Советская школа. Как старый шрамик — всегда под рукой...

Как ее звали, училку по литературе, — Наталь Николавна? Людмил Алексевна? Вер Тимофевна? Наверно все-таки — Лид Сергевна.

Восьмой класс, Подмосковье. Сперва нудно толкли в ступе Базарова и Рахметова, в надежде получить субстрат Павла Корчагина, потом она отодвинула дымящуюся ступку в сторону, встала, поправив недлинную юбку:

— Мы с вами только что говорили о положительных героях, о великих писателях. Сегодня я расскажу вам и про литературных отщепенцев. Вы уже взрослые, должны это знать. Махровый антисоветчик Солженицын опубликовал на Западе очередной свой пасквиль на нашу советскую действительность. Под названием...(пауза) «Раковый корпус». (пауза)

Когда Лид Сергевна волновалась или выходила из себя, она слегка приседала, одновременно беря себя за локти. У нее были красивые ноги и красивые туфли на шпильках. Да и сама она была вполне. Легко впадающая в гнев и в экзальтацию, она носила высокую прическу и роговые очки. Над верхней губой у нее виднелся светлый пушок. Она была безнадежно глупой. Наверно, она любила и умела хорошо отдаваться мужчинам.

Большую часть урока она посвятила «Раковому корпусу». Не знаю, какая муха ее укусила, думаю, на нее, вероятно, сильно подействовало выступление какого-нибудь сухощавого заезжего политработника в РОНО, доносящего до учителей литературы разъяснительное уложение по поводу очередной вылазки антисоветчика Солженицына.

Она вещала вдохновенно, краснея, прохаживаясь между рядами и возбужденно приседая, словно собираясь помочиться на коричневый дощатый пол. Голос ее звенел:

— На окраине города, в глухом лесу стоит мрачный раковый корпус. Он переполнен раковыми больными. Гноящиеся раны, стоны, проклятия, гнетущая атмосфера безнадежности... (она зажмурилась, качая головой)...натурализм, мрачнейшая, жутчайшая атмосфера! И вот туда приезжает больной антисоветчик, отбывший наказание и ставший в лагерях уголовником, по фамилии...(пауза) Костоглотов! Какая жуткая, античеловеческая фамилия, не правда ли?! Этот Костоглотов валится на пол в приемном покое. К нему подходит врач, молодая женщина. А он обкладывает ее...(пауза)... чудовищным, многоэтажным матом! И это все написано буквально! И сразу требует, чтобы она стала...(пауза) его любовницей. Костоглотова интересуют только секс, жратва и антисоветчина...

Никогда на ее сумбурных уроках не стояло такой гробовой тишины. Класс оцепенел.

Даже отпетые хулиганы Полоз и Труба, даже вечный хохотун Максюта замерли, как первоклашки.

Лид Сергевна была в ударе. Образ злобного, грязного, с горящими глазами матерщинника и антисоветчика Костоглотова, похабно пристающего к медсестрам, потряс молодые умы.

Она пересказала сюжет этого совершенно безумного романа, завершив его:

— И чем же отплатил вылеченный Костоглотов советским врачам? Ночью он пробрался на кухню, украл мешок с продуктами, взял нож и побежал на станцию. Сел на поезд и поехал в Москву. Чтобы продолжать свою антисоветскую деятельность. Чтобы насиловать московских женщин. А если понадобится — грабить и убивать.

Дома я расспросил родителей о Солженицыне. Переглянувшись, они, прилежные читатели «Москвы» и «Нового мира», сказали, что он пишет очень мрачно, потому что «крайне озлоблен на советскую власть». В ту пору родителей интересовал Солоухин.

Не добившись ничего вразумительного, я заснул, повторяя, как заклинание: «антисоветчина... многоэтажный мат... рак... секс».

Потом, позже довелось увидеть и фотографию автора в зачитанном журнале. Лицо отщепенца впечатлило: сурово-напряженное, с маленьким тонкогубым ртом и упрямым острым подбородком. Показалось, что он, как и всякий подпольщик, крайне малорослый.

«Уж этот может написать многоэтажным матом про секс, рак и антисоветчину...» — подумалось с замиранием сердца.

Миф страшного романа креп. Его подстегивали «вражеские» радиоголоса, регулярно передающие какие-то открытые письма автора. Письма дышали гневом.

«Эх, почитать бы “Раковый корпус”...» — думалось мечтательно.

Но неслись годы, бурно навалилось другое: рок-музыка, сюрреализм, поэзия, институт.

И вот он, священный миг: на лекции по ТММ мне суют ксерокс... «Ракового корпуса»!

Трепеща, я взял плохо пропечатанные страницы, стал читать:

«Мысли о доме не помогли, и Павел Николаевич постарался отвлечься государственными мыслями. В субботу должна открыться сессия Верховного Совета Союза. Ничего крупного как будто не ожидается, утвердят бюджет...

— Не говори, браток, — вздыхал Максим Петрович и перекладывал продукты в тумбочку, — нужна реформа законодательства...

— Как вы могли так горячо меня уверять, что уколы — нужны, но я не пойму их смысла? А что там понимать? Гормонотерапия — что там понимать?»

Что это? Кондовая совковая проза. При чем здесь «Раковый корпус»? Какой-то «отрицательный» Русанов. А вот и «положительный» Костоглотов... но это совершенно не тот Костоглотов! Где «многоэтажный мат»? Где «чудовищная, гнетущая атмосфера»? Где зловеще горящие глаза? Где секс?!

Ксерокс был без титула, вероятно, из-за соображений безопасности.

— Это не «Раковый корпус», — решительно сказал я и вернул пачку. Но в душе замерцала смутная догадка: надули! Отогнав эти мысли, я вытеснил «Раковый корпус» на периферию памяти...

И вот он день, когда внучка советского детского поэта-гения дает мне почитать первое западное издание «Ракового корпуса», да еще с правкой самого автора: наборщик-эмигрант насажал ошибок.

Приехал домой, открыл. И как полуразложившиеся трупы всплыли положительный Костоглотов с отрицательным Русановым и закружились в соцреалистическом вальсе хрущевской оттепели...

Надули! Как же меня надули!

Я был зол даже не на экзальтированную дуру Лид Сергевну и не на автора с острым подбородком. А на логоцентризм места, в котором довелось родиться и вырасти. Сила слова запретного, мать его через герменевтическое колено...

Но кто же напишет «Раковый корпус»?!