Владимир Урин: Что должно быть на сцене первого театра страны

СВладимир Георгиевич, полгода назад, когда я попросил об интервью для «Сноба», вы обещали встретиться в апреле, мол, тогда станут для вас более понятны перспективы и планы Большого. Исходя из того, что я сейчас сижу в вашем директорском кабинете, какая-то ясность для вас наступила.

Не совсем и не во всем. Но, по крайней мере, можно уже говорить с большей определенностью и о репертуаре, и о планах на следующий сезон, и о проблемах, с которыми я столкнулся. Полгода назад это были бы только декларации. Поэтому я и откладывал нашу встречу.

СЯ так понимаю, что весь нынешний сезон Большой театр выпускал те спектакли, которые уже были намечены при вашем предшественнике Анатолии Иксанове. И, как нетрудно заметить даже непосвященному, курс взят на вечные ценности, на консервативный, музейный академизм. И давний балет Джона Ноймайера «Дама с камелиями», и «Царская невеста» в декорациях 1955 года — все это явления более или менее одного порядка. Что это? Отход на «заранее заготовленные позиции» подальше от авангарда, от конфликтного актуального искусства? Или это временный маневр, позволяющий подготовить театр к новым прорывам и новым рубежам?

Разумеется, весь нынешний сезон мы работаем по планам, сверстанным прежним руководством. «Дама с камелиями» — это выбор, сделанный Сергеем Юрьевичем Филиным и Анатолием Геннадьевичем Иксановым. Так же как и возобновление «Царской невесты». Это все проекты, которые были задуманы и запущены до меня. И менять было что-либо поздно. Кроме «Иоланты», которую пришлось снять по техническим причинам, все премьеры прошли в намеченные сроки. Другой вопрос, хотелось бы мне все эти спектакли видеть в репертуаре театра. Не скрою, есть ряд названий, которые, если бы такая возможность была, я бы, может быть, и снял. Потому что, мне кажется, в них отсутствует…

СИскусство?

…то, что должно было бы быть на сцене первого театра страны. Сразу оговорюсь: у Большого сегодня не две сцены (Новая и Историческая. — Прим. ред.), а практически три с Бетховенским залом. А соответственно, и репертуар должен быть предельно многообразным, должен отвечать очень многим вкусам и ожиданиям. Я хочу, чтобы к нам в театр, помимо людей, которые покупают билеты только для того, чтобы посетить Большой, приходили те, кто хочет увидеть конкретный спектакль. И это спектакли должны быть абсолютно разные: с одной стороны — для поклонников Дмитрия Чернякова, с другой — для приверженцев имперского советского большого стиля. И все эти спектакли, если они живые, если они поддерживаются на соответствующем художественном и музыкальном уровне, имеют право на существование. Вот вы упомянули «Царскую невесту». Но нашей задачей было не просто восстановить легендарный спектакль, а радикально омолодить его состав. При этом условием успеха этой затеи было согласие гениального музыканта Геннадия Николаевича Рождественского встать за пульт. А рядом с этим совсем молодая команда из Голландии ставит «Так поступают все женщины» Моцарта на Новой сцене. Мы никак не вмешиваемся в их работу. Нам известно общее сценографическое решение, мы знаем, что они придумали, но какой получится спектакль, разумеется, спрогнозировать не можем. Знаем только одно: это будет абсолютно новое произведение, которое будет создано специально для Большого театра. При этом мы не отказываемся от международной практики совместных постановок. Вот, например, я увидел презентацию Алвиса Херманиса «Енуфы» Леона Яначека с театром Ла-Монне. Это тоже не мой проект, но он меня увлек. Мне кажется, можно тут рискнуть и без всяких гарантий на успех у широкого зрителя. Мы живем в XXI веке. Считаю, что на одной сцене могут быть представлены и шедевры Юрия Григоровича, и лучшие балеты Джона Ноймайера, и хореографические опыты Начо Дуато или Иржи Килиана, а может быть, и совсем молодых хореографов, чьи имена еще никому не известны. Я за то, чтобы приглашать в Большой великих мэтров, выдающихся режиссеров, таких как Лев Додин, с которым я сейчас веду переговоры, чтобы он в следующем сезоне повторил свою парижскую версию «Пиковой дамы» со сценографическим оформлением Давида Боровского. И одновременно у нас уже начались репетиции детской оперы «Снежная королева» Сергея Баневича. Режиссер — совсем молодой человек, у которого до сих пор еще и постановок-то серьезных не было в Москве. Только две одноактные работы на малой сцене Стасика (Театра К. С. Станиславского — В. И. Немировича-Данченко. — Прим. ред.) Правда, необходимо сказать, видел, как он ассистировал в постановке «Волшебной флейты» Моцарта своему учителю Александру Тителю.

СНу, вы его там опробовали?

Опробовал, конечно. Увидел, способный парень. И даю сейчас ему поставить спектакль.

СЯ правильно понял вашу мысль, что время художественных диктатур и единоличных правлений прошло? Но при этом, согласитесь, есть Валерий Гергиев, не только радикально изменивший судьбу Мариинского театра, но и существенно повлиявший на всю культурную ситуацию в России.

Такие личности, как Валерий Абисалович Гергиев, — это исключение. Но если говорить о Большом театре, то сегодня чье-то единоличное правление мне представляется невозможным и неправильным.

СПочему?

По одной простой причине: потому что сегодня музыкальный мир открыт. Конечно же, я, как директор, должен помнить о том, что Большой — это первый русский национальный музыкальный театр. И мне полагается думать и заботиться о том, чтобы в театре могли осуществлять свои проекты самые талантливые российские певцы, танцовщики, хореографы, музыканты. Другое дело, что мы не должны отгородиться глухой стеной от остального мира. Это уже было в нашей истории и ни к чему хорошему не привело. Повторяю, мир стал более открытым, а контакты с западными художниками — более доступными. Но тем не менее это должен быть мир российского театра, российской музыки. Статус Большого к этому обязывает. А мы как будто стесняемся, что у нас идут русские оперы. Мы на всех углах готовы кричать: вот у нас в новом сезоне будет «Травиата». А про «Снегурочку» Римского-Корсакова говорим вскользь, как бы между делом. Ну, вот еще и «Снегурочка» в нагрузку.

СКак вам кажется, в чем причина такого отношения? Это что, наш какой-то потомственный провинциализм?

Все идет от природы российской ментальности, от нашей вечной страсти к самоунижению. Мы не умеем ценить то богатство, которым владеем, не умеем распорядиться собственным и чужими талантами. На самом деле это менталитет. Наш российский менталитет. И что тут поделать?

СВы упомянули имя Алвиса Херманиса, а я как раз вспомнил, что, когда он ставил «Рассказы Шукшина» в Театре наций, он тоже с таким удивительным простодушием говорил о том, что «вы не цените Шукшина, вы не знаете, какое это богатство». Алвис замечательный, но вы, наверное, знаете, что он отменил гастроли театра.

…и отказался от постановки и у нас.

СКак вам кажется, в какой мере нынешние политические события на Украине будут влиять на нашу культурную жизнь?

Я считаю, что на самом деле каждый из нас должен заниматься…

ССвоим огородом, да?

Своим огородом. А на самом деле театр — это очень важный огород. Он ведь и помогает нам избавиться от барьеров непонимания, подозрительности, недоверия друг к другу. Кстати, мы продолжаем вести переговоры с Херманисом. Мы очень надеемся, что ситуация изменится к лучшему. И не такие бури переживал мир. Просто я надеюсь, что, может быть, мы чуть-чуть отодвинем сроки премьеры, но она обязательно состоится. Уверен, что спектакль получится живой, театральный и неожиданный. Мне будет жаль, если это сорвется. А еще у нас впереди гастроли в Америке, и там тоже все очень тревожно. Непонятно, что с визами, с разрешением на работу и так далее. Жаль, потому что Большой пять лет не выступал в Нью-Йорке. Я знаю, что продажа билетов идет более чем успешно.

СА что, билеты уже продаются?

Да, конечно.

СНу, дай Бог, чтобы все состоялось.

Поэтому я и говорю, что надо заниматься своим делом. А для того, чтобы политикой заниматься, надо быть профессионалом. Надо занимать свою позицию и четко ее отстаивать. Это тоже профессия. Отчего-то всем кажется, что любой человек может заниматься политикой. Особенно у нас в России. Любому человеку, занявшему ту или иную должность, кажется, что он уже политик. Ничего подобного.

СНесколько практических вопросов: почему билеты такие дорогие? Даже в сравнении с европейскими и американскими ценами, у нас в Большом что-то запредельное. Я знаю, что с большим энтузиазмом была встречена идея стоячих билетов за 100 рублей. Известно, что вы планируете 50% скидку для участников ВОВ. Все это оформляется в какую-то последовательную программу?

Да, безусловно. Думаю, что мы сможем эту программу разработать в деталях и соотнести с нашими финансовыми обстоятельствами уже в следующем сезоне. Мы определили один день продажи билетов — суббота. Мы продаем билеты и объявляем точно, на какие спектакли и сколько поступит билетов в открытую продажу. То есть мы хотим сделать систему более прозрачной и понятной. Тем не менее никто не говорит о том, что проблема снимается. Возьмем, к примеру, ту же Статс-оперу в Вене. Когда вы проходите мимо, вам обязательно попадутся навстречу странные люди в париках и моцартовских камзолах. Изящным жестом они отбрасывают полу своего маскарадного наряда, а там множество кармашков, и вы можете купить билет на любой спектакль. Да, конечно, они продают не так, как у нас: если билет стоит 100 евро, они не станут продавать его за 800. Они продадут за 120-150. Наценка, как правило, 20-25-30%, не больше. Но это уже некая культура, которая существует в определенной стране. Дефицит никто не отменял. Конечно, можно было бы продавать билеты по недорогой цене. Но тут же будет образована система, при которой разница между номинальной ценой билета и ценой перекупщика возрастет в разы и тут же попадет кому-то в карман. Поэтому театр оставляет за собой право регулировать цены на билеты. Если цена на билет 8000 рублей, то продать его больше чем за 10, будет уже сложно. Могут и не купить. Это дорого. Поднятие цен на билеты Большого театра — это принципиальное решение, которое было принято предыдущим руководством. Это очень четкая позиция по отношению к тому, что рынок никто не отменял.

СНо при этом Большой получает самую большую государственную дотацию. Сколько она составляет в процентах от общего бюджета?

Почти 75%.

СТо есть бюджет строится из этой дотации, взносов попечителей и стоимости проданных билетов?

Я бы сформулировал такую последовательность: в первую очередь это субсидия государства. Затем прибыль от продажи билетов, и только третьим номером идут попечители. На самом деле мы сегодня можем еще поднять цену билета, но мы этого не делаем. Другой разговор, что, так как Большой получает серьезную дотацию, мы просто обязаны предложить свою программу по обеспечению льготными билетами наименее защищенных социальных групп: ветераны, инвалиды, дети, пенсионеры. Но это возможно только при условии, что у нас есть надежные партнеры. В противном случае, как только мы начинаем эту программу осуществлять, льготные билеты каким-то чудесным образом снова оказываются у тех же перекупщиков. Очень важно, чтоб у Большого появились социальные партнеры, готовые нас поддержать. Будет ли это мэрия Москвы, или кто-то еще, не знаю. Но если таких партнеров нет, любые наши пожелания и мечты останутся глупым и бессмысленным прекраснодушием.

СБольшой — это, конечно, государственное предприятие. Но мы помним, например, как после премьеры оперы Леонида Десятникова «Дети Розенталя» на театр обрушилась целая лавина критики. Разные депутаты с серьезным видом говорили: «А чего это они на государственные деньги себе позволяют? Пусть самовыражаются на свои». Как вы относитесь к таким заявлениям и к любому вмешательству государства в дела театра?

Я абсолютно убежден, что такого рода вмешательства быть категорически не должно. Дело все в том, что этим депутатам можно сказать только одно: «Уважаемые депутаты, ваши вкусы и пристрастия оставьте при себе. Цензура у нас в государстве отменена. Ее не существует. Да, мы не имеем права делать по закону вот это, это и это. А если мы делаем, на ваш взгляд что-то непозволительное и подсудное, вы имеете право нам объявить: “Уважаемые коллеги, вы нарушили закон, и за это вам полагается штраф или там еще что-то”. Все остальное является делом вкуса художника, творца». Да что мы с вами, не знаем историю искусства и не знаем, какие баталии случались в театральных залах? И то, что впоследствии объявлялось великим произведением искусства, вначале становилось поводом для скандала.

СИ вот тут возникает очень сложный вопрос, что делать директору, если спектакль его театра не принимает большая часть зала, как это было на открытии Исторической сцены, на спектакле «Руслан и Людмила», поставленном Дмитрием Черняковым?

Не будем называть фамилий. Все-таки тогда я был директором другого театра. Просто посмотрим на эту ситуацию со стороны: с точки зрения большей части зрительного зала это художественно неубедительно, а небольшая горстка людей кричит, что это гениально.

СГрубо говоря, ситуация «Весны священной» 100 лет назад…

И что делать?

СНу, Сергей Дягилев как-то справился. Думаю, что Владимир Урин тоже.

Давайте не будем сравнивать. Я-то ведь трачу деньги налогоплательщиков. То есть фактически через свои налоги они оплачивают искусство, которое раскалывает общество, вызывает резкую негативную реакцию. И в этой ситуации, как человек, который отвечает за все, я должен принимать решение. Либо найти такое сценическое пространство, где будут уместны и органичны все эти режиссерские решения, или сделать все, чтобы на этот спектакль приходила как раз та публика, для которой он предназначен. При этом надо четко обозначить параметры этические, эстетические, и все это донести до предполагаемого зрителя. Чтобы он, придя в зал Большого театра, уже понимал, что его ждет не «Лебединое озеро» и «Жизель», а «Весна священная» Татьяны Багановой. Думаю, что многие вопросы были бы сняты, а конфликты улажены, если бы мы больше думали о зрителе.

СВ одном из интервью вы признались, что структура, которая должна работать на театр и обеспечивать его проспектами, буклетами, создавать вокруг него активное информационное пространство, функционирует как в прошлом веке или вообще не функционирует. Есть бренд, а вот что происходит?

Ничего. Сейчас как раз ведем очень серьезные переговоры на эту тему, размышляем о том, как это сделать, как отладить систему таким образом, чтобы человек мог получить максимальную информацию о том, что происходит в Большом и на что он бы хотел пойти.

СНу, и плюс, как говорится, сопутствующие товары: майки, календари, плакаты, бинокли. Все большие театры имеют свою сувенирную продукцию. Это же всегда приносит прибыль при минимуме расходов, вы не думали об этом?

Думал. Но это уже отдельная индустрия, которой у нас нет.

СОдин болезненный вопрос, о котором вы, как человек театральный, прекрасно знаете, — клака. Мы знаем, что у каждого известного артиста есть свой круг, скажем так, почитателей. Их присутствие раньше всегда создавало определенное напряжение в зале, да и за кулисами. Многие из клакеров были еще и перекупщиками-спекулянтами, которые приторговывали билетами на спектакли со своими кумирами. Во всяком случае, в 70-е годы это было так. Что происходит сегодня? Вы контролируете ситуацию? Как следует реагировать, когда при появлении какого-нибудь артиста кто-то начинает в зале особенно визжать?

Уже не визжат.

СВсе прошло?

Вы знаете, нет, не прошло. Еще есть эти люди. Клака существует. Но существует, по-моему, довольно вяло. В какие-то моменты она вдруг возрождается и что-то непонятное возникает в театре. Но общий эмоциональный тонус сегодняшнего зрительного зала гораздо ниже, чем тридцать-сорок лет назад.

СС чем это связано, как вам кажется?

Если честно, совсем не думал на эту тему. Много раз замечал: если клакеры вдруг вливаются в общую массу зрителей, ну, и кто-то там повизгивает, покрикивает, зрители почти на это не реагируют. Сегодня клакеры не в состоянии завести зал, их крики «браво» почти не слышны. Кто-то, может, и пытается, но зал не подхватывает, все тонет в вежливой, ватной тишине. И они тоже замолкают.

СА может быть, просто со сцены не идет той энергии, того блеска и сияния, которые действительно завораживают?

Раньше завораживало, когда в одном спектакле участвовало 5-6-7 звезд, и тогда вот возникало соперничество: кого из них публика любит больше? Кому хлопают громче? У кого букеты богаче?

ССейчас этого уже нет?

Сейчас этого уже почти нет. Во всяком случае, на жизнь театра это никак не влияет.

СХотите сказать, клака и клакеры — уже как бы такая ушедшая натура, да?

Просто все мы стали жить в более реальном мире, чем раньше. Раньше нам нравилось быть заложниками красивых легенд и химер. Сегодня люди лучше понимают, что талантливо, а что не очень, за что стоит платить деньги, а за что необязательно.

СИ все же когда на «Руслане и Людмиле» кто-то хорошо поставленным голосом кричал «позор», это были специально нанятые и обученные люди или это был стихийный протест?

Я думаю, и то и другое. Тогда уже накалялась ситуация вокруг театра и вокруг спектакля. Помню, как после первого акта ушло достаточно много народу, кто-то спустился в партер, билетеры никого не останавливали, лишь бы создать иллюзию полного зала. И рядом со мной оказались какие-то молодые люди. И вот в последней сцене, когда Людмиле вкалывают шприц, кто-то из молодых людей неожиданно выдохнул: «Ну, это уже передоз». Понимаете? Если уж эти ребята так реагировали… А рядом были те, кто этой ситуацией поспешил воспользоваться. И тут же какие-то люди организовали соответствующую публику с этими криками и так далее. Схема отработанная и очень привычная.

СЯ знаю всю историю с вашим назначением, знаю, сколько сомнений было по этому поводу, и, конечно, тяжело было покинуть театр, который был создан вами за 18 лет. Но вот какие ощущения сегодня, уже по истечении почти 9 месяцев?

Никаких.

СНикаких?

Скажу так, пока нам кажется, что какие-то вещи мы начинаем понимать одинаково — чего хотим, чего не хотим, куда бы хотели пойти, куда нет… При этом остается множество вопросов, на которые пока нет ответов. И в первую очередь это, конечно, связано с тем, что в Стасике была команда. Мы спорили, ругались, хлопали дверьми, обижались друг на друга, но мы знали, что мы команда, с которой ничего не страшно и все по плечу. Сегодня у меня такой команды в Большом нет. Либо я ее пока не чувствую. Притом что здесь работает множество, я об этом все время говорю, множество талантливых, замечательных, высокопрофессиональных людей.

СМожет быть, здесь такая команда невозможна?

Нет, это неправильно. Тогда бы не было спектаклей Большого. При всех сложностях и проблемах… Поймите, ничего не рождается вопреки. Настоящие спектакли рождаются только по любви. А в этом театре они были — и не только хорошие, но и выдающиеся спектакли, даже великие. Вопрос только в одном — в том, чтоб главным был именно спектакль. Причем не только его рождение, премьера, но и дальнейшее существование. К сожалению, в Большом работает еще очень много людей, которым есть дело до всего, кроме того, чтобы заниматься своими непосредственными обязанностями.

СОт кого зависит решение этой проблемы, как вам кажется?

От меня.

СТо есть все-таки вы считаете, что вы всему причина?

Конечно. Это зависит полностью только от одного человека — от руководителя и от его умения убедить и построить систему, причем систему постоянно обновляющуюся, не мертвую, а живую. Невозможно сидеть в этом кабинете и руководить театром, в котором работают 3,5 тысячи человек. Надо придумать и отладить систему, при которой, по крайней мере, пусть не все, но все же большинство были бы одинаково увлечены ежедневным созиданием Театра. Это и есть моя самая главная задача. Если мне удастся ее осуществить, если удастся собрать такую команду людей, которые будут чувствовать друг друга, понимать друг друга, договариваться о каких-то основных вещах, в театре может возникнуть что-то стоящее. Но ведь это же бред, когда ставится спектакль и приглашается дирижер, которого режиссер никогда в глаза не видел, и встречаются они только на выпуске спектакля.

СКак это?

А вот так! Мало того, он приглашается на спектакль, оформления которого он не видел. Ну как это может быть? Да, бывают исключительные случаи, но в Большом это происходит постоянно.

СИ это ситуация, с которой вы столкнулись, придя сюда. Да? То есть увидели, как тут все устроено…

И это была одна из причин, почему я так не хотел сюда идти.

СА что касается художественного совета балетной труппы, он свою функцию выполняет? Какой в этом совете смысл?

Ну, смысл только один. Чтобы работа была скоординирована, чтобы люди слышали друг друга, чтобы научились разговаривать.

СИ как они сейчас разговаривают?

Очень хорошо. Было первое заседание, скоро будет второе. Мы будем обсуждать планы на следующий сезон. Мне кажется, что получается живой разговор. Еще немножечко такой конфликтный. Но это все решаемые вопросы. Если возникнет нормальная доверительная интонация, то все будет хорошо.

СБалет — это до сих пор самая сейсмичная зона?

Она остается сейсмичной ровно в той мере, в какой ею является сам театр. Любой артист уверен, что, если роль отдали не ему, это несправедливо. Как сделать так, чтобы у него такого ощущения не было? Как сделать прозрачной систему принятия решений? Наверное, просто сказать: «В данном случае принимает решение один-единственный человек — хореограф». А хореографа предупредить об этом условии с самого начала, что у него полная свобода выбора, открываются все классы, показывается вся труппа. И тогда будьте любезны… И если уж «меня видели, но меня не выбрали» — это совсем другая история.

СА как возможно это объяснить Светлане Захаровой? Я не очень это представляю.

Уверяю, Светлана — абсолютно нормальный, вменяемый, замечательный человек. Все можно объяснить Светлане без всяких проблем.

СВашему предшественнику, похоже, это не удалось…

Если Светлане скажут «не выбрали, Свет», катастрофы не произойдет. Не будет первой, будет второй. И уж точно не придет ко мне и не будет требовать. Светлана — абсолютно востребованная балерина. У нее нет проблем. Она завтра будет танцевать в Ла Скала, в Парижской опере — если только скажет «у меня есть свободное время».

СВы помните знаменитое выражение Мандельштама о том, что любой балет, он немного крепостной.

Это правильно! Просто крепостной — с точки зрения организации, дисциплины, самоограничений и так далее. Но если мы делаем эту систему максимально открытой, прозрачной и так далее, дальше слово за хореографами. А вот если все те, кто сидят за конторками, начинают влезать и задавать вопросы, почему поет артист Иванов, а не Петров, это надо пресекать сразу. Есть только два человека, которые имеют право задать этот вопрос: режиссер спектакля и дирижер. Но, увы, сегодня они слишком часто безмолвствуют, им не до того, и тогда зачем удивляться и негодовать, что «контора побеждает». А должны побеждать те, кто, стоит за пультом или кто, как Юрий Петрович Любимов, дирижирует своим фонариком за кулисами или в зале.

СНи для кого не тайна, что за большими звездами, как правило, стоят какие-то влиятельные люди, покровители из бизнеса и властных структур. Вам приходилось сталкиваться с давлением такого рода?

Нет.

СА что бы вы ответили такому «любителю балета», если бы он попросил свою фаворитку или фаворита поставить в первый состав?

Так бы и ответил. Что это не финансово-организационный вопрос, а творческий. Лично я не могу никому приказать: «У вас будет танцевать Петров или петь Сидорова». Если я такие правила устанавливаю, то я должен буду отвечать и за художественный результат. А так быть не должно.

СПонял. Такой личный вопрос: все-таки вот за эти 8 месяцев вы часто думали о Театре Станиславского и Немировича-Данченко?

Да некогда думать. С утра на работу, в 11 с работы…

СНикаких эмоций?

Иногда прихожу в Стасик на премьеру.

СВсе-таки все родное и там вам гораздо легче дышалось?

Конечно. Потом так встречают, принимают, спрашивают: «Когда вернетесь?»

СНу, в любом случае, так я понимаю, есть эта запасная квартира, да?

Нет.

СА вы когда-нибудь думали про директорские судьбы в Большом театре? Такую трагическую, как у Кирилла Молчанова, который умер в своей ложе на спектакле «Макбет». Или как у Владимира Васильева, который узнал о своем увольнении из новостей по радио, когда утром брился на даче. Для себя какой вариант судьбы предполагаете? Контракт у вас на сколько лет?

На пять. Для моего возраста вполне достаточно. Я скажу вам так, если уж взялся за дело, то хотелось бы, конечно…

СДовести…

Что-то сделать… Довести невозможно. Тут конца-края не видно. Театр бесконечен, завтра новый спектакль, новая премьера, новая надежда. Но сделать что-то такое вот с точки зрения менеджера, чтобы организовано было таким образом, что ты ушел, а дело живет и процветает… Я знаю, что в Америке принято топ-менеджеров часто отправлять на какие-нибудь курсы повышения квалификации или как там это называется. Причем на 2-3 недели, на месяц. И вот если ничего не случается за это время, а наоборот, система функционирует, и все эти люди, которые рядом с тобой, работают, значит, начальника отправляют на повышение. Если что-то случается, сбой и все рухнуло, его увольняют. Поэтому, мне кажется, если удастся создать систему, которая будет работать сама, чтобы, наконец, у меня появились выходные дни, то, значит, все было не напрасно. Если нет — ну, значит, нет. Значит, не получилось. Я не раз уже говорил в интервью, значит, не по Сеньке шапка. А вопрос ухода или, точнее, окончания контракта… Конечно, было бы замечательно, чтоб мы все-таки дожили до таких времен, когда смена руководителя будет происходить цивилизованно. И ничего страшного, если за год до окончания контракта (если я, конечно, доработаю до этого времени!) меня вызовет министр и скажет: «Владимир Георгиевич, спасибо вам громадное — 4 года были либо очень хорошими, либо не очень, но через год мы продлевать контракт не будем. И вместо вас придет Иванов. Было бы очень хорошо, чтобы вы его сейчас ввели в курс дела».

СА вы еще год после этого работаете…

Ну, конечно, довожу начатые проекты, передаю дела, ввожу человека в курс. Он думает о том, как будет театр дальше вести. И поверьте мне, я к этому отнесусь совершенно спокойно. И у меня никаких комплексов по этому поводу не будет, потому что, когда я приходил на это место, я прекрасно понимал, что, в соответствии с российским законодательством, могу быть освобожден без объяснения причин в 24 часа. Как в Стасике, так и здесь. Наши законы я знаю. Если тебя не хотят те, кто тебя назначал, тебе все равно работать не дадут.

СПоследний вопрос: что вас сейчас больше всего обрадовало бы? Не когда-нибудь через 4 года, а сейчас.

Две недели отпуска.С