Пойди поставь сторожа

~ Перевод с английского: Александр Богдановский

Город Мейкомб, штат Алабама, появился на карте благодаря сметливости некоего Синкфилда, который на заре существования округа владел трактиром на перекрестке двух проселочных дорог — только там в этом краю можно было поесть и переночевать. Губернатор Уильям Уайат Бибб, желая способствовать мирному процветанию нового округа, поручил команде землемеров установить его точный центр, чтобы именно там разместить свою администрацию, и, не предприми Синкфилд доблестной попытки сохранить свои владения, стоять бы Мейкомбу посреди Уинстонова болота, где ничего интересного сроду не было.

Но случилось иное, и Мейкомб пошел в рост из той точки, где был трактир Синкфилда, потому что оный Синкфилд однажды вечером славно угостил землемеров и уговорил их достать карты, тут чуть подрезать, там малость прибавить и, короче говоря, подогнать центр округа к его хотениям. И когда на следующий день они тронулись со своими картами и планами в обратный путь, в седельных сумах у них было пять кварт виски — по две на брата и одна для губернатора.

Джин-Луиза так и не поняла, мудро ли поступил трактирщик, благодаря которому юный город оказался в двадцати милях от реки — единственной в ту пору транспортной артерии, — и обитатели южной оконечности округа, отправляясь в Мейкомб за покупками, тратили на дорогу по двое суток. По этой причине лет полтораста с лишним Мейкомб не рос. А не захирел лишь потому, что в нем обосновались власти округа. От превращения в очередной грязный поселочек, каких полно в Алабаме, его спасало и то, что здесь водилось немало всевозможных специалистов — и человеку приезжему было где вырвать зуб, починить свой фургон и положить свои деньги, кому излить душу, где полечить захворавшего мула и продлить срок закладной.

Новые люди появлялись здесь редко. Члены одних и тех же семейств вступали в браки с членами одних и тех же семейств, и в итоге родственные узы перепутались безнадежно, а горожане сделались все на одно лицо. Джин-Луиза до Второй мировой состояла в кровном родстве или свойстве едва ли не со всем городом, и это еще были сущие пустяки по сравнению с тем, что творилось на севере округа: там, в поселке Старый Сарэм жили две семьи, причем каждая была вполне себе наособицу, хоть обе и носили, к несчастью, одинаковую фамилию. Канингемы и Конингемы женились друг на дружке, покуда разница в написании фамилии не приобрела умозрительно-академический характер — умозрительный до тех пор, пока какой-нибудь Канингем не вздумает потягаться с Конингемом за некие права собственности и не притянет его к суду. Впервые в жизни Джин-Луиза увидела судью Тейлора в полном замешательстве, чтобы не сказать «в тупике», как раз на таком слушании. Джимс Канингем свидетельствовал, что хотя его матушке случалось писать на бумагах свою фамилию через «а», но на самом деле была она Конингем и к тому же не очень в ладах с грамотой, да еще имела привычку, сидя на веранде, заглядываться вдаль. На десятом часу слушаний и заслушиваний обитателей Старого Сарэма судья Тейлор объявил, что квалифицирует дело как находящееся вне юридического поля ввиду смехотворной неосновательности обоюдных претензий, и выразил надежду, что тяжущиеся стороны удовлетворятся предоставленной обеим возможностью публичного высказывания. Стороны удовлетворились. Им, собственно, только того и было надо.

До 1935 года улицы в Мейкомбе не мостили, а когда начали, за что следует сказать спасибо президенту Ф. Д. Рузвельту, начали, строго говоря, не с улицы. Президент отчего-то решил, что примыкающий к зданию средней школы пустырь от крыльца до перекрестка нуждается в благоустройстве, и благо это было соответствующим образом устроено, результатом чего стали множество ссаженных коленок, несколько разбитых голов и категорический директорский запрет играть на мостовой в «паровозик». Так — семенами в почву — в души Джин-Луизы и ее сверстников были брошены начальные понятия о правах штатов.

Вторая мировая не прошла для Мейкомба даром: вернувшиеся с войны парни вернулись не просто так, а с сумасбродными идеями насчет того, как бы заработать денег и наверстать упущенное время. Они раскрасили фасады отчих домов в убийственно-яркие цвета, они выбелили стены городских лавок и украсили их неоновыми вывесками, они выстроили себе кирпичные домики там, где прежде колосилась пшеница и шумели сосны; они уничтожили прежний облик города. Улицы не только замостили, но и назвали (в честь мисс Аделины Клей появилась Аделина-авеню), но старшее поколение горожан не признавало новшеств — чтобы сориентироваться, им достаточно было дороги, идущей от площади Томпкинса. После войны в Мейкомб со всего округа устремились молодые фермеры-арендаторы, понаставили спичечные коробки деревянных домиков, обзавелись семьями. Никто толком не понимал, чем они живут, однако чем-то ведь жили и, глядишь, даже образовали бы в Мейкомбе новый социальный слой, если бы остальные жители признали их существование.

Да, Мейкомб стал иным, но в новых домах с телевизорами и электродуховками бились прежние сердца. Можно выбелить все, что в голову взбредет, можно приляпать нелепые неоновые вывески — вековые стропила выдержат и это бремя.

— Что, не нравится? — спросил Генри. — Я видел, какое у тебя стало лицо, когда мы вошли.

— Силен, силен во мне дух консерватизма — я же на дух не переношу новых веяний, — ответила Джин-Луиза с полным ртом жареных креветок.

Они с Генри сидели на никелированных стульях в ресторанчике «Мейкомб-отеля» за столиком на двоих. Ровным тихим гудом заявлял о себе кондиционер. — Зато ничем не воняет, и это не может не радовать.

Длинный стол со множеством тарелок, затхлый запах старого дома и горячие волны чада с кухни.

— Хэнк, что это такое — «Повар, тише, в кухне мыши», а?

— Чего-чего?

— Вроде игра была такая?

— Была игра «Тише едешь — дальше будешь».

Все бегут, во́да оборачивается, кто не успел замереть, тот выбывает.

— Нет, там, кажется, салить надо было.

Никак не вспомнить. Перед смертью, наверно, удастся, но сейчас в памяти мелькал только джинсовый рукав да поспешно выкрикнутое это самое, насчет повара и мышей... А чей же был рукав и что стало с тем, кому он принадлежал? Должно быть, пестует свое семейство в одном из новых домиков... Странное чувство — как будто время течет мимо, не задевая.

— Хэнк, давай съездим на реку, — сказала Джин-Луиза.

— Ну а как же нам не съездить на реку? — улыбнулся Хэнк. Он сам не знал, почему так получается, но, как только Джин-Луиза попадала на «Пристань Финча», она становилась больше похожа на себя прежнюю, словно тамошний воздух так на нее действовал. — Ты прямо Джекил и Хайд, вот ты кто.

— Ты слишком много пялишься в телевизор.

— Иногда мне кажется — ты у меня вот где, — Генри сжал кулак. — А чуть поверю, что взял тебя и держу крепко, ты раз — и выскользнула.

Джин-Луиза вскинула бровь:

— Мистер Клинтон, вы позволите даме, знающей свет, кое-что вам посоветовать? Никогда не раскрывайте свои карты.

— То есть?

— Ты что, не знаешь, как уловить женщину в свои сети? — Она пригладила воображаемый ежик и насупилась. — Женщине нужно, чтобы ее избранник был человек властный, уверенный в себе и при этом держался отстраненно, если он, конечно, способен на все это разом. Женщина в его присутствии должна чувствовать себя беспомощной, особенно если сама может горы свернуть и реки вспять обратить — и он это знает. Никогда не выказывай перед ней сомнений и ни в коем случае не признавайся, что не понимаешь ее.

— Ладно, моя милая, отыгралась, — сказал Генри. — Но с твоим последним утверждением я бы поспорил. Всегда думал — женщины любят напускать туману и чтобы их считали такими странными... таинственными.

— Им нравится только казаться такими. А потом, когда перестанет топорщить перышки, каждой женщине в этом мире нужно, чтобы рядом был сильный мужчина, который читал бы в ее душе как в открытой книге и был не просто возлюбленный, а «не дремлет и не спит хранящий Израиля». Глупо, скажи, а?

— Получается, ей нужен не муж, а отец?

— По сути да, — ответила Джин-Луиза. — На этот счет книги не врут.

— Ты ужасно умная сегодня, — сказал Генри. — Где нахваталась?

— В Нью-Йорке, где коснею во грехе, — ответила она. Закурила, глубоко затянулась. — Насмотрелась там на гламурных куколок с Мэдисон-авеню, только-только выскочивших замуж... Знаешь, как они разговаривают? Ужасно забавно, только надо приноровиться — у них там свои ритуальные песни-пляски. А схема повсюду одинакова. Начинается с того, что жены смертельно скучают, потому что мужья так устали от зарабатывания денег, что должного внимания им не уделяют. Когда же они принимаются скандалить, мужья, вместо того чтобы разобраться, в чем дело, ищут, на чьей бы груди выплакаться. Когда это дело им надоедает — нельзя же без конца говорить только о себе, — они возвращаются в лоно. В лоне все по первости цветет и пахнет, потом мужья устают, жены бесятся — и так по кругу. Мужчины в этом возрасте превращают Другую Женщину в кушетку психоаналитика, тем более что оно и дешевле выходит. Гораздо.

Генри вытаращился на нее:

— Откуда столько злости? Что случилось?

Джин-Луиза заморгала:

— Прости. — И раздавила сигарету в пепельнице. — Просто я до ужаса боюсь, что, если выйду за неподходящего человека, вляпаюсь во что-то подобное... Ну, мне не подходящего. Я ведь такая же, как все женщины, ошибусь — и он, показав рекордное время, превратит меня в визгливую стерву.

— С чего ты взяла, что выйдешь за неподходящего? Разве тебе неизвестно, что я — домашний тиран, каких поискать? Зверь.

Черная рука протянула подносик со счетом. Джин-Луиза узнала эту руку и подняла глаза:

— Альберт, привет. Каким ты нынче красавчиком... в белой куртке...

— Точно так, мисс Глазастик, — отвечал официант. — Как там житье в Нью-Йорке?

— Замечательно, — сказала она. Интересно, кто еще в Мейкомбе помнит Глазастика Финч, бесшабашную девчонку-сорванца? Да никто, пожалуй, кроме дяди Джека, который порой безжалостно смущал племянницу, потешая честную компанию звеняще-напевным перечнем ее детских прегрешений. Завтра утром она увидит его в церкви, а потом придет к нему в гости. Общение с дядюшкой Финчем — одно из главных ее удовольствий в Мейкомбе.

— А вот скажи, чем объяснить, — неторопливо вопросил Генри, — что вторую чашку кофе после ужина ты всегда допиваешь только до половины?

Она с недоумением заглянула в чашку. Любой — даже из уст Генри — намек, что она ведет себя странно, приводил ее в смущение. Подумайте, какой приметливый. И почему это он пятнадцать лет молчал, а теперь решил сказать?