что налитым чаем поднимается пар.

Звонок в дверь.

Так поздно? Кто это?

Гости не из терпеливых. Колотят в дверь.

— Откройте! Полиция!

— Быстро к окнам! Бегите! У меня пистолет, я прикрою.

Поздно! Под окнами гестаповцы — стоят и целятся из пистолетов. Через выбитую входную дверь агенты тайной полиции врываются в кухню, потом в комнату. Один, двое, трое, девять. Меня не видят: стою за распахнутой дверью, прямо за ними. Мог бы стрелять. Но девять пистолетов наведены на двух женщин и трех безоружных мужчин. Выстрелю — их тут же убьют. Самому застрелиться — станут жертвами перестрелки. Не стану стрелять — посидят в тюрьме полгода, может быть год, до восстания, которое их освободит. Только мне с Клецаном не выбраться. Нас будут пытать — от меня ничего не узнают, но вот от Клецана? Человек, который сражался в Испании, два года провел в концлагере во Франции и нелегально пробрался оттуда в Прагу в разгар войны, — нет, такой не предаст. У меня две секунды на размышление. Или, может быть, три?

Выстрелю — избавлю себя от пыток, но пожертвую жизнями четырех товарищей. Так ведь? Так!

Решено.

Выхожу из укрытия.

— Еще один!

Первый удар по лицу. Что ж, таким можно уложить прямо на месте.

— Hände auf!*

Второй удар. Третий.

Именно так я себе это и представлял.

Идеально прибранная квартира превращается в груду сломанной мебели и битой посуды.

Снова бьют — кулаками, ногами.

— Марш!

Бросают в машину. На меня постоянно наведены пистолеты. Дорогой начинают допрос.

— Кто ты такой?

— Профессор Горак.

— Врешь!

Пожимаю плечами.

— Сиди смирно — или стреляю!

— Стреляйте!

Вместо выстрела — удар кулаком.

Проезжаем мимо трамвая. Мне кажется или он действительно весь в белых гирляндах? Свадебный трамвай? Cейчас? Ночью? Наверное, у меня жар.

Дворец Печека. Думал, что живым сюда не войду, а теперь едва не бегом поднимаюсь на четвертый этаж. Ага, знаменитый отдел II-A- по борьбе с коммунизмом. Становится любопытно.

Долговязый, худой комиссар, руководящий облавой, сует пистолет в кобуру и ведет меня в кабинет.

Угощает сигаретой.

— Ты кто?

— Профессор Горак.

— Врешь!

Часы у него на запястье показывают одиннадцать.

— Обыскать!

Начинается обыск. С меня срывают одежду.

— Есть удостоверение личности.

— На чье имя?

— Профессора Горака.

— Проверить!

Телефонный звонок.

— Ну, разумеется, нет такого. Удостоверение — фальшивка!

— Где тебе его выдали?

— В полицейском управлении.

Удар дубинкой. Другой. Третий. Нужно ли мне вести счет ударам? Зачем, дружище? Вряд ли тебе когда-нибудь понадобятся эти цифры.

— Как зовут? Говори! Где живешь? Говори! С кем встречался? Говори! Явки? Говори! Говори! Говори! Или сравняем с землей! Сколько ударов способен вынести здоровый мужчина?

По радио передают сигнал полуночи. Кафе закрываются, припозднившиеся посетители расходятся по домам, влюбленные перед воротами никак не могут расстаться. В кабинет с веселой улыбкой возвращается долговязый, худой комиссар.

— Все в порядке, пан редактор?

Кто сообщил? Елинеки? Фриды? Им даже неизвестно, как меня зовут.

— Видишь, нам все известно. Говори! Будь благоразумным.

Странный словарь! Будь благоразумным, то есть предай.

Буду неблагоразумным.

— Связать! И добавить!

Час ночи. По опустевшим улицам тащатся последние трамваи, радио желает спокойной ночи своим самым преданным слушателям.

— Кто, кроме тебя, состоит в Центральном комитете? Где радиопередатчики? Типографии? Говори!

Говори! Говори!

Снова могу бесстрастно считать удары. Единственная боль, которую чувствую, — в прокушенных до крови губах.

— Разувайся!

И правда, в ступнях боль пока ощутима. Чувствую. Пять, шесть, семь... кажется, что дубинка достает до самого мозга.

Два часа ночи. Прага спит, разве что где-то во сне бормочет ребенок да муж приласкает жену.

— Говори! Говори!

Провожу языком по деснам: пытаюсь сосчитать оставшиеся зубы. Не выходит. Двенадцать, пятнадцать, семнадцать? Нет. Это меня допрашивают столько гестаповцев. Некоторые, наверное, устали.

А смерть все не приходит.

Три часа ночи. В город с окраин пробирается раннее утро, к рынкам съезжаются зеленщики, на улицы выходят дворники. Живу надеждой, что встречу еще одно утро.

Привозят мою жену.

— Знаете его?

Глотаю кровь, чтобы не увидела... Глупость, конечно, потому что кровь повсюду: течет по лицу и даже капает с кончиков пальцев.

— Знаете его?

— Нет!

Ответила — и даже взглядом не выдала ужаса. Дорогая моя! Сдержала обещание не признаваться, что мы знакомы, хотя сейчас в этом нет никакого смысла. Кто же меня все-таки выдал?

Жену уводят. Прощаюсь с ней самым веселым взглядом, на какой только способен. Возможно, он совсем не таков. Не знаю.

Четыре часа утра. Уже светает? Или еще рано? Затемненные окна не дают мне ответа. И смерть все никак не приходит. Нужно шагнуть ей навстречу? Как?

Бью кого-то. Меня толкают на пол. Пинают ногами. Топчут. Отлично, теперь дело пойдет быстрее. Черный комиссар дергает меня за бороду и, показывая клок выдранных волос, довольно смеется. Действительно смешно. Больше вообще не чувствую боли.

Пять, шесть, семь, десять часов, полдень... Рабочие идут на работу и с работы, дети идут в школу и из школы, в магазинах торгуют, в домах готовят обед, возможно, мать вспоминает обо мне, товарищи, наверное, уже знают, что я арестован, и, может быть, принимают меры предосторожности... на случай, если заговорю... Не тревожьтесь — я ничего не скажу, поверьте!

Наверное, конец уже близок. Все это сон, кошмарный, горячечный сон. Мелькают кулаки, потом льется вода... И опять удары, и опять «говори, говори, говори!». А я все никак не могу умереть. Мать, отец, зачем я родился таким сильным?

* Руки вверх! (нем.)