Отец говорил: «Я — портеньо». Портеньо, житель порта, так себя называют граждане Буэнос-Айреса. Отец умер два года назад, в феврале, в снежной стылой Москве. А хотел вернуться умирать на родину, в Аргентину.

В Аргентину семья попала так. Дед Моисей был ученый-минеролог, диплом получил во Фрайбурге, но при этом состоял в партии анархистов. В девятьсот пятом году его арестовали, он бежал из сибирской ссылки, переплыл с контрабандистами Черное море. Пожил в Париже, преподавал в Сорбонне. Затем перебрался в Аргентину, где ему дали место профессора в университете Ла Плата. Там встретил Иду, она, кстати сказать, была основателем компартии Аргентины, учителем Витторио Кадовильо, первого генсека. Моисей и Ида вступили в брак, родился папа.

Под самый закат НЭПа деда пригласили в коммунистическую Россию разрабатывать Керченское месторождение. Сели на корабль, приплыли, у меня есть фото маленького папы на палубе, он машет флажком. В Аргентине осталась сестра Лиля, поэтесса.

Дальше — работа деда в Керчи, Тимирязевская академия, дружба деда с Вернадским, испанская война, испаноязычная семья на фронте под Гвадалахарой (все, кроме папы — годами не вышел), после войны идут аресты интербригадовцев. Деда тоже берут как троцкиста. Бабка — а она член ВКПб с 1903 года, не пустяк! — хлопочет, его через год выпускают. Дед всю оставшуюся жизнь молчит, считается, что он сошел с ума.

Папа пишет стихи пролетарского содержания, любит Маяковского. Мечтает о мировой победе добра, справедливости и коммунизма. Его год держат в интернате для детей репрессированных — потом отпускают. Он страдает, что не воевал в Испании. Потом большая война. Он в авиации, штурман. В армии пишет стихи: «Что б ни были мы и где б, но только б землю России реки наших судеб иссохшую оросили».

Потом победа, философский факультет, дружба с Зиновьевым, Мамардашвили, Левадой, это был замечательный курс. Берут отца по доносу студенческого друга А. Суханова. Дело простое: Сталин поднял тост за долготерпение русского народа, а отец в кругу друзей сказал, что Ленин такого тоста бы не произнес. Как ни странно, спас папу Маяковский — на концерте подследственных папа читал «Товарищу Нетте», генерал, сидевший в зале, сказал: «Человек, который так читает стихи Маяковского, не может быть предателем». История невероятная, но правдивая: отец не сел, просто получил поражение в правах. Проходит это в рамках борьбы с безродными космополитами — исключают отовсюду, разговаривать с ним и здороваться опасаются. Отец вспоминал, что из состава курса только некий студент Иванов демонстративно подошел к нему и сел рядом. И еще храбрый Зиновьев громко спросил в аудитории: «Карл, а ты что, еврей?» — «Еврей, Саша». — «Ну, в следующий раз будешь умнее». Работы долго не было никакой. Потом устроился (философ) в Рыбном институте. Так прошло семь лет.

Дед умер вскоре после войны, этих страстей не видел. В пролетарскую революцию, похоже, он уже не верил. Сестра Лиля приезжала несколько раз — но потом ее пускать перестали. Семья окончательно стала русской, приросла к России, и латиноамериканская родня не поощрялась. Лиля присылала длинные письма на тонкой голубой бумаге и посылки: пончо, сомбреро, цветные фотографии Буэнос-Айреса. Это я уже помню хорошо — выходил в снежный двор, завернувшись в пончо, а местная коптевская шпана на меня глазела.

Помог отцу случай — в оттепель образовался журнал «Декоративное искусство». Храбрый главред, Михаил Филиппович Ладур, художник-оформитель парадов, пригласил отца заместителем. Отец спросил его, не боится ли тот звать отщепенца в журнал. Тот не боялся. Вскоре отец сделал из ДИ лучший журнал по эстетике тех лет — а тогда и слова «эстетика» практически не существовало. Печатали в ДИ Мамардашвили, Зиновьева, Гумилева, Пятигорского. По распоряжению Суслова отца сняли с работы спустя 10 лет — за номер, посвященный авангарду. Смешно: сегодня я браню Малевича за тоталитаризм, а в 60-е годы отец лишился работы за публикацию именно о нем.

Самое удивительное, что отец всю жизнь был именно философом, а остальным занимался по случаю. Пришлось работать в Рыбном институте — работал в Рыбном, получилось в ДИ — работал в ДИ. Потом оказался в Институте истории международного рабочего движения — и там работал. Главным было не это. «Какая разница, где ты, — любил он повторять, — важны те собеседники, которых ты выбираешь себе сам. Я говорю с Кантом и Платоном». Всю жизнь он писал огромный труд «Двойная спираль истории», первый том которого я опубликовал, собрав из рукописей, незадолго до смерти папы, а второй том сейчас расшифровываю. Это концепция проектной сущности истории, здесь неуместно ее излагать. Книгу, разумеется, не было шансов напечатать, но отец этим не был опечален. «Гомера тоже не печатали», — любил он повторять. Это гигантская работа — и, думаю, гениальная. Так считали и близкие друзья отца — Зиновьев, Левада и прочие. Они привыкли к тому, что отец странный — не нуждается в признании. Он не был карьеристом, но не стал и диссидентом. Провел жизнь за маленьким письменным столом, среди книжных полок. Сейчас книгу отца переводят сразу несколько европейских университетов.

Думаю, он был доволен жизнью: довел все, что хотел, до конца. Примирил несхожие линии судьбы, нашел объяснение русскому марксизму и коммунистической утопии, показал, как христианская парадигма формирует историю. И только одно изумляло его: он не понимал, почему должен умереть в России. В Аргентину отпустили один-единственный раз, на похороны сестры. Он бродил по родной улице Корриентес, говорил по-испански. И умереть хотел именно там — там, где родился, где тепло, где дует ветер с Атлантики.   

Я сотни раз рисовал его портреты, не знаю лица прекраснее. Рисовал его лицо и в морге — холодный острый профиль «портеньо», твердый рот, высокий лоб. Он был очень добрым, но очень гордым человеком. Несгибаемым.

Последние слова произнес по-испански: «Donde estoy? Где я нахожусь?»

Сегодня день рождения Карлоса Оскара Сальвадора Кантора. И мой, кстати, тоже. Мы родились в один день.