— Мы понимаем, что подростковый возраст — это сложно, — мужчина и женщина сидели рядом на стульях, и иногда (в особо важных моментах разговора) она чуть-чуть поворачивалась, чтобы взглянуть на него, словно испрашивая поддержки, а он время от времени чуть-чуть (и очень не напоказ) касался ее  предплечья. — Но, наверное, все-таки есть какие-то границы. Наша дочь говорит, чтобы мы отдали ее в детский дом или что  выбросится из окна, потому что она никому не нужна.

— А она ведь нужна? — почему-то мне захотелось сразу расставить точки над «ё».

Они не возмутились моей бестактностью, и мужчина ответил со всей серьезностью:

— Ну разумеется. Это было наше совершенно осознанное желание — иметь ребенка. Мы любим нашу дочь и стараемся сделать ее жизнь наполненной и интересной.

Дальше они рассказывали о школьных успехах (или, скорее, неуспехах) Любы, о том, что в десять лет она (увлекавшаяся тогда лошадьми) неудачно упала с лошади и не только сломала руку, но и ударилась головой (не могло это повлиять?), о том, что она очень любит смотреть фильмы и сериалы, и еще любит читать — раньше предпочитала фантастику и фэнтези, а в последнее время стала читать любовные романы, очень разного качества, от признанной классики до совершенно бульварного чтива.

Когда Люба была меньше, они посещали с ней музеи, театры, и она почему-то не любила цирк, боялась его, и ходили на каток, а в третьем классе она ходила на кружок керамики, а в пятом захотела играть на пианино — они взяли его напрокат, потому что не были уверены, и она действительно прозанималась только год, а потом бросила, а еще они все вместе играли в настольные игры, и она сначала очень расстраивалась, когда проигрывала, и отказывалась играть, а потом привыкла.

Из всего этого ровным счетом ничего не следовало, и зацепиться было не за что.

— Я бы хотела поговорить с самой Любой.

— Да, разумеется.

Они взглянули друг на друга как будто слегка разочарованно (а чего, интересно, они ожидали? Что из их безликих рассказов я немедленно объясню им, почему их дочь хочет выброситься из окна?) — и ушли.

* * *

Люба оказалась маленькой, коренастенькой (и совершенно не похожей на высоких и худых родителей), выглядела чуть младше своих пятнадцати лет. И изъяснялась, опять же, в отличие от родителей, весьма конкретно.

— Вы, конечно, им поверите, а не мне, вы же взрослая, а все взрослые заодно. Они говорят, что все это ерунда, я придумываю себе, но я-то знаю: им действительно до лампочки. Я курить начала — они и не заметили.

— Гм. И давно?

— Да я бросила потом, мне не нравится. Но у моей подружки Нины (мы вместе начали) такой скандал дома был! Мать ей после картинки с легкими курильщика показывала — закачаешься, какая гадость! Потом я еще два раза домой пьяная приходила.

— И что же? — мне действительно стало интересно. — Они опять ничего не заметили?

— Мама спросила: хорошо провели время? Ты помнишь, где у нас аспирин лежит? Я-то помню. Мне тогда захотелось все таблетки оттуда сожрать и сдохнуть им напоказ. Я понимаю, что это глупость, но все равно.

— Но ведь они к тебе очень хорошо относятся, заботятся.

— Вот! — Люба, кажется, даже хотела вскочить, но удержала себя, вцепившись обеими руками в сиденье стула. — Именно так, как вы сказали! Хорошо относятся — именно! У нас еще кошка есть, и к ней тоже — хорошо! Заботятся, чтобы у нее корм, домик, точилка для когтей, к ветеринару, если что.

— Ну да. Это и есть забота. А что плохого? — я вспомнила про любимые Любой романы. — С чем ты сравниваешь-то? С книжками? Или со скандалами у Нинки?

— С чем сравниваю? — прищурилась Люба. — А вы их вообще-то видели?

Только тут до меня наконец дошло.

— Поняла! Ты имеешь в виду то, что между ними двоими! Ага.

— Ну да, — Люба опустила голову, на глазах ее показались слезы. — Это — да. Лучше бы уж как сначала. По крайней мере… Они ведь вам небось и не рассказали, они никому не говорят, потому что это давно.

— Что как сначала? Что не рассказали? — растерялась я.

— Ну что они меня из приюта взяли. Мне пять лет было. Меня на вокзале нашли.

Так вот почему она просит вернуть ее в детский дом! «Чертовы куклы!» — мысленно выругалась я в адрес сплоченных Любиных родителей.

— Люба, мы с тобой еще непременно увидимся, — твердо сказала я. — Но сначала я хочу еще раз поговорить с твоими мамой и папой.

* * *

— Все скелеты из шкафов — на стол! — решительно сказала я сладкой парочке. — История вашей семьи. Почему у вас нет биологических детей. Как взяли Любу. Девочка у вас очень эмоциональная, много чувствует, но мало понимает. На высоте аффекта может действительно натворить каких-нибудь непоправимых глупостей.

Они переглядывались и сжимали друг другу руки до тех пор, пока мне (а мне уже не пятнадцать!) не захотелось просто завизжать. Любу я понимала уже просто замечательно.

— Я никогда никому вот так не рассказывала.

— Ну давайте уже! Ради Любы.

— Хорошо, ради Любы.

* * *

Она приехала в Питер совсем девчонкой из какой-то пьяной тьмутаракани. Ни кола, ни двора. За десять лет на фабрике заработала комнату в большой темной коммуналке, в которой можно было без дополнительных декораций снимать ужастик. «Понаехали тут!» — называли ее коренные насельники. Была недурна собой, покладиста и хозяйственна. Хотелось тепла, сошлась с мужчиной, приходил, ночевал, она за ним всячески ухаживала, его все устраивало, но жениться не собирался. Она забеременела и решила родить — пусть будет настоящая семья. Коммуналка вынесла единодушный вердикт: вот сука, хочет к себе мужика ребенком привязать. Он сначала возмущался, а потом, видя ее твердость, вроде смирился — почему нет? — возраст уже не юный, и чего от добра добра искать. Родилась девочка, очень болезненная с самого начала. Отец к такому был не готов и окончательно испарился где-то через год. А к двум годам определились с результатами многочисленных обследований врачи: сложный генетический синдром, полиорганное поражение, до пяти лет не доживет. Девочку звали Светлана. Она немножко говорила, была очень тихая, ласковая, любила кукол и плюшевых зверей, когда больно, плакала беззвучно, как роса с листьев стекает. Работать мать, конечно, не могла, про отца ни слуху ни духу, жила вообще без денег (что появлялось, уходило на лекарства), подачками и всякими случайностями. Коммуналка сказала: понаехали уроды и уродов себе нарожали! — однако кусок хлеба и тарелку супа, если попросить, всегда давали. Ей было трудно просить и выслушивать сопровождение тарелки, но иногда приходилось. Два раза лежали в больнице (там она отъедалась, на кухне всегда что-то оставалось), но после она решила: Светлана умрет дома, у нее на руках, а не в больничной реанимации.

Когда оставалось недолго (девочка уже не говорила и не узнавала мать), она как-то, оставив спящую Светлану, выбежала почти раздетая (был ноябрь) во двор, залезла на изрезанную подростками скамейку, сорвала рябиновую замерзшую гроздь, стояла, ела, утоляя рябиновой горечью и голод (до этого ничего не ела два или три дня), и ничем не измеримую горечь внутри. Он сначала смотрел издали, потом подошел и спросил на американский манер: «У вас все в порядке?» Она рассмеялась ужасным смехом и попросила сигарету.

— Что у вас случилось? — уже по-человечески переспросил он.

— У меня прямо сейчас умирает дочка, — ответила она.

Потом она курила, смеялась, плакала, плевалась, потом ее стошнило желчью и оранжевым рябиновым соком. Он стоял рядом. Когда она успокоилась, они вместе, молча пошли наверх.

Он был с ней до самого конца. Сидел с девочкой, носил ее на руках. Помогал ухаживать, мыл, покупал продукты и давал лекарства. Позвонил родителям и на работу. Его родители обращались в милицию: он сошел с ума, эта баба опоила его наркотиками. Коммуналка сказала: совсем стыд потеряла, у нее дочь помирает, а она, вишь, с первым встречным...

Светлана умерла. Коммуналка явилась в крематорий всем составом, а потом скинулась и организовала щедрые поминки, на которых все напились в хлам и в темном коридоре по очереди признавались ему в любви: ты — мужик! Наконец-то и ей, горемыке, хоть в чем-то счастье улыбнулось!

Он вырос в благополучной семье, любимым и балованным ребенком, где раскроешь рот — и сразу несут в клювик. Выучился, работал в папиной фирме. Ему было скучно. Он никогда не видел близко ничего подобного, только в книжках или в кино. «Понимаете, она дала мне не часть, а весь огромный мир в его целостности, — говорит он сейчас. — Я впервые увидел его ужасную красоту, я словно заново родился на этих поминках. И еще моя жена и Светлана вернули мне меня самого — только с ними я впервые узнал, что я такое».

Родители прокляли его тогда, да и сейчас с его женой и Любой общаются через губу. Они с женой на них не обижаются, а вот Люба раньше, кажется, переживала.

Медики не давали никаких гарантий: да, наследственное, да, следующий ребенок тоже может родиться больным и умереть. Они хотели, чтобы настоящая семья, и решили взять из детдома, старше четырех (в этом возрасте умерла Светлана) и мальчика (чтобы не сравнивать). Потом прочитали в газете: на железнодорожной станции в ее родном городке нашли пятилетнюю девочку, очень худую, кажется, ее привезли откуда-то и бросили. Поехали в тот же день. Конечно, им Любу не отдали. Почти год тянулось — приют, оформление документов. Их очень удивило: уже через неделю Люба стала называть их мамой и папой.

— Люба знает про Свету?

— Конечно, нет. Не хватало еще, чтобы она думала: меня взяли вместо нее.

— Вы расскажете. Вот так, как мне сейчас.

— Я не смогу.

— Конечно, одна не сможете. Вдвоем вы сможете все. Даже это.

* * *

Девочка держала в руке спелую кисть рябины. У меня защипало в носу.

— Я им действительно не нужна, — грустно сказала она.

— В каком-то смысле это так, — кивнула я и процитировала. — «В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть». А в каком-то смысле — не скажи. От тебя в вашей семье — гармония, так, как они ее понимают. Но ведь и тебе повезло: они о тебе всегда заботились и заботятся, тебя водили в музеи и учили играть на пианино, тебе дадут образование, такое, как ты сама захочешь. Это ведь удача и хороший старт для девочки, кем-то забытой на железнодорожном полустанке, правда? Кроме того, тебя пустили не только погреться (это сомнительно), но и посмотреть на этот рябиновый костер — оно же ведь само по себе удивительное, редкое зрелище, особенно теперь, когда ты все знаешь. Немногие такое видали. Скажи?

— Да, — сразу же согласилась Люба. — Это очень красиво. Я о таком, если честно, даже в книжках не читала.

— Ну вот. А у тебя же все только начинается, и тебе всяко скоро уходить от этого костра. И чтобы все двигалось, должна быть интрига, сюжет, а если в книжке все сиротки счастливы, все узлы распутаны, злодеи наказаны, а все оставшиеся прозрели и стали хорошими и понимающими, то это — что?

— Конец книжки! — сказала Люба и рассмеялась.

— А у тебя — только начало. И это начало, между прочим, стоящее любого романа.

И она ушла в свою жизнь, оставив кисть рябины на моем столе.