Девочка вошла маленькая, с какими-то тощими трогательными косичками, которых, я думала, сейчас уж не носят, а в моем собственном детстве называли «мышиными хвостиками». Я выглянула в коридор: может, мать в туалет отошла или за карточкой в регистратуру? Никого.

— Ты одна пришла?

— Одна (отчего-то мне показалось, что она может сказать «одна-с»).

Для подросткового кризиса у девочки северного типа еще рано. Может, маленькую и слабенькую, ее затравили в классе?

— Проходи. Сколько тебе лет, как тебя зовут?

— Настя. 11.

— Я слушаю тебя, Настя.

— У меня умерла собака, а теперь я ненавижу своих родителей. Я понимаю, что это неправильно, и вот — пришла.

В моей голове промелькнули какие-то неопределенные ужасы с насильственными умерщвлениями животных. Несчастный ребенок!

— Какая собака у тебя была? Как она умерла?

— Спаниель. Долли от старости умерла, то есть ее усыпили, потому что она очень болела. Она на год меня старше, мы с ней всю жизнь вместе были, она всегда у меня в кровати спала.

Так. Все вроде в порядке, 12 лет для нерабочего спаниеля — очень хороший показатель. У меня отлегло от сердца.

— А что же с родителями?

— Ничего, в том-то и дело. Они мне даже другого щенка купили, еще когда Долли жива была, но уже болела — им какой-то психолог в интернете посоветовал, чтобы я не переживала очень и постепенно переносила свои чувства к собаке на этого, нового. Долли этот замысел тоже поняла и вечером, когда щенок стал ко мне в кровать проситься, сама ушла в угол спать и легла там, как тряпка ненужная…

«Придушить бы этого психолога прямо на его сайте, — подумала я. — Такое советовать, девочку не видя…»

— А потом они ее сразу забыли, как не было ее, и все игрушки выбросили, и поводок погрызенный, а этому все новое купили: ну посмотри, какой он холёсенький… Я теперь этого щенка тоже ненавижу, хотя и гуляю с ним, и кормлю, и все такое. А чем же собачка виновата?

— Бедная щеня… Слушай, Настя, но ведь твои родители хотели как лучше, ты же понимаешь?

— Понимаю, конечно. У нас все так.

— Что — так? — снова насторожилась я. — И как — так?

Может, все-таки что-то в семье?

— У меня в прошлом году лучшая подружка с детского сада в другую страну с родителями жить уехала. Мы с ней за одной партой сидели и всем-всем делились. Я плакала, конечно, а мама сказала: да брось ты так убиваться, Тамарка тобой всегда вертела как хотела и никуда от себя не пускала, а теперь у тебя другие подруги будут, еще лучше. А я знаю наверное: другие, может, и будут, но такой подруги, как Тамара, у меня больше никогда не будет. Ведь каждый человек, каждая собака, каждые отношения — уникальны. Вы понимаете? Или вот как у нас девочки влюбляются — сегодня в одного, завтра в другого. Я, если уж влюблюсь когда-нибудь, так на всю жизнь…

«Господи, откуда же эта ретродевочка мне на голову свалилась?» — подумала я.

— Ты любишь читать?

— Да, конечно. Мы вместе с Тамарой всегда читали.

— А что?

— Сказки и классику. Русскую и английскую.

Ну конечно, как же иначе! Классику (вот откуда ощущение возможности словоерса в ее речи)! Лучше бы детские детективы читали, для адаптации!

— Знаешь что, Настя, я хотела бы поговорить с твоей мамой. Это возможно?

— Конечно, возможно. Мама у вас уже была.

— Да? Но я тебя совсем не помню.

— А меня тут и не было. Она к вам с братом приходила, когда он деньги из серванта украл и на них всю свою компанию в «Макдоналдс» сводил.

***

— Да, да, да! — энергично закивала женщина. — Настя совершенно беспроблемная, на первый взгляд, девочка, но мне, нам намного легче с оболтусом-сыном, чем с ней. Она действительно ничего не отпускает. Я помню, ей было лет семь, она устроила страшную истерику по поводу выбрасывания бабушкиной меховой горжетки, которую съела моль. В результате пришлось вызывать неотложку, и у меня до сих пор звенит в ушах ее монолог. Извольте («Ах, вот кто привил дочери любовь к классике!» — подумала я): «Она... эта шубка... Чтобы ее сделать, убили так много маленьких хорошеньких зверьков. Они жили в своем лесу и любили его темно-зеленый кров, и ручьи, и папоротники, и своих деток... А потом шубка так верно служила вам... грела, когда холодно... в нее прятали ручки, шею, носик... И всем она нравилась, ею восхищались, говорили: ах, как изящно! А потом она стала старая и немодная, и ее сунули в чемодан на даче. А там темно и страшно, и холодно зимой, и никто не приходил... И так много лет... Только моль ее ела, и ей было больно от этого. Вот если бы от вас откусывали вот так, по кусочку, много-много лет... И еще обидно, что с нею так... Ведь она никогда никого не предала и отдавала свое тепло... А вы ее выброси-и-ли, как будто бы ничего этого не было, и это для вас ничегошеньки не значит...»

— Сильно! — согласилась я.

— Но что же нам теперь делать? Как растить дальше такое диковинное создание?

— У вашей дочери сформировался эмоциональный строй, совершенно противоположный современной масскультуре, которая рекомендует ничего «не брать в голову» и бодро бежать дальше навстречу новым впечатлениям. Это можно понять экономически: в обществе потребления не должно быть остановок в этом самом потреблении. Но ваша дочь иная. Из этого и надо исходить. Вы понимаете, что такое «реакция горевания»?

— Нет. А что это?

— Это время и действия, которые нужны человеку, чтобы пережить утрату. Ну вот в 19 веке сразу после смерти близкого человека родные выполняли множество ритуальных обязанностей, потом носили сначала полный траур, потом полутраур, потом легкий траур…

— Послушайте, но это же анахронизм сегодня!

— Да. Но тем не менее довольно продолжительная реакция горевания нужна многим людям, и оттого, что она современным обществом не одобряется (мы купим тебе другого щенка, другую игрушку, ты найдешь себе нового мужа, новых друзей, после выкидыша родишь еще детей и т. д.), общий невротический фон в обществе не понижается, а, скорее, повышается. Новое никогда не заменяет старое, оно просто новое, и с ним надо строить новые отношения, тут Настя права. То есть отгоревать по полной и только потом отпустить, ни в коем случае не пытаясь забыть насильно — именно на этот алгоритм нужно ориентироваться с вашей дочерью. Для начала — некоторое время вы будете жить так, как будто Долли все еще член вашей семьи. А при упоминании новой собачки будете восклицать, воздевая руки, как героиня чеховской пьесы: «Ах, ну это же совершенно другое дело!..»

— Господи! И она всегда будет такой? Ничего нельзя сделать, чтобы она стала «понормальней»? Ведь ей же еще совсем мало лет, наверное, возможна какая-то коррекция…

— Разве что силами искусства, — подумав, сказала я. — Но не начинайте с современных наших или американских ситкомов, Настя их с презрением отвергнет. Нужно показать ей, как исторически формировалась вот эта западная преодолевающая, а не русская соплежевательно-рефлексивная парадигма. Но тут нужна классика. Марк Твен, Жюль Верн, Фенимор Купер, фильмы, конечно, что-нибудь вроде сериала «Доктор Куин — женщина-врач»…

— О, я его сама в юности очень любила! — воскликнула мама Насти. — Поняла, спасибо. Я попробую.

***

— Он замечательный, — спустя полгода сказала мне Настя про своего нового пса. — Веселый и шкодный. Но Долли была намного умнее и интеллигентнее.

— Кто бы сомневался! — пожала плечами я. — Долли есть Долли. Тебе с ней очень повезло. Вырасти в обществе интеллигентной собаки — такое далеко не каждому выпадает.

— Я понимаю, — кивнула Настя. — Моей подруге в Канаде тоже купили щенка, и теперь мы вместе их дрессируем. «Лежать» у нее пока лучше получается, я видела по скайпу, но зато мой умеет «зайку» делать… А еще я хочу быть врачом, как доктор Куин, и работать где-нибудь в маленьком городке в Сибири…

— Да, да, конечно, девочка моя… — вздохнула я, от всей души сочувствуя Настиным родителям.