Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет
Перевод с английского: Владимир Башняк
Мишка косолапый гору перелез
То, что по всему дому стали появляться прилепленные там и сям маленькие желтые записочки, Грант начал замечать больше года назад. Особым новшеством это не было: она всегда все записывала – название книги, которую упомянули по радио, дела, которые обязательно хотела сделать. Даже свой утренний распорядок выписала на бумажку; Грант находил это непонятным, но трогательным: какая скрупулезность!
7.00: Йога. 7.30–7.45: зубы лицо волосы. 7.45–8.15: гулять. 8.15: Грант и завтрак.
Записки, появившиеся в последнее время, были другими. Вот на буфетные ящики налеплено: «Вилки-ложки», «Полотенца», «Ножи». Неужто нельзя просто открыть ящик и посмотреть, что внутри? Вспомнился анекдот про немецких солдат, патрулировавших во время войны границу в Чехословакии, Гранту его однажды рассказал какой-то чех. Каждая собака у них имела на ошейнике табличку «Hund». Чехи их спрашивали – зачем это? Как зачем, удивлялись немцы. Затем, что это der Hund1.
Сперва он хотел рассказать это Фионе, потом решил, что лучше не надо. Ее всегда смешило то же, что и его, но вдруг на сей раз она не засмеется?
Дальше — хуже. Как-то, уехав в город, она позвонила ему из уличного автомата и стала спрашивать, как ехать домой. А однажды пошла гулять в лес через поле, а домой вернулась вдоль забора, проделав длинный кружной путь. Сказала, что на заборы можно положиться: они непременно куда-нибудь да выведут.
И не поймешь ведь. О заборах она это сказала как бы в шутку, да и номер телефона помнила назубок.
— Я не думаю, что это повод для беспокойства, — сказала она. — Наверное, я просто схожу с ума.
Он спросил, принимает ли она снотворное.
— Если и да, то что-то не припомню, — сказала она. А потом еще извинилась, что ответила так вызывающе легкомысленно. — Да нет, я уверена, что никаких таблеток не принимала. Может быть, как раз следовало бы.
Витамины какие-нибудь...
Витамины не помогли. А она то истуканом застынет в дверях, пытаясь понять, куда шла. То забудет включить конфорку под кастрюлей или налить воды в кофеварку. То вдруг спросила Гранта, когда они в этот дом переехали.
— Не помнишь, в прошлом году или в позапрошлом?
Он ей сказал, что это было двенадцать лет назад.
Она нахмурилась:
— Ужас какой!
— Вообще-то, нечто подобное ей всегда было свойственно, — объяснял Грант доктору. — Однажды сдала шубу на хранение и забыла, куда дела. Это было, когда мы зимой часто уезжали в теплые края. Потом сказала, что она это неумышленно, но нарочно: так она, дескать, как бы расставалась с грехом. А то уже достали эти, которые всех стыдят, у кого меховые пальто.
Хотя и безуспешно, Грант пытался объяснить кое-что еще — например, что следовавшие за такими промахами удивленные извинения в устах Фионы были больше похожи на вымученные фигуры речи, едва скрывающие то, что на самом-то деле она всем этим забавлялась и развлекалась. Как будто она, попадая в эти переделки, втайне бывала рада неожиданным занятным приключениям. Играла в игру, надеясь, что и он поймет и присоединится.
У них всегда был вкус к разного рода играм — тарабарские диалекты, выдуманные персонажи... Бывало, Фиона говорила чужими, нарочитыми голосами, и подчас эти вкрадчивые щебетания или льстивые мяуканья (тут он осекся, не стал дальше рассказывать доктору) невероятным образом оказывались похожими на голоса его женщин, которых она никогда не встречала и ничего о них даже не знала.
— Да-да, конечно, — сказал врач. — Сначала это бывает избирательно. Мы ведь не знаем, правда же? Пока мы не поймем закономерности сбоев, мы ничего не сможем сказать.
Вскоре оказалось, что уже вряд ли важно, как все это называется. Фиона, которая в одиночку за покупками уже не ходила, однажды вдруг исчезла из супермаркета, стоило Гранту повернуться спиной. Потом, за много кварталов оттуда, ее задержал полицейский, когда она брела по середине проезжей части. Спросил ее, как зовут; она с готовностью ответила. Затем спросил, как зовут премьер-министра страны.
— Ну, молодой человек, если вы этого не знаете, как же вам можно доверять такую ответственную работу!
Тот усмехнулся. Но в следующий миг она ошиблась: спросила, не видел ли он Бориса и Наташу.
Она имела в виду русских борзых, которых много лет назад приютила, вначале сделав одолжение подруге, а потом влюбившись в них по гроб их жизней. Возможно, появление собак совпало с моментом, когда она поняла, что, скорее всего, детей у нее не будет. Что-то там с трубами — то ли непроходимость, то ли какой заворот, теперь уж Гранту и не вспомнить. Он всегда избегал раздумывать над устройством всей этой женской машинерии. А может быть, собаки появились как раз после смерти ее матери. Их длинные ноги и шелковистая шерсть, их узкие, добрые, бескомпромиссно честные физиономии были ей очень под стать, когда она ходила с ними на прогулки.
В те дни и сам Грант, едва-едва удостоившийся первой работы в университете (деньги тестя были там настолько желанны, что политическая запятнанность прощалась), кому-то мог показаться тоже этаким питомцем, которого чудачка Фиона по доброте душевной подобрала и давай о нем заботиться, кормить и выхаживать. Впрочем, он этого, к счастью, не понимал, понял лишь много позже.
В тот день, когда случился этот ее уход из супермаркета, за ужином она ему сказала:
— Ты ведь знаешь, чтó в конце концов со мной придется сделать, верно? Тебе придется поместить меня в тот пансионат. Как его там, «Лукозёрье»?
— «Лугозеро», — поправил Грант. — До этого мы не дошли еще.
— «Лугозеро», «Глюкозеро», — заперебирала она, словно они затеяли очередную игру. — «Блукозеро», «Блудозеро». Вот, «Блукозеро» и есть.
Он сидел, опершись локтями на стол и пряча лицо в ладонях. Сказал, что если они и пойдут на такой шаг, то это надо будет оформить как нечто временное. Этакий терапевтический эксперимент. Лечение отдыхом.
Одно из правил гласило, что весь декабрь туда никого не принимают. Праздничный ажиотаж, видите ли, чреват эмоциональными срывами. Что ж, поехали в январе; ехать было минут двадцать. Перед тем как выскочить к шоссе, их сельская дорога нырнула в болотистую низину, с приходом зимы замерзшую и заснеженную. Тени болотных дубов и кленов падали на сверкающий снег черными полосами. Фиона сказала:
— Ой, помнишь?
Грант в ответ:
— Да, я как раз об этом подумал.
— Только тогда это было лунной ночью, — сказала она.
Она имела в виду тот случай, когда они вечером пошли кататься на лыжах и при полной луне снег был исчерчен черными полосами. Пройти этой низиной вообще можно только глухой зимой. Было слышно, как деревья трещат от мороза.
Ну, если она и это помнит, да так верно и явственно, то разве может с ней быть что-то и впрямь серьезное? Он даже чуть не развернулся, чуть не поехал обратно домой.
Было и еще одно правило, которое довела до его сведения женщина-супервайзер: она сообщила, что к новым постояльцам в течение первых тридцати дней посетители не допускаются. Именно это время чаще всего требуется, чтобы попривыкнуть. Пока правило не ввели, случались и мольбы, и слезы, и вспышки ярости – даже со стороны тех, кто поселился добровольно. Примерно на третий или четвертый день новенькие начинали жаловаться и упрашивать, чтобы их отпустили домой. И бывало, что родственники не выдерживали, давали слабину, а в результате домой увозили таких, кому там было потом не лучше, чем до попытки лечения. И спустя когда полгода, а когда и несколько недель всю тягостную нервотрепку приходилось повторять.
— Тогда как наш опыт, — объясняла супервайзер, — говорит, что, если их предоставить самим себе, обычно они успокаиваются и живут себе тут, довольные, как сто енотов. Пациентов даже приходится заманивать в автобус, когда мы им устраиваем экскурсию в город. То же самое с визитом домой. Их потом можно совершенно спокойно привозить домой — ну, ненадолго, конечно: на часик, на два, — они там сами первые начинают волноваться, как бы скорей обратно, чтобы не опоздать на ужин. «Лугозеро» им уже как дом родной. Разумеется, я не говорю о тех, кто на втором этаже, этих мы не отпускаем. И слишком хлопотно, да и сами-то они все равно не понимают, где находятся.
— Моя жена... она ведь будет не на втором этаже, — сказал Грант.
— Нет, — задумчиво подтвердила супервайзер. — Просто я хочу, чтобы с самого начала не оставалось недомолвок.
В «Лугозеро» он звонил каждый день и всякий раз надеялся, что трубку возьмет медсестра по имени Кристи. Ту, похоже, слегка забавляло его постоянство, но отчет, который она ему давала, был полнее, чем если наткнешься на какую-либо другую сестру.
Фиона подхватила простуду, но для новеньких это дело обычное.
— Все как у детей, когда они идут в первый класс, — говорила Кристи. – На них набрасывается сразу целая уймища новых микробов, и первое время с ними то одно, то другое...
Потом простуда отступила. Антибиотики ей отменили, и в целом она уже не в таком угнетенном состоянии, как сразу после поступления. (Грант про себя отметил, что ему впервые говорят как об антибиотиках, так и об угнетенном состоянии.) Аппетит хороший, солярий посещает с видимым удовольствием. Да и телевизор смотрит увлеченно.
Одной из непереносимейших черт старого «Лугозера» был постоянный ор телевизора, который все время сбивал с мысли, не давал толком поговорить, а спрятаться от него было негде. Кто-то из заключенных (они с Фионой их тогда называли именно заключенными, а не постояльцами) время от времени поглядывал на экран, кто-то вступал с телевизором в прения, но по большей части люди просто сидели и кротко терпели это надругательство. В новом здании, насколько ему припоминалось, телевизор стоит в отдельном холле, да и в спальне у каждого свой. Можно выбирать — смотреть или не смотреть.
Значит, Фиона выбор сделала. И что же она, интересно, там смотрит?
За годы, прожитые в их нынешнем доме, они с Фионой довольно часто вместе смотрели телевизор. Шпионили за жизнями всех зверей, пресмыкающихся, насекомых и морских гадов, каких только можно поймать в объектив телекамеры, следили за перипетиями сюжета многих, наверное, десятков утонченных романов девятнадцатого века — надо сказать, весьма один на другой похожих. Прониклись страстной любовью к некоему английскому комедийному сериалу о сотрудниках большого универмага и посмотрели столько его повторов, что выучили диалоги наизусть. Горевали по актерам, которые в реальной жизни умирали или увольнялись, а потом радостно приветствовали возвращение соответствующих персонажей, когда по мановению продюсеров их возрождали. На их глазах волосы директора универмага из черных делались седыми, потом снова черными — и все это в дешевых декорациях, которых не меняли никогда. Но и они в конце концов поблекли: и декорации, и волосы, пускай чернейшие из черных, — поблекли, словно на них день за днем оседала пыль, проникающая сквозь неплотности дверей лифта с лондонских улиц, и такой от этого повеяло печалью, что Грант и Фиона всерьез загрустили, чего ни разу с ними не бывало после каких угодно трагедий на канале «Театр шедевров», и в конце концов, не дожидаясь окончательного финала, они решили больше это дело не смотреть.
— Фиона уже заводит друзей, — сказала Кристи. — Она определенно выходит из кокона.
Гранту хотелось спросить сестру, о каком коконе речь, но он сдержал себя, чтобы не утратить ее благосклонности.