Сложно поверить, что были такие ссылки. Что опальные поэты вольно разъезжали по югам, простужались в ледяном Днепре, лечились в Крыму и самую малость косили под Байрона. Зрелый Пушкин не очень любил свои «восточные поэмы». Тем не менее это первое в русской литературе описание Крыма.

Александр Пушкин, «Бахчисарайский фонтан», 1823 год

Настала ночь; покрылись тенью

Тавриды сладостной поля;

Вдали, под тихой лавров сенью

Я слышу пенье соловья;

За хором звезд луна восходит;

Она с безоблачных небес

На долы, на холмы, на лес

Сиянье томное наводит.

Покрыты белой пеленой,

Как тени легкие мелькая,

По улицам Бахчисарая,

Из дома в дом, одна к другой,

Простых татар спешат супруги

Делить вечерние досуги.

Дворец утих; уснул гарем,

Объятый негой безмятежной;

Не прерывается ничем

Спокойство ночи. Страж надежный,

Дозором обошел эвнух.

Теперь он спит; но страх прилежный

Тревожит в нем и спящий дух.

Измен всечасных ожиданье

Покоя не дает уму.

То чей-то шорох, то шептанье,

То крики чудятся ему.

Повод был плевый: Николай I обозвал Наполеона III нелегитимным президентом. Это если по-нашему. А в терминах XIX века он не признал его за равного, обратившись в письме «дорогой друг» вместо «дорогой брат». Что и стало формальным поводом Крымской войны, которую на Западе называют Восточной. Она унесла четверть миллиона жизней, прославила Флоренс Найтингейл, Николая Пирогова и молодого, еще ничуть не бородатого литератора Льва Толстого.

Лев Толстой, «Севастополь в декабре месяце», 1855 год

Лицо и тело его какого-то коричневого цвета и худы, как скелет. Руки у него совсем нет: она вылущена в плече. Он сидит бодро, он поправился; но по мертвому, тусклому взгляду, по ужасной худобе и морщинам лица вы видите, что это существо, уже выстрадавшее лучшую часть своей жизни.

С другой стороны вы увидите на койке страдальческое, бледное и нежное лицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец.

— Это нашу матроску пятого числа в ногу задело бомбой, — скажет вам ваша путеводительница, — она мужу на бастион обедать носила.

— Что ж, отрезали?

— Выше колена отрезали.

Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый под влиянием хлороформа. Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутаций.

Максим Горький, марксист-скиталец, не испытал привычного туристического счастья при виде живописных руин. Он увидел в них призраки былых и грядущих войн.

Максим Горький, «Херсонис Таврический», 1897 год

Вообще Крым для исторической науки — золотое дно, как заявляют местные любители археологии. Это естественно — в нем цвели такие роскошные цветы эллинской культуры, как Херсонис, Пантикапея...

Теперь на месте первого — мерзость запустения, на месте второй — Керчь, хранящая в почве своей многое множество ценностей.

Уходя с развалин Херсониса — уносишь с собой что-то тяжелое и мрачное. Кажется, что ушел с почвы, от которой пахнет дымом, кровью, разлагающимися трупами. Сколько на земном шаре таких развалин! Много ли еще будет и настанет ли время, когда люди будут только созидать, утратив дикую страсть к разрушению?

Будем ли мы когда-либо менее алчны?

«Будущее мое неопределенно, но, по-видимому, придется жить где-нибудь на юге. Крым скучен до безобразия, а на Кавказе лихорадка. За границей меня всякий раз донимает тоска по родине…» В Крыму у Чехова так же, как у Чехова повсюду — душно, глупо, нервно, суетливо. И скучно, и все происходит от скуки.

Антон Чехов, «Дама с собачкой», 1898 год

Вечером, когда немного утихло, они пошли на мол, чтобы посмотреть, как придет пароход. На пристани было много гуляющих; собрались встречать кого-то, держали букеты. И тут отчетливо бросались в глаза две особенности нарядной ялтинской толпы: пожилые дамы были одеты как молодые и было много генералов.

По случаю волнения на море пароход пришел поздно, когда уже село солнце, и, прежде чем пристать к молу, долго поворачивался. Анна Сергеевна смотрела в лорнетку на пароход и на пассажиров, как бы отыскивая знакомых, и когда обращалась к Гурову, то глаза у нее блестели. Она много говорила, и вопросы у нее были отрывисты, и она сама тотчас же забывала, о чем спрашивала; потом потеряла в толпе лорнетку.

В Крыму все рядом: в Ялте харкает кровью Чехов, а в Севастополе брызжется морем Ахматова. «Я бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень», — вспоминает царскосельская воспитанница, каждое лето отдыхавшая в Крыму.

Анна Ахматова, «Вижу выцветший флаг над таможней…» 1913

Вижу выцветший флаг над таможней

И над городом желтую муть.

Вот уж сердце мое осторожней

Замирает, и больно вздохнуть.

 

Стать бы снова приморской девчонкой,

Туфли на босу ногу надеть,

И закладывать косы коронкой,

И взволнованным голосом петь.

 

Все глядеть бы на смуглые главы

Херсонесского храма с крыльца

И не знать, что от счастья и славы

Безнадежно дряхлеют сердца.

Знакомый и современный нам Крым, веселый полуостров, полный нелепых отдыхающих, открыл Зощенко.

Михаил Зощенко, «Кузница здоровья», 1926 год

Родственники видят — неладно с парнем. Стали насчет Крыма хлопотать. А то сам не может. Схлопотали. Поломался, поломался парень, но поехал. Полтора месяца его там держали. Купали и в ногу какую-то дрянь вспрыскивали. Наконец вернулся. Приехал.

Это ахнуть можно было от удивленья. Морда, конечно, черная. Лопнуть хочет. Глаза горят. Волосья дыбом стоят. И вся меланхолия пропала.

Раньше, бывало, этот человек мухи не тронет. А тут не успел приехать, в первый же день дворнику Федору морду набил. Зачем за сараем недоглядел — дрова раскрали.

Управдома тоже хотел за какую-то там мелочь застрелить из нагана. Жильцов всех раскидал, которые заступались.

Ну, видим, не узнать парня. Совершенно поправился. Починили человека. Отремонтировали капитально.

Пить даже начал от полноты здоровья. Девицу ни одну мимо себя не пропускал. Скандалов сколько с ним было — не сосчитать.

Крым — это форменная жемчужина, как человека обновляет!

Маяковский переживает превращение Крыма во всесоюзную здравницу иначе, чем Зощенко — с организационным восторгом, как и положено левому авангардисту.

Владимир Маяковский, «Крым», 1927 год

А во дворцах
        другая жизнь:
насытясь
     водной блажью,
иди, рабочий,
       и ложись
в кровать
великокняжью.

Пылают горы-горны,
и море синеблузится.
Людей
  ремонт ускоренный
в огромной
     крымской кузнице.

Крым — земля проигранных кампаний. Восточная война, бегство Врангеля, Керченская десантная операция. Среди прочих поражений —  Севастопольское восстание 1905 года.  

Борис Пастернак, «Лейтенант Шмидт», 1927 год 

Кому-то стало дурно.
Казалось, жуть минуты
Простерлась от Кинбурна
До хуторов и фольварков
За мысом Тарханкутом.
Послышалось сморканье
Жандармов и охранников,
И жилы вздулись жолвями
На лбах у караульных.
Забывши об уставе,
Конвойные отставили
Полуживые ружья
И терли кулаками
Трясущиеся скулы.
При виде этой вольности
Кто-то безотчетно
Полез уж за револьвером,
Но так и замер в позе
Предчувствия чего-то,
Похожего на бурю,
С рукой на кобуре.
Волнение предгрозья
Окуталось удушьем,
Давно уже идущим
Откуда-то от Ольвии.
И вот он поднялся.
Слепой порыв безмолвия
Стянул гусиной кожей
Тазы и пояса,
И, протащившись с дрожью,
Как зябкая оса,
По записям и папкам,
За пазухи и шапки
Заполз под волоса.

Ритмизованная проза сновидческого «Бега» — и легкомысленные путевые заметки заезжего фельетониста. Для Булгакова — исключение: два фрагмента. Уж больно несхожи.

Михаил Булгаков, «Бег», 1926 год

Случился зверский, непонятный в начале ноября в Крыму мороз. Сковал Сиваш, Чонгар, Перекоп и эту станцию. Окна оледенели, и по ледяным зеркалам время от времени текут змеиные огневые отблески от проходящих поездов. Горят переносные железные черные печки и керосиновые лампы на столах. В глубине, над выходом на главный перрон, надпись по старой орфографии: «ОтдЪленiе оперативное». Стеклянная перегородка, в ней зеленая лампа казенного типа и два зеленых, похожих на глаза чудовищ, огня кондукторских фонарей. Рядом, на темном облупленном фоне, белый юноша на коне копьем поражает чешуйчатого дракона. Юноша этот — Георгий Победоносец, и перед ним горит граненая разноцветная лампада.

 

«Путешествие по Крыму», 1929 год

Хуже, чем купание в Ялте, ничего не может быть, т. е. я говорю о купании в самой Ялте, у набережной. Представьте себе развороченную, крупнобулыжную московскую мостовую. Это пляж. Само собой понятно, что он покрыт обрывками газетной бумаги. Но менее понятно, что во имя курортного целомудрия (черт бы его взял, и кому это нужно!) налеплены деревянные, вымазанные жиденькой краской загородки, которые ничего ни от кого не скрывают, и, понятное дело, нет вершка, куда можно было бы плюнуть, не попав в чужие брюки или голый живот. А плюнуть очень надо, в особенности туберкулезному, а туберкулезных в Ялте не занимать. Поэтому пляж в Ялте и заплеван.

Само собою разумеется, что при входе на пляж сколочена скворечница с кассовой дырой и в этой скворечнице сидит унылое существо женского пола и цепко отбирает гривенники с одиночных граждан и пятаки с членов профессионального союза.

Воспоминания о Крыме — воспоминания о войнах. Которым, впрочем, Бунин не был свидетелем.

Иван Бунин, «Жизнь Арсеньева», 1933 год

Не оказалось в Севастополе ни разбитых пушками домов, ни тишины, ни запустения — ничего от дней отца и Николая Сергеевича с их денщиками, погребцами и казенными квартирами. Город уже давно-давно жил без них, вновь отстроенный, белый, нарядный и жаркий, с просторными извозчичьими колясками под белыми навесами, с караимской и греческой толпой на улицах, осененных светлой зеленью южной акации, с великолепными табачными магазинами, с памятником сутулому Нахимову на площади возле лестницы, ведущей к Графской пристани, к зеленой морской воде со стоящими на ней броненосцами. Только там, за этой зеленой водой, было нечто отцовское — то, что называлось Северной стороной, Братской Могилой; и только оттуда веяло на меня грустью и прелестью прошлого, давнего, теперь уже мирного, вечного и даже как будто чего-то моего собственного, тоже всеми давно забытого…

В 1932-33 году голодали Поволжье, Северный Кавказ, Украина, Казахстан, Сибирь. И Крымская область, тогда еще не включенная в Украинскую ССР. Мандельштам пишет это стихотворение за год до ссылки и за пять лет до смерти.

Осип Мандельштам, «Старый Крым», 1933 год

Холодная весна. Голодный Старый Крым,

Как был при Врангеле — такой же виноватый.

Овчарки на дворах, на рубищах заплаты,

Такой же серенький, кусающийся дым.

 

Все так же хороша рассеянная даль,

Деревья, почками набухшие на малость,

Стоят как пришлые, и вызывает жалость

Вчерашней глупостью украшенный миндаль.

 

Природа своего не узнает лица,

А тени страшные — Украины, Кубани...

Как в туфлях войлочных голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца.

Павел Коган, самый недооцененный русский поэт, был убит восточней — под Новороссийском. Незадолго до гибели он грезит о Крыме. Впереди — оборона Севастополя, Керченская десантная операция, Крымская операция, миллионы погибших.

Павел Коган, «Письмо», 1940 год

Ты же сам понимаешь, я не умею бить в литавры,

Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница.

Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии

(Ну, по Крыму по-русски),

A шляемся по заграницам.

И когда мне скомандует пуля «не торопиться»

И последний выдох на снегу воронку выжжет

(Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил),

Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем.

Удобренная трупами земля плодоносит лучше. Крым вновь курорт. Ахмадулина пишет «Пререкания с Крымом», про «рай голубой» летнего крымского неба. А Бродский всегда предпочитал  зимние пейзажи.

Иосиф Бродский, «Зимним вечером в Ялте», 1969 год

Январь в Крыму. На черноморский брег

зима приходит как бы для забавы:

не в состояньи удержаться снег

на лезвиях и остриях агавы.

Пустуют ресторации. Дымят

ихтиозавры грязные на рейде.

И прелых лавров слышен аромат.

«Налить вам этой мерзости?» «Налейте».

 

Итак — улыбка, сумерки, графин.

Вдали буфетчик, стискивая руки,

дает круги, как молодой дельфин

вокруг хамсой заполненной фелюки.

Квадрат окна. В горшках — желтофиоль.

Снежинки, проносящиеся мимо.

Остановись, мгновенье! Ты не столь

прекрасно, сколько ты неповторимо.

А все могло быть иначе. На исходе семидесятых Аксенов переписывает историю — и Крыма, и России. Задуманный как довольно злая сатира, в наши дни «Остров Крым» читается как веселый боевик. Нашлись вещи пострашней, чем застойные и подгнивающие Советы без Советов. 

Василий Аксенов, «Остров Крым», 1979 год

Всякий знает в центре Симферополя, среди его сумасшедших архитектурных экспрессии, дерзкий в своей простоте, похожий на очиненный карандаш, небоскреб газеты «Русский Курьер». К началу нашего повествования, на исходе довольно сумбурной редакционной ночи, весной, в конце текущего десятилетия или в начале будущего (зависит от времени выхода книги) мы видим издателя-редактора этой газеты 46-летнего Андрея Арсениевича Лучникова в его личных апартаментах, на «верхотуре». Этим советским словечком холостяк Лучников с удовольствием именовал свой плейбойский пентхауз.

Так русский он? Российский? Украинский? Греко-римский? В начале (оно же — зенит) творческого пути молодой русский постмодернист, нежно и скрыто цитируя легионы предшественников, пишет о космосе Крыма, о его красоте и вечном его одиночестве.

Виктор Пелевин, «Жизнь насекомых», 1993 год

Удивительно красива крымская ночь. Темнея, небо поднимается выше, и на нем ясно проступают звезды. Из всесоюзной здравницы Крым незаметно превращается в римскую провинцию, и в душе оживают невыразимо понятные чувства всех тех, кто так же стоял когда-то на древних ночных дорогах, слушал треск цикад и, ни о чем особо не думая, глядел в небо. Узкие и прямые кипарисы кажутся колоннами, оставшимися от давно снесенных зданий, море шумит точно так же, как тогда (что бы это «тогда» ни значило), и перед тем как толкнуть навозный шар дальше, успеваешь на миг ощутить, до чего загадочна и непостижима жизнь и какую крохотную часть того, чем она могла бы быть, мы называем этим словом.