На малом огне

У нас была большая семья: семеро детей, папа, мама, няня Груша, кухарка Марфа, и все мы жили в одной квартире – в Ленинграде, на набережной реки Карповки. Квартира была особенная, двухэтажная. Верхний этаж был одной огромной комнатой, разделенной мебелью на спальню, папин кабинет, черную комнату для печатания фотографий и гостиную с роялем, кроме того, там спали младшие дети. На нижнем этаже жили все остальные.

Я спала в детской, дальней комнате вместе с сестрой Шурой и няней Грушей, кухарка Марфа – в особой комнатке для прислуги, остальные – кто где. Одна из комнат считалась столовой, но и там всегда кто-то спал.

С точки зрения простого советского человека мы были зажравшиеся.

Вот интересно, кстати: дом был построен по проекту архитекторов Фомина и Левинсона в 1931-1935 годах для работников Ленсовета (тут-то их и начали сразу сажать, работников этих). И – пожалуйста, проектируется комната для прислуги. Только что, можно сказать, каких-то десять лет назад, коммуняки считали, что в доме кухонь вообще быть не должно. Дом политкаторжан на Каменноостровском, с чудным видом на Неву, прямо на Летний сад, так и построен – без кухонь. Советский человек не опустится до такого мещанства, как стояние у плиты. Долой рабский труд, освободим женщину, да здравствуют фабрики-кухни, зразы свекольные, тефтели морковные, человек ест, чтобы жить, а не живет, чтобы есть.

Ну так это простой человек, ему есть не надо, а вот начальству очень даже надо, а поскольку он, начальник, день и ночь работает на благо народа, то ему полагается прислуга, встроенная, так сказать, прямо в кухонный процесс. Для прислуги – стыдливо именуемой «домашней работницей» – и спроектировали комнатку при кухне.

Говорили, что наша квартира предназначалась для самого товарища Кирова, но он не успел в нее въехать, так как 1 декабря 1934 года был, как известно, по приказу товарища Сталина убит – конкурентов надо убирать, поляну зачищать, – и тем же выстрелом был убит и второй заяц: в злодейском покушении были обвинены дворяне дробь интеллигенция, и тут же начались массовые высылки. Говорят, высылали прямо по справочнику «Весь Петроград» последнего дореволюционного выпуска; всех, кто что-то собой представлял, сразу же и выдворяли.

Дом был отличный; издали он был похож на развернутый плакат, опирающийся на две широкие тумбы, чуть сутулый, с впалой грудью, – от этого верхние углы его были острыми, четкими, и в этом читалась некая лихость; весь второй этаж был обнесен стеклянной стеной, выходившей на балкон, опоясывающий здание, с пятидесятых годов там был детский сад, а уж как задумывали Фомин и Левинсон – не знаю. Может, им грезилась какая оранжерея, где умученная круглосуточными трудами исполнительная власть могла бы отдыхать под пальмами и араукариями. В одной ноге дома предполагалась прачечная, но, по слухам, она так и не заработала, а за всегда запертой дверью в тридцатые годы сидел чекист и следил в глазок: кто входит, кто выходит. Оттуда хорошо просматривался почти весь двор. Перед домом был изящный фонтан в виде черного квадрата, раза два за свою жизнь я видала, как он работал. На большее коммунальное хозяйство не замахивалось, надо было ловить врагов и расстреливать их. У дома были висячие наружные лестницы, длинные, леденящие попу каменные скамьи, особые, приподнятые над землей террасы, засеянные газоном и украшенные шиповником, цветник во дворе, множество высоких решеток с римским узором в виде перечеркнутого квадрата, какая-то асимметричная каменная веранда, ведущая к теннисному корту (тоже никогда не работавшему). На одной из террас стояла вообще никому не понятная вещь – каменный куб на ножках, и на одной его грани – барельеф плотного, без шеи футболиста, который вот сейчас ударит по мячу. Конструктивизм. У двух квартир – нашей и еще одной в соседнем подъезде – были вторые этажи, выходившие на просторный солярий, обрамленный каменным желобом-ящиком для цветов.

Кирова застрелили, и прекрасная эта квартира досталась другому, сменив нескольких хозяев. В ней жил, в частности, артист Юрьев. На нашей лестнице, на втором этаже, также жила сестра Мейерхольда, и говорят, что, когда в ночь ареста Мейерхольд навестил Юрьева и спускался с пятого этажа к сестре, тут его и повязали.

Уж не знаю, почему Киров стремился переехать в эту квартиру. Наверно, новенькая, с иголочки, двухэтажная, с видом на реку, она манила его. Но, по-моему, та, в которой он жил на Каменноостровском проспекте в доме Бенуа (там теперь его музей), ничуть не хуже. (В свое время она принадлежала какому-то адвокату, но ее экспроприировали.) В этот музей никто не ходит, а зря. Там чудные вещи. Там американский холодильник «Дженерал электрик», прототип нашего «Севера», но только до сих пор прекрасно работающий, необыкновенной красоты и функциональности, толстый такой, с закругленными углами, похожий на сугроб; там красный компактный томик Марксова «Капитала», подаренный Кирычу на днюху любящей супругой, которой он так охотно и обильно изменял; там на полу шкура белого медведя – кто его убил, не сообщают; там книга исполинских размеров: отчет работниц какой-то обувной фабрики, все ложь и очковтирательство, галоши они там будто какие-то… А сам-то Кирыч вечерами катался на финских коньках в финской шапке – клеил баб, белье носил не пролетарское, а иностранное, добротное – все это в музее любовно выставлено, шкафы и кресла у него были не советские, а удобные и красивые, царского времени, и вообще, несмотря на фальшивые потуги работников музея (изумленных посетителем-одиночкой, коим была я) как-то воспеть беспардонного бабника и сибарита, каковым был дорвавшийся до сладкой жизни «мальчик из Уржума», – весь музей, каждый его экспонат вопиет о том, что надо не революцию делать, а строить буржуазное общество, и что уж Кирыч-то буржуазными утехами упивался вовсю.

Мы же в нашу карповскую квартиру переехали в 1951 году, папе она досталась как многодетному отцу, причем никто не ожидал такого щедрого подарка судьбы – семья наша жила до того в том же доме в маленькой квартирке, а за эту, большую, насмерть дрались какие-то два немаловажных начальничка. И, как это иногда случается, сработал принцип «не доставайся же ты никому» – в этот момент очень удачно родилась я, и исполком (или кто там этим ведал) воспользовался случаем и не стал создавать себе врага и выбирать из двух зол, а отдал жилплощадь многодетным, ведь дети у нас – это святое, и камень никто не бросит. По родительским рассказам, папа пришел в исполком просить об улучшении жилищных условий как раз в тот момент, когда председатель сидел, обхватив голову руками в ужасе от нерешаемой задачи: кому из двух важняков отдать квартиру. Услышав папу, он крикнул: «Вас бог послал! Скорее бегите туда и вносите чемоданы!» Тогда существовало несколько дикое правило: кто первый занял жилплощадь, тому она и принадлежит.

Вот так мне, новорожденному младенцу, досталось то, что не досталось Сергею Миронычу Кострикову, партийный псевдоним Киров, а смельчаки-антисоветчики говорили, что фамилию эту надо читать задом наперед, и тогда получится Ворик.

И уже в начале двухтысячных, когда у меня была своя собственная квартира и я ходила по антикварным магазинам, приискивая, чем бы украсить еще пустое и гулкое жилье, мне на глаза попался и неизвестно чем приглянулся бюст Кирова. Вероятно, тем, что он стоил пятьдесят долларов, а его убийца Сталин, например, – триста. Ну-с, ворики нам милей, чем кровопийцы, а раз они еще и дешевле, то я купила белую безглазую голову Сергея Мироныча и отнесла его на Карповку, где пересиживала тяготы ремонта. И только войдя с ним в квартиру, я поняла, что это он попросился на ручки – попался на глаза, прикинулся малоценным, выбрал и время, и повод, и того единственного человека в многомиллионном городе – меня, – способного отнести его в то единственное место, которое его сейчас интересовало и которое он никогда не видел: обещанную, чаемую, новенькую лямпампусечную квартирку – с чуланом, антресолями, солярием, комнатой для прислуги, окнами на реку и на закат.

И мне стало жалко Сергея Мироныча, рост метр пятьдесят с кепкой, и я понесла его по комнатам, показывая и рассказывая. Видишь, Сергей Мироныч? Это столовая, тут всегда сыро и никогда не бывает солнца. Потолок тут течет и обваливается с конца войны, ЖЭК уверяет, что трубы сгнили и ничего тут не поделаешь и что все чертежи потеряны, ты им веришь, правда? Зато тут балкон. И два встроенных шкафа с антресолями. В шкафу ящики с промасленными деталями от папиного мотоцикла, лежат с сорок восьмого года. Жанр – «очень хорошие, пусть лежат». На антресолях старые «Огоньки», пятидесятых годов, до которых ты не дожил. Там такая же дрянь, как и в тридцатые и сороковые, но более вегетарианская. Там в одном номере замечательные «пословицы русского народа», которые придумала у себя в кабинете какая-то коммунистическая сволочь вроде тебя, Сергей Мироныч. «Чан Кайши на Формозе – как блоха на морозе», «Лондон и Вашингтон дуют в один тон», «В Москве живет наш дед – Верховный совет», «От ленинской науки крепнут разум и руки», «В колхоз пришел – кафтан нашел».

Как тебе? По сердцу русский фольклор? То-то. Пошли дальше. Это – чулан. Обои в нем лиловые в белую хризантемку, их так и не меняли, держатся с 1935 года. Там живет собака Ясса, боксер. Она ест овсянку, и ничего. А когда ее взяли щенком, она была приучена хозяйкой есть клубнику и взбитые сливки. Вроде тебя, Мироныч! Но ее живо отучили. Правда, ее лет сорок уже нет на свете. А для меня она всегда тут.

Вот кухня. Тут есть замечательная вещь – холодный шкаф. Это такой пролом в толстой кирпичной стене, со стороны кухни он закрывается деревянными дверцами, а со стороны улицы стоит решетка. И там продукты хранятся свежими. Потому что в 1935 году ни у кого, кроме тебя, холодильников не было, пролетарий хренов. Понял? Пойдем дальше?

Так обошла я с ним всю квартиру, все ему показала и рассказала и отнесла в свое новое жилье. Он там стоит теперь на подзеркальнике большого буфета, на нем черные очки и женский кокошник в стиле «рюсс», чтобы помнил.

+++

…лалы и смарагды. Лалы представлялись такими гладенькими, облизанными, а смарагды – душными, насморочными, и в то же время игольчатыми, оскольчатыми, как битое бутылочное стекло. Еще были сапфиры – эти были непостижимо пышными, синими, как морская глубь, – можно подумать, что я видела морскую глубь, нет, конечно, не видела, жиденький Финский залив с белой детской водичкой морем не считался. Морская глубь должна была быть волнующей, темно-синей, мягко-бархатной и прозрачной, чтобы было видно, как на дне, на сундуке с лалами и смарагдами, сидит Садко. Морская глубь должна была располагаться в Индийском океане, более того, вода там и на поверхности должна была быть такой же таинственной, как в глубине. Зачерпнешь ее эмалированным, за руп тридцать, ковшиком – а она цвета индиго.

Размером лалы воображались как красные виноградины, смарагды как черно-зеленая ежевика. Однажды в Эрмитаже мама показала мне драгоценную брошку императрицы Екатерины Второй – на мой глаз, ерундовую, с мелкими фитюлечными камушками. Разве ж это драгоценность? Я доверяла книжкам, где художники щедро, не скупясь, набивали сундуки толстыми брильянтами, от которых поленьями шли светлые сокровищные лучи, освещавшие всю избу. У детского воображения византийский размах.

К таинственным вещам, располагавшимся где-то в мире, за пределами нашей квартиры, но все же доступным внутреннему взору, относились также: море-океан – с кем вы, гости, торг ведете и куда теперь плывете; злато-серебро, мыслившееся узорными тарелками и малофункциональными супницами; яхонты – нечто вроде янтарных желудей.

Удивительные предметы можно было найти и прямо тут, в квартире: брат, например, владел железной коробкой с пятаками, и все взрослые, у которых в кармане образовывался пятак, должны были сдать его брату; среди этих пятаков попадались, как говорили, очень редкие – немыслимо давнего года выпуска. Могущество брата вызывало уважение.

У сестры в коробочке, в ватке хранилось стеклянное яичко из авантюрина, словно бы набитое темно-мандариновыми искрами.

Что уж говорить о маме! У нее было ожерелье-ошейник из тонкой серебряной, скрученной жгутом стружки и другое – в виде золотой шейной косынки на кнопке-застежке.

А у меня волшебностей не было, мне дарили книжки, лошадь-качалку, крепко пахнущую лаком, немецкий кукольный набор, в который входили два близнеца, няня, швабра и ночной горшок, – чудные штучки, но не волшебные; игра «детский доктор», игра «юный химик» – все не то. Вообще-то я остро хотела, чтобы у меня был раб, маленький дружелюбный человечек размером с карандаш, который жил бы у меня в кармане и выполнял мои поручения, а я бы кормила его маленькими бутербродиками. Мне говорили, что таких не бывает, но я уже знала, что взрослые привирают. И вообще они сторонятся мира морей, плывучих островов, говорящих птиц или заколдованных людей, а при этом сами же настойчиво дарят книжки, где про все это написано и нарисовано, – посреди Индийского синего океана индийской синей ночью вздувается стеклянная волна, и на этой волне, как на диване с подушками, разлеглась и колышется морская красавица: кокошник, как у дамы треф, – бисер да хрусталь, – очи до висков, талия, индийские винтовые штаны, а пальцы перебирают струны вины, да-с, вины. Звездочка, примечание: вина – индийский струнный инструмент.

Каждый день спозаранку в морозном и сыром ленинградском мраке раздавался низкий, долгий рев: ы-ы-ы-ы-ы! Сердце сжималось и скручивалось от этого звука. Что это, няня? Няня говорила, что это заводской гудок, что он созывает людей на работу, будит тех, у кого нет будильника, – чтоб поживее пошевеливались, вылезали из теплых кроваток и брели по сугробам, сквозь железный мрак в тусклые цеха, где крутятся и лязгают станки, где стены покрашены зеленой краской, а окна загорожены черными решетками, не убежишь… Надо людям вставать, а что поделаешь, золотко, надо работать, помилуй, Господи, нас грешных! Тяжкий нянин вздох, тоскливый заводской вой – я твердо решила, что ни за что, ни за что не буду рабочим, не буду вставать и идти во тьму, брести в черной толпе, волочить низкие тележки на громыхающих колесиках. Не буду и все. Не хочу!

В жизни и без того предстояло немало неприятных событий и тяжелых испытаний. Скажем, если упадешь в колодец и птица Симург возьмется вынести тебя на поверхность – а это три дня пути, – надо запасать баранину, чтобы кидать этой птице в пасть каждый раз, что она оборачивается. И когда баранина кончится, придется отрезать и скормить ей кусок собственного бедра, не то птица ослабеет и упадет. Ужас! Я готовила себя к этому сценарию, но дух мой был слаб, и я тихо боялась.

Еще одна вычитанная мной трудность – как отобрать мак от проса, при том что на помощь дружественных муравьев я рассчитывать не могла, потому что не любила их и часто давила сандаликами. Мак был в булочке и набивался в зубы. А просо клевали глупые и неговорящие волнистые попугайчики, голубой и зеленый, жившие у наших знакомых. Хозяин попугайчиков, Игорь Андреевич, сделал на банке надпись:

«Просо здесь. Крупа такая.

Лучший корм для попугая».

Если я дотрагивалась пальцем до прутьев клетки, Игорь Андреевич резко кричал: «Не трогай птицу!» Я боялась его. Я понимала, что их он любит, а меня нет. Просо насыпалось в розовую целлулоидную ванночку и всегда было закакано – и голубой попугай какал, и зеленый не отставал. И вот это-то просо надо было отделить от мака.

Также предстояло идти на дуэль. Почему-то я знала, что мне в будущем надо будет быть писателем. Я не хотела, не знала как, внутренне уклонялась и вообще. Но как будто кто-то велел. А писателей вызывают на дуэль и застреливают. Папа возил нас – для подтверждения – на место дуэли Пушкина, где стоит скромный и печальный обелиск. (Раньше там колыхались лирические лиственницы, теперь, конечно, склады стройматериалов, продажа ламината, бензоколонка и прочая обычная мерзость.) Я уважала и печалилась. Я спрашивала взрослых: «А если на дуэль вызывают, обязательно надо идти?» «Обязательно», – с удовольствием отвечали взрослые, не догадываясь, что я вопрошаю о своей роковой кончине. «А если человек не хочет?» – «Ну мало ли что не хочет, это вопрос чести».

Мои родители знали по три иностранных языка, причем мама – с детства, потому что так было принято и так ее учили; отец ее, а мой дед, поэт-переводчик Михаил Лозинский знал шесть языков, среди них – персидский, что в моих глазах делало его небожителем: ведь он практически имел волшебный доступ в мир, где тихо сияли лалы и смарагды и из глубоких колодцев нижнего мира, мощно и медленно махая крылами, подымалась обожравшаяся люля-кебабом птица Симург.

Папа же до восемнадцати лет языков не знал, так как его родители, говорил он, все время повторяли: человек должен знать языки, человек должен знать языки, – но ничего для этого не предпринимали. Литературно-богемная обстановка, в которой папа вырос, возымела на него ожидаемое воздействие: он не захотел для себя шумных застолий с пьяными актерами, возненавидел цыганское пение и ушел в иные сферы, а именно поступил на физфак, где и встретил маму, оказавшуюся там по чистому легкомыслию. Дело в том, что ей нравился какой-то учитель физкультуры, который преподавал свой предмет не только в маминой школе, но и в университете, вот она туда и поступила. Боюсь, что факультет мама выбрала ошибочно, по созвучию с физкультурой, так как к изучению физики она была решительно не готова, боялась лампочек, а про электрические шнуры и говорить не приходится. Так она и проучилась до конца, ничего не поняв и не запомнив, как она сама со смехом рассказывала, зато там она встретила папу и полюбила его, в отличие от шнуров и розеток, на всю жизнь. На шестьдесят следующих лет.

«А клемм ты тоже боялась?» – с любовью спрашивал ее уже старый папа.

Своим учителем в жизни папа считал Михаила Александровича Бонч-Бруевича, гения инженерной мысли. Папа говорил нам, что человеку редко удается на своем веку встретить гения: талантов много, но гений – это нечто совсем иное. Михаил Александрович имел устройство головы, схожее, наверно, с тем безвестным бритоголовым инженером, жившим пять тысяч лет назад, что придумал египетские пирамиды со всей их сложной начинкой и внутренней конфигурацией. У пирамид, как известно, нет ни эволюционных предшественников, ни чертежей, они сразу явились безымянному гению и предстали во всей своей полноте его внутреннему взору – такой виртуальный прозрачный трехмерный чертеж с уже осуществленными расчетами; гарантия прочности – навек.

Михаил Александрович обладал этой же способностью: изобретать работающие, эргономичные приборы прямо в голове. Когда они представали ему в его воображении во всех деталях и подробностях, он наносил готовые чертежи на бумагу и шел в патентное бюро. Там их отрывали с руками, они были уникальны. Михаил Александрович не очень любил изобретать мелочовку, это было слишком просто, он обдумывал какие-то более фундаментальные вещи. Но есть-то надо было, и его жена Шушечка периодически напоминала: «Миша, опять пора за квартиру платить. Изобрети что-нибудь». Тогда Бонч запирался на ночь в своем кабинете, с чаем и папиросами, и к утру выходил с готовым проектом, каковой и продавал в бюро патентов, и тогда можно было купить мясо и коренья для супа, и велосипед, и хороший костюм в полосочку. Помимо этого, у него была куча идей, которые ему и продавать-то было лень, – так, мелочь булочная. Мозг его работал, как целый институт.

Папа дружил с сыном Бонча, Алексеем, часто бывал в их квартире и, соответственно, обедал с ними. Однажды за столом, когда ели суп, он рассказал, что вот, сегодня в газете прочитал про конкурс: требуется в трехмесячный, что ли, срок представить проект какого-то хитрого, водоизмерительного, что ли, доселе не изобретенного прибора. Вот как бы вы подошли к этому решению, Михаил Александрович? – спросил молодой папа. «Дальше, – рассказывал он, – произошло то, что я никогда не забуду: я увидел работу мысли со стороны. Бонч в этот миг зачерпывал суп, куриный бульон, как помню, с рисом. Он застыл, как бы окаменел; ложка его, наполовину поднесенная ко рту, замерла на полпути; рот, приоткрытый для этого супа, так и остался приоткрытым и обмяк; глаза выпучились, и взгляд словно бы исчез из них, обратившись куда-то внутрь, мышцы лица расслабились и обвисли, и лицо, такое умное и энергичное, стало словно бы маской идиота. Все, что составляет внешнее выражение лица, исчезло, ушло внутрь, в мысль. Я смотрел, как завороженный… Бонч не шевелился. Так прошло минуты полторы. Потом он ожил, лицо его вернулось на место, взгляд включился, он донес остывшую ложку до рта и сказал: записывай. И я на салфетке записал схему, которую он мне продиктовал, и это была самая простая, эффективная, экономная и остроумная схема из всех, которые я потом видел. Но он не стал ни патентовать ее, ни в конкурсе участвовать. Для него это была мелочь, семечки».

Так вот, папа знал все про клеммы, а языков не знал, и, женившись на маме в далеком 1935 году, устыдился своего невежества и выучил три языка: английский, немецкий и французский. Одна из методик, которой он пользовался, заключалась в заучивании целого пакета лексики, относящейся к какой-нибудь тематике, например к церковной. Таким образом, он знал – в отличие от остального человечества, – как будет по-французски «епитрахиль», «амвон», «говение» и прочее; в его жизни ему это не пригодилось. Когда он умер в 1994-м, непонятном году и на полугражданской, полуцерковной панихиде в актовом зале университета гроб его стоял на сцене, то махать кадилом над ним вышел поп, в котором старшие мои брат и сестры с изумлением признали бывшего начальника «первого» отдела университета, чекиста, много лет просидевшего в этом кресле и старательно не пускавшего русских – за границу, а евреев – никуда. Я еще не знала, что вся эта шатия-братия легко перебегает от одной идеологической кормушки к другой, главное, чтобы техзадание было: запрещать и осуждать. «Смотри, – толкнул меня брат, – отец усмехается». Я посмотрела – и правда. А то! Он такой! Что ему инсульт, кома и смерть? Он и всегда-то делал все по-своему, а уж сейчас тем более. Он еще что-нибудь выкинет. И точно: когда, уже в зале крематория, люди стали подходить с последним целованием, взбираясь на две ступени к высоко стоящему гробу, то отец не дал одному противному человеку себя поцеловать, просто сшиб его, уронил со ступенек – ну, не любил его.

А в 1934 году папа был молодой, языков не знал, а мама знала, и на ней было синее платье и красные бусы. Она шла по длинному, бесконечно длинному коридору главного здания университета, и солнце било во все его бессчетные окна и слепило глаза. Неизвестно, что бы из этого вышло, но тут товарищ Сталин убил товарища Кирова руками товарища Николаева, и дворян, как направивших злодейскую руку врага, стали высылать. Мамину семью тоже. Лозинские уже имели небольшой опыт отсидки: бабушка Татьяна Борисовна в начале двадцатых просидела в тюрьме два месяца, дед Михаил Леонидович «присаживался» дважды. Один раз ему вменили то, что он был сопредседателем «Цеха поэтов» – что за организация? Должно быть, контрреволюционная. «На чьей стороне вы будете, когда нападет враг?» – дознавался чекист. «Надеюсь, что на Петроградской», – отвечал дед. Тогда такие шутки еще проходили, за легкие каламбуры зубов не выбивали. Но 1934 год был не чета двадцатым, да и анамнез у Лозинских был нехороший: у бабушки в 1929 году на равелине Петропавловской крепости был расстрелян брат Саша, у деда мать и брат Гриша бежали за границу: камыши, лодка, надежный проводник, укравший оба чемодана со всем, что в них было. (Золотые часы, на которые думали прожить первое время. У кого-то они и сейчас тикают. Что сделается за восемьдесят лет с хорошими золотыми часами?) Маминым крестным отцом был поэт Гумилев, вот тоже, кстати, расстрелянный; контра, и в Африку ездил, и, если посмотреть сквозь правильные классовые очки, фактически направивший, а хоть бы и из могилы, руку товарища Николаева.

Лозинские собирали чемоданы, вязали узлы, а папе пришло в голову вот что. Если он женится на маме, то она станет членом другой семьи, и тогда ее не вышлют, и она сможет доучиться и постигнуть тайны электромагнитного излучения. Так он и сделал. Ему было семнадцать. Они зарегистрировались в загсе, пожали друг другу руки и разошлись, маме нужно было домой, она была девушка из порядочной семьи, и ей даже помадой не разрешали пользоваться, потому что это легкомысленно и совершенно не нужно.

Толстые были вполне себе богатые, а Лозинские – не очень-то. Бедными они не были – бабушка работала музейным экскурсоводом, дед много переводил, – но заработанные деньги бабушка отсылала обездоленным, сосланным, осиротевшим, овдовевшим, лишенным прав. Она посылала либо небольшие суммы денег, либо продуктовые посылки – туда, где и на деньги ничего купить было нельзя. Копченую колбасу, этот вечный советский жезл надежды. Сгущенку. Крупу-муку.

Когда Ленин умирал,

Сталину наказывал:

Хлеба людям не давай,

Мяса – не показывай.

Так припевал народ, а бабушка любила народ и служила ему, чем могла, – нестяжательством, милосердием, жертвенностью. Дочь крещеного одесского еврея Бориса Шапиро, ставшего прозрачным Борисом Михайловичем Шапировым (и, конечно, проклятого за это всеми своими родственниками), врача, дослужившегося до высокого генеральского чина и получившего личное дворянство, бабушка была христианнейшей из христиан и самаритяннейшей из самаритян. Литературные вкусы у нее – на мой взгляд – были неправильные: она обожала Некрасова и Чернышевского, одного – за озвученный им вой и стон русского народа, другого – за романтическую веру в то, что можно все поделить поровну и жить дружно, при том что человеку так мало надобно, одного зонтика на семерых вполне достаточно. (Особенно в нашем вечно солнечном Петербурге с его знойной осенью и буйно цветущей весной.) Она считала, что человек ничем не должен владеть, у него не должно быть никакого имущества. Когда после революции их семейная дача в Райволе оказалась на финской территории и появилась возможность ее продать, бабушка отказалась от своей доли в пользу брата Александра. Александр был сибаритом, тратил валюту в Торгсине, любил поесть. Потрясенная бабушка говорила: «Саша ест сливочное масло!»

Нельзя было есть сливочное масло, пока народ стонал и перераспределял зонтики; чекисты тоже так считали, поэтому, когда Александр спустил всю валюту, его просто расстреляли: взять с него было уже нечего.

Деду Михаилу Леонидовичу, как я понимаю, не очень были симпатичны идеи обмеления житниц и равенства в нищете, но он не мог, или не хотел, или не решался – кто теперь скажет? – остановить руку дающую. Свою благотворительность бабушка никак не афишировала. Только после ее смерти мама узнала об истинном масштабе этого сокрушительного самопожертвования.

Тридцати шести семьям помогала бабушка на протяжении трех десятилетий. Еще раз: тридцати шести. Там, где нельзя было урезать у своей семьи без ущерба для существования, она урезала у себя. Кажется, всю жизнь она проходила в одном и том же скучном синем платье; когда платье ветшало, оно заменялось таким же. Нет, не всю жизнь. До революции она носила красивые, модные вещи – черный бархат, прозрачные рукава с вышивкой, черепаховые гребни, – я же сама находила их, раскапывая сундуки в чулане. Что случилось с ней, когда это случилось, почему случилось, как она стала святой – я уже никогда не узнаю.

После бабушкиной смерти маме стали приходить робкие письма из далеких ссылок, из-за Полярного круга. Вот Татьяна Борисовна посылала нам ежемесячно столько-то рублей, мы выживали. Дочь без ног, работы нет, муж погиб. Что нам делать? И мама – семеро детей, няня Груша, кухарка Марфа, Софья Исааковна – музыка, Маляка – гуляние, Елизавета Соломоновна – французский, Галина Валерьяновна – английский, это для каждого, плюс Цецилия Альбертовна – математика для тупых (это я, привет!), собака Ясса – гав-гав, два раза в неделю табунок папиных аспирантов – суп, второе, – мама спокойно и стойко взяла еще и этот крест на себя, и понесла, и продолжила выплаты и посылки, никому не сказав, никому не пожаловавшись, все такая же спокойная, приветливая и загадочная, какой мы ее знали.

И я никогда бы ни о чем этом не узнала, если бы кто-то из несчастных, уже в семидесятые годы, не добрался до Москвы и не оказался в свойстве с ближайшей маминой подругой, а та приступила к маме с расспросами и все выведала и рассказала мне – под большим секретом, потрясенная, как и все всегда были потрясены, маминой таинственной солнечной личностью.

Раз уж я забежала вперед, то я скажу, что еще у нас – чтобы довершить картину нашей зажравшести – была машина «Волга» и дача с верандами и цветными стеклами; весь табор летом перемещался на дачу, и хотя учительницы музыки и языков с нами не ездили, зато у нас проживала хромая тетя Леля, сама знавшая три языка, лысая старуха Клавдия Алексеевна, выводившая на прогулку малышей, и семья папиного аспиранта Толи – жена и двое детишек, потому что им нужен был свежий воздух, и почему бы им у нас не пожить. Так что за стол меньше пятнадцати человек не садилось, и маму я всегда вижу стоящую у плиты, или волочащую, на пару с Марфой, котел с прокипяченным в нем бельем, или пропалывающую грядки с пионами, лилиями и клубникой, или штопающую, или вяжущую носки, и лицо ее – лик Мадонны, а руки ее, пальцы – искривлены тяжкой работой, ногти сбиты и костяшки распухли, и она стесняется своих рук. И никогда, никогда она не достает из комода и не надевает ни серебряного ожерелья, ни золотой шейной косынки.

Но и нам их поносить не разрешает.

+++

+++

Фиктивный брак вскорости перерос в настоящий, в марте даже сыграли свадьбу, и новых родственников Алексея Толстого, уже почти пропавших в пермской, или уфимской, или саратовской, или оренбургской, или томской глуши, с неудовольствием оставили в покое (за них ходатайствовал Горький). Кстати, чекисты разгадали папин план (ну, стукачей-то вокруг всегда хватало). Уже в девяностые годы я прочитала отрывки из опубликованного (только по-английски, увы) дневника Любови Васильевны Шапориной, театральной художницы, матери папиного приятеля Васи. Она пишет, что Вася собрался жениться на своей подруге Наташе и местный (детскосельский) чекист кричал, что ишь, манеру взяли: на высылаемых жениться! Думают, раз Никита Толстой это проделал, так и им можно! Дневники на данный момент полностью не изданы, не знаю, что там дальше было, знаю только, что Вася все-таки женился.

У мамы с папой родилось семеро детей, вернее, родилось-то восемь: у брата Миши был близнец Алеша. Это был 1940 год, оба были маленькими, слабыми, лекарств в России не было. Какие там лекарства, с едой было плохо – ну, для богатых еда была, с очередями была, если, например, послать домработницу с вечера в очередь (в «хвост», как тогда говорили), то к утру, к открытию лавки, можно было достать керосину…

Дети стали худеть, умирать, Мишу в последний момент спасло какое-то лекарство, привезенное Алексеем Толстым из-за границы, – кажется, синтомицин, редкость по тем временам, ведь еще и пенициллин не был изобретен. Он уже был таким прозрачным, что однажды провалился в щель между кроватью и стеной, как карандаш. Алешу спасти не удалось: у него оказалось врожденное сужение пищевода, то, что можно было исправить десятиминутной операцией, но идиоты врачи лечили его от чего-то другого. Мальчик умер просто от голода. Ему было полтора месяца.

Бабушка Наталья Васильевна Крандиевская посвятила ему стихи.

Упадут перегородочки,

Свет забрезжится впотьмах,

Уплывет он в узкой лодочке

С медным крестиком в руках.

Будет все, как полагается:

Там, на холмике сыром,

Может, кто-то разрыдается,

Кто-то вспомнит о былом.

И уедут все трамваями

В мир привычной суеты…

Так ушедших забываем мы.

Так его забудешь ты?

 

Я всегда воспринимала это «ты» как тыкнутое прямо в меня, хотя в тот момент до моего рождения оставалось больше десяти лет. Но с детства знала эти бабушкины стихи и говорила себе: а я не забуду.

Но я не знаю, где этот холмик.

В 1985 году, 10 марта, у родителей была золотая свадьба. Мы со старшей сестрой, Катей, решили сочинить и поставить пьесу про это. Так и сделали. Среди нас, семерых детей, легко нашлись четверо, внешне похожие на пару родителей Толстых и пару родителей Лозинских. Музыку написали сын сестры Наташи – Коля Ивановский (ему было девять лет) и Катин сын Саша Прохоров (ему было пятнадцать). В питерском Доме писателей (в том, который в девяностые сожгли) был банкет, а перед банкетом мы сыграли пьесу для сотни приглашенных. Вот я сейчас приведу текст этой пьесы так, как он был нами написан. Особо доверчивых предупреждаю, что разыгрываемые события – вымышлены, исторически недостоверны и являются плодом нашей фантазии.

ПЬЕСА

«НАКАНУНЕ, ИЛИ СВОИ ЛЮДИ – СОЧТЕМСЯ»

Действующие лица и исполнители:

Наталья Васильевна Крандиевская – Ольга Толстая

Татьяна Борисовна Шапирова – Александра Толстая

Михаил Леонидович Лозинский – Михаил Толстой

Алексей Николаевич Толстой – Иван Толстой

 

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Детское Село. 1935 год.

(Алексей Николаевич, обвязав голову полотенцем, печатает на машинке. Входит Наталья Васильевна.) 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Прерви свой труд, дружочек, на мгновенье:

Волнующее сообщенье.

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (рассеянно): Царь Петр… Пятая картина…

Князь Меншиков стреляет в Буратино…

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Наш сын, ты знаешь, старший наш, Никита…

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Хаджет Лаше… Отменный волокита…

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Решил жениться! Сделал предложенье!!!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Все члены приведя свои в движенье…

Минхерц Лефорт… влезает в спальню к Софье…

Дружок, подай еще кофейник кофе!

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Кому б ты думал? Можешь догадаться?

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Отрывок этот должен мне удаться!

А если так?.. Мальвина с Артемоном

Ведут борьбу за власть над русским троном,

А в это время страшный Карабас…

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Наш сын!!! Ни-ки-та!!! Женится! Сейчас!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (осознав): Как женится?.. Скандал на весь Пасси!

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Да мы в России, Господи спаси!!!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Ну да?! С каких же пор?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Второй десяток лет.

Вчера с Качаловым вы пили или нет?

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Да, верно, встретились… Там был какой-то Джим…

Домой едва вернулся недвижим,

И вот теперь отказывают ноги…

А кстати, запасла ли ты миноги?

Эх, хороша с горчицею змея!..

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Нам угрожает новая семья!

Наш сын – студент, а девочка раздета!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Уже?.. А кто она?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Дочь крупного поэта!

Пока в скитаниях твоих болталась лира,

Плодились тут Лозинские с Шапиро!

Пока ты путался в волосьях Карабаса,

Вскормили тут невесту экстра-класса!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: В голодном Петрограде?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Да, не спорь!

Она живет на рю дю Красных Зорь.

Такую редко встретишь красоту…

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Боку д’аржан?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Дружочек, па дю ту!

 

СЦЕНА ВТОРАЯ

Улица Красных Зорь. 1935 год.

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Земную жизнь пройдя до половины,

На сердце ныне тяжкий груз держу.

Родная дочь сказала так невинно:

«Отец, прости. Я замуж выхожу».

О, как родителю стареющему страшен

И терн венца, и траты брачных брашен!

 

Младым радеть о продолженьи рода.

Пускай цветут. Меня же, старика,

Всем одарила мудрая природа,

За исключеньем брюк и пиджака.

И вот сижу, раздет и неукрашен,

А долг издательству доселе не погашен.

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: Нет позора прослыть небогатыми:

В исторически трудный момент

Не костюмами и не халатами

Украшается интеллигент.

Стыдно хвастать одеждами модными:

Подтянувши потуже живот,

Топчет землю ступнями холодными

Терпеливый наш русский народ.

 

Топчет он по полям, по дорогам,

Топчет он под овином, под стогом,

Под телегой, ночуя в степи…

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Ах, Танюша, оставь, ради Бога,

Как натопчет народ у порога,

Ты сама же велишь подмести!

 

Но жребий брошен. Новое семейство

К себе призвало в гости, чтобы там

Рядить в парчу чинимое злодейство,

Курить крикливой фальши фимиам.

Страшусь в предвиденьи, что буду ошарашен

Трескучим фарсом шантажей и шашен.

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: Отказавшись от счастия личного,

По острогам раздав башмаки,

Не найду я ботинка приличного,

А твои для меня велики.

Но, во славу толстовской традиции,

Слившись всею душой с мужиком,

Я, отбросив пустые амбиции,

На смотрины пойду босиком.

 

Как народ – по полям, по дорогам,

Как народ – под овином, под стогом,

Под телегой, ночуя в степи…

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Ах, Танюша, оставь, ради Бога,

Посмотри – талый снег у порога,

Надевай что ни есть, не глупи.

 

Наш путь далек. Во тьме снегов лицейских

Мерцает нам зловещий огонек.

И ждущим нас мучителен намек,

Что жаждем мы пиров эпикурейских.

Чтоб там не выдать аппетиты наши,

Червя заморим чашей простокваши.

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: Все расхищено, предано, продано,

Простокваша – у вдов и сирот.

Разве можно обидеть голодного?

Воет с голоду русский народ.

 

Воет он по полям, по дорогам,

Воет он под овином, под стогом,

Под телегой, ночуя в степи…

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Ах, Танюша, оставь, ради Бога,

Нам самим два шага до острога,

Дай мне посох. Идем. И терпи.

 

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Детское Село

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Зачем богемский ставишь ты хрусталь?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Мой друг, посуда – важная деталь.

С каким лицом гостей встречали мы бы,

Когда б не наши вилочки для рыбы?

Ты помнишь случай у мадам Гучковой?

Мы собрались. Хрусталь блестит в столовой.

Все ждут Керенского. Он входит наконец.

Вдруг, видим… нет салфеточных колец!

Прислуга – в обморок, хозяин – пулю в лоб,

Где стол был яств – теперь дубовый гроб,

Хозяйка – в монастырь, а дети – по приютам…

Вот как пренебрегать домашним-то уютом!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: А помнишь, Маяковский ел ногами?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Ну, то был русский вечер с пирогами.

Кисель, овес, чуть-чуть клопов в буфете…

Мы принимали футуриста Маринетти.

В то время были все убеждены,

Что истинный мужик сморкается в блины.

Есенин объяснил, что это враки –

Простой народ в цилиндре ходит и во фраке.

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Какое вкусное repas!

А где вино? Же не вуа па!

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Вон там, в шкафу, недалеко

Стоит бутылочка «Клико».

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Твои Лозинские, боюс-с,

Предпочитают водку рюсс.

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Un peu икры, un peu маслинки,

Тут ананасов две корзинки,

Сюда балык и холодец…

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Пойдет под водочку, подлец!

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Пожалуй, вот и все для пира…

Да где ж Лозинские с Шапиро?

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Идут! Босые…

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Задержи!

Ну где фруктовые ножи?!

 

.....................................

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Мадам, бонжур, месье, бонжур,

Я просто слов не нахожу!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Бонжур, месье, бонжур, мадам,

Позвольте, тапочки подам!

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: Одеты мы не по погоде…

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Решили ближе быть к природе…

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Комм хорошо! Приятно комм!

Мы тоже будем босиком!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Напомни, Туся, чтоб с утра

Я эту сцену внес в «Петра».

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Прошу садиться, господа,

Вот вы – сюда… а я – сюда…

Алеша, стул пододвигай!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Что там сгорело?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Расстегай!!!

 

............................

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: С чего начнем? Телячий бок,

Жюльен, солененький грибок,

Вот устрицы. Прошу вас кушать.

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: Мне хлеба корочку, посуше.

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Бокал «Клико»?

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: Сырую воду.

Что вредно русскому народу,

То вредно мне.

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Народ любя,

Я в жертву принесу себя.

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: Когда так жертвовать легко,

Тогда и мне бокал «Клико».

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Прошу… Прошу… И вам – прошу…

Минутку! Сцену запишу.

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Скрывать не будем: свел нас вместе

Наш общий интерес к невесте.

Не откажите нам помочь

И опишите вашу дочь.

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: «Прекрасной дочерью своей

Гордился старый Кочубей,

Сошедший с плахи в ров могильный.

Будь он свидетель наших дней,

Он умер бы еще страшней –

От корчей зависти бессильной». 

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Сэ мервеййе, сэ трэ жоли!

Как быстро рифмы вы нашли!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Ох, эти рифмы, эти рифмы,

Когда избавимся от них мы?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Мы не смогли бы вам в стихе

Так рассказать о женихе.

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Скажите в прозе, я привык.

Какой изучен им язык?

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Какой язык? С хренком, с горошком,

Чтоб было каперсов немножко,

С изюмом, в тесте, заливной,

Телячий, птичий и свиной.

Что ж, мы поесть не дураки –

Нам все знакомы языки!

А вы предпочитаете какой?

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: К обеду, в общем, Дантов неплохой,

С утра – покрепче – Вега, Лопе де,

А к вечеру – персидский на воде.

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Ты слышишь, Туся? Это, брат, гурман!

В чужой за словом не пойдет карман!

Ответ-то прост, да мысль зело хитра.

Как жаль, что не внести ее в «Петра».

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Шарман, шарман! Сэ трэ жоли!

И много вы перевели?

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: Он переводит день и ночь –

В итоге проворонил дочь.

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Скажу вам, милая кума, –

Есть от чего сойти с ума.

Наш сын Никуся дорог нам,

Но возмутительно упрям.

Ему дал Бог быть дипломатом,

А он на нас не то чтоб матом,

Но сильно сердится, крича,

И пропадает у Бонча.

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Кто этот Бонч и чем он славен?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Он в физике Эйнштейну равен,

Умен, красив, как древний грек.

О, Бонч чудесный человек!

Я породниться с ним бы рада,

Да вот беда – тут дочку надо!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Никуся пусть родит девчонку –

Жену бончовскому внучонку.

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Хватили! Через сорок лет!

Не доживем…

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: Боюсь, что нет…

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Ну что об этом говорить…

Еще бутылочку открыть?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Давай! А эту охладим.

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Ребята! Хорошо сидим!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: За что мы пьем?

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: За молодых!

Дожить им до волос седых,

Добраться до высот в науке,

Объездить мир…

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: А если внуки?

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: Зачем же дети? В наше время

Иметь детей – большое бремя.

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Хлопот с ребенком полон рот:

Когда не спит, то он орет.

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Утащит нужные бумаги,

Чтобы чертить на них зигзаги.

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Он на обоях не смеша

Освоит смысл карандаша.

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Прости-прощай обои наши!

А вымазанный в манной каше

Проворный липкий кулачок?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Прошу, возьмите балычок.

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: А вот печальная картина:

Болезни – корь и скарлатина.

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: А Дантов «Ад», разъятый в клочья?

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: А детский крик и днем, и ночью?

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: А ставить клизму малышу?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Икорки, очень вас прошу!

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Потом ученье, тупость, слезы…

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Гамаши, снятые в морозы…

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: А драки, шишки, синяки?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Лягушки, черви, пауки?

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Вот это описанье сочно.

В «Петра» я это вставлю точно.

Но не хватает грабежей

Для сцен стрелецких мятежей.

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Уверен я – придет и это.

Еще нельзя ли винегрета?

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: А есть ли больше наказанье,

Чем половое созреванье?

Женитьбы, ссоры и измены,

Дележ вещей, квартир обмены,

Разъезд, развод и новый брак.

 

ВСЕ ВМЕСТЕ: Нет, дети – это полный мрак!!!

 

(Гаснет свет) 

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: В чем дело?

 

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ: Погасили свет.

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: Погаснет жизнь, когда потомства нет.

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: Нет, нет, постойте, я так не хочу!

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: Тогда зажгите первую свечу…

 

....................

(Дети выходят один за другим, со свечой в руках) 

 

1 СВЕЧА. КАТЯ:

Пусть первый огонек, во тьме зажженный,

Горячим пламенем рассеет мрак бездонный,

И, освещая цепь грядущих дней,

Дает начало череде огней.

 

2 СВЕЧА. МИША:

Из тьмы родясь, ярка и горяча,

Пусть за двоих горит моя свеча.

 

3 СВЕЧА. НАТАША:

Дул черный вихрь, сметая все и вся,

Но третий свет из мрака занялся.

 

4 СВЕЧА. ТАНЯ:

Подходит время моего огня.

Теперь свечу зажгите для меня.

 

5 СВЕЧА. ШУРА:

И я вослед из мрака к вам лечу –

Теперь зажгите и мою свечу.

 

6 СВЕЧА. ОЛЯ:

Быть может, я смогу вам пригодиться –

Позвольте и моей свече родиться.

 

7 СВЕЧА. ВАНЯ:

За братом брат и за сестрой сестра

Зажгли огонь от одного костра.

Свеча седьмая завершает круг.

 

ВНУКИ (выходят со своими свечами):

Но сколько их зажжет за внуком внук!

 

............................

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ:

Постойте, постойте: как странно…

Мне видится, будто во сне,

И свадьба, и зал ресторана

В какой-то далекой весне…

 

НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА: И кто-то витает незримо,

Прорвавшись из мрака и тьмы,

Из тучи, из облака дыма…

И кажется мне – это мы…

 

МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ: И свет озаряет потемки –

Я знаю, что в свадебный час

Далекие наши потомки

Из прошлого вызвали нас.

 

ТАТЬЯНА БОРИСОВНА: Мы в плоти и памяти вашей –

Горячей, греховной, святой.

 

ВСЕ ВМЕСТЕ: Живите, Никита с Наташей,

Цветите, любимые наши,

Поднимем заздравные чаши

За ваш юбилей золотой!

 

Да, мы с Катькой это все придумали и разыграли, и – да, Дом писателей сгорел, подожженный питерскими бандитами, делившими имущество и площади. Сожгли начисто – со всей библиотекой, со всеми интерьерами, с голубыми гостиными и белыми залами, с гардеробом и рестораном, с буфетом, где члену Союза писателей, а то и несоюзному завсегдатаю, можно было заказать котлету «Творческая» и, набравшись коньячку, так уютно ужраться в хлам, а потом, на заносимой снегом набережной, нетвердой рукой, промахиваясь, ловить ручку двери терпеливого такси: «Шеф!.. До Гражданки!..» – да, ничего этого больше нет, а с другой стороны посмотреть – глаза скосить в сторону – никуда и ничего не пропало, все тут, и дом, и зал, в котором мы их всех воскресили, и воссоединили, и помянули, и омолодили, и вывернули время наизнанку, чтобы прошлое стало настоящим, а настоящее показалось далеким будущим. На малом огне, на огне памяти ничего не сгорает, не полыхает, не гибнет, не пропадает навсегда.