Случайно прочитала в интернете новость: 24-летняя, физически здоровая бельгийка добилась права на эвтаназию, так как уже три года страдает от тяжелой депрессии.

Естественная реакция не психолога, просто человека — ужас, сочувствие, внутренний протест с вопросом: ну неужели же больше ничего нельзя сделать?!

Целый день время от времени возвращалась к этой мысли, а потом вдруг вспомнила давнюю-предавнюю историю из своей практики.

Конец перестройки. Мой стаж психолога-практика насчитывает всего несколько (немного) лет. Я ни в чем (и в первую очередь в себе) не уверена, продолжаю учиться, хожу на тренинги всяких западных гуру, которые с воодушевлением сеют в приоткрывшейся миру России свою психологическую мудрость.

— Катя, я случайно узнал, что вы стали… с трудом вас нашел… У вас свежее современное образование, не советская психиатрия, мозги исследователя. Катя, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Мы в отчаянии, не знаем куда кидаться!

Немолодой интеллигентный человек, с залысинами, в растрепанных чувствах. Лицо смутно знакомое, меня явно знает. Кто же он такой? Чем я могу ему помочь? Скорее всего, ничем. Но что же делать? От его явной экзальтации я тоже с испугу завелась, мысленно полезла на стенку.

— Чем я могу вам помочь? И… простите… вы…?

— Извините, конечно, я как-то совершенно не в себе. Эдуард Николаевич Колесников, можно просто Эдуард. Профессор кафедры…

Ах, вот в чем дело! Бывший коллега. Наверняка встречались в университете, на каких-нибудь конференциях, может быть, он даже нам что-нибудь читал или вел семинары.

Первая жена Эдуарда, его бывшая однокурсница, умерла рано, всего в тридцать шесть лет. Без матери остался пятилетний сын Артур. Воспитывать его отцу помогали мать Эдуарда и родители покойной жены. Сам Эдуард очень горевал о смерти любимой супруги и в качестве спасения с головой ушел в науку. Однако сыну уделял много внимания, гулял с ним в Таврическом саду и окрестностях Ленинграда, постоянно разговаривал, рассказывал, объяснял, как умел, окружающий мир, посещал музеи, театры, вывозил в Крым на море. Все желаемое всегда было к услугам Артура, но он ничего такого особого и не желал — никогда не объедался мороженым, не просил дорогих игрушек или овчарку. Отношения между Артуром и Эдуардом были прекрасные, мальчик рос умным и послушным, шести лет легко поступил в хорошую математическую школу и очень достойно там учился, ладил с другими детьми, однако уже тогда все (в том числе и сам Эдуард) отмечали его сниженный эмоциональный фон, нежелание пробовать что-то новое и иногда — практически на ровном месте — пугающие родственников заявления: «лучше бы я умер», «мне не хочется жить». Никаких психологов в открытом доступе в то время не было, а житейская мудрость объясняла феномен просто: без матери мальчишка растет, что ж вы хотите, мать, как ни крути, никто не заменит.

Когда Артуру исполнилось тринадцать лет, Эдуард решил изменить общепечальный настрой своей семейной жизни. Симпатичная аспирантка оказывала ему недвусмысленные знаки внимания. Почему нет? — подумал вполне еще молодой доцент. И для Артура, возможно, это будет к лучшему: молодость, жизнь, новая энергия. Посоветовался с сыном. «Папа, ты делай как тебе лучше, — сказал Артур. — Мне все равно. У меня же своя комната, я думаю, я приспособлюсь».

Артур и вправду приспособился: был с молодой мачехой безукоризненно вежлив, а с родившимся спустя полтора года братиком — равнодушно-ласков и терпелив. Был один срыв: в конце девятого класса вдруг перестал учиться, начались прогулы, сидел дома с задернутыми занавесками и слушал мрачную, «выносящую мозг» музыку. Речь пошла об исключении из школы. «Артур, что это?!» — возопил отец. «Папа, мне кажется, я болен», — подумав, ответил сын. Обратились к врачу. Врач поставил диагноз: «дурь подростковая», но все-таки прописал таблетки. Как ни странно, они вроде бы помогли. Артур вернулся в школу и благополучно ее закончил. На момент окончания школы никаких выраженных интересов у него не было, школа сотрудничала с Политехом, выпускные экзамены считались вступительными, так что в Политехе Артур и оказался.

На сегодня: постоянные разговоры о самоубийстве. Если не напомнить, не поест. Сидит дома. Спит одетым. Ни с кем из сверстников не общается. В семье — только формально. Отцу говорит, что очень страдает, но ничего не в силах изменить. В институт ходит время от времени, стиснув зубы, чисто из уважения и любви к отцу и дедушке с бабушкой, которые волнуются. Одна госпитализация, «по знакомству», но сразу же в ужасе забрали оттуда: вы видели наши советские психушки?! Лекарства не помогают, кажется, от них только хуже.

«Что делать, он же гибнет, гибнет у нас на глазах! Моя бывшая жена так на меня надеялась, а я не уберег нашего сына!»

Спустя два дня я разговаривала с Артуром. Разговор не получился. Полная апатия, жизнь тяжела и бессмысленна, я пытался, но никто и ничто мне не поможет. И вы тем более. Лучше умереть, но у меня даже на это нет сил — это же все надо как-то организовать, просто по заказу не получается.

— Ага, — согласилась я. — Организм-то молодой, бодрый, веселый — сопротивляется.

— Издеваетесь? — Артур взглянул с печальным упреком.

— Нет, — честно ответила я. — Уже размышляю.

***

— Только не говорите, что ничем не можете помочь, — Эдуард сделал заклинающий жест. — Мне все равно что. Лишь бы не бездействие. Я готов делать все, что угодно. Чем дичее, тем лучше — так мне почему-то кажется.

Я кивнула. Базовое биологическое образование формирует сходный тип мышления, от этого никуда не деться.

— Артур фактически не жил. Ну, я хочу сказать, как организм, как сражающаяся за место под солнцем особь. У него давно, скажем так, психологические проблемы, причем свои плюс ваши, а биология не помогает, вообще не играет на этом поле. Вы никогда не обращали внимания, как отступают экзистенции, если сделать уборку в квартире или сварить таз варенья?

— Я… нет, пожалуй, нет… У нас раньше прибиралась женщина, я ей платил, а варенье нам теща приносит.

— А провести серию интересных экспериментов?

— Да! Это — да! Меня когда-то только это и спасло. И еще наличие сына. Представьте, что я чувствую теперь, когда Артур…

— Артур никогда не решал никаких витальных, исследовательских задач и не имел соответствующих переживаний. Только учеба, но она для него до сих пор подвешена в пустоте. Он равнодушен к тому, чему обучается. Он никогда не был голоден, не испытывал жажды, не уставал, ни о ком не заботился, а в тех реальных страданиях, которые выпадали на его долю (например, болезнь и смерть матери, ваше горе по ней), бессилен был что-то изменить.

— Как включить биологию? — быстро, блеснув глазами, спросил Эдуард.

— Если вы действительно на все готовы, сейчас мы составим план эксперимента.

***

С физическими вещами (голод, холод, жара, жажда, предельная усталость) мы разобрались быстро — все-таки биологи в значительной части люди полевые (к самому Эдуарду это не относилось, но всегда же можно найти знакомых). Небольшая поездка в Туркмению, на противочумной кордон, к бывшим однокурсникам, там некоторое стечение аккуратно выстроенных обстоятельств…

Когда покрытые потрескавшейся, сочащейся сукровицей коркой (все понимают, что защитного крема от солнца тогда в продаже еще не было?) двое суток влачились по пустыне и делили на троих оставшиеся глотки воды, почему-то Артур не вспоминал о самоубийстве, наоборот, поддерживал пожилых и ослабевших, как ему казалось, спутников, и в адовой жаре выглядел более живым, чем в полутьме прохладной петербургской квартиры, набитой собраниями мудрых сочинений.

— Дальше? — спросил Эдуард. — Не могу же я его все время голодом морить!

— Дальше, увы, нужен еще более острый эксперимент, — сказала я. — Кто-то на грани. С неясным исходом, зависящим только от него.

У биологов просто с гранями, мы же фактически только их и изучаем.

Эдуард принес домой больного котенка-подростка (друг, хозяин котенка, не может его лечить, потому что везет студентов на практику, но вдруг можно спасти? Дочка очень просит), оставил Артуру подробные инструкции, шприц (их тогда еще кипятили), лекарства и увез жену с младшим сыном на дачу.

Послушный Артур неделю честно боролся за жизнь звереныша. Потом котенок умер. Артур ночью перелез через забор Таврического сада (он на ночь закрывается) и похоронил его под вязом. Когда отец вернулся, сводил его на могилку и вызвался привести туда же ту девочку, бывшую хозяйку котенка, и все ей про него объяснить и рассказать, чтобы она могла котенка «отпустить».

На следующий день Артур и Эдуард съездили на могилу матери Артура и очень хорошо в процессе поговорили.

— Он действительно ожил, — сказал мне Эдуард во время нашей последней встречи. — Но он бросил институт! Теперь собирается поступать в медицинский и становиться психиатром! Но это же биология, химия, а он все, конечно, забыл. Впрочем, он уже начал готовиться. И на этот раз, кажется, понимает, зачем ему это нужно.

— А как там наша витальность?

— Ну разумеется! — засмеялся Эдуард. — Я задействовал то же «психиатрическое» знакомство. Сутки через трое — работа в психушке санитаром, вполне реальный шанс определиться, не так ли?

— Безусловно, — согласилась я.

Тогда я, конечно, была очень рада за них обоих. Но честно спрошу себя: решилась бы я теперешняя предложить какой-нибудь семье аналогичный план — с опасными для жизни приключениями в пустыне и умирающими котятами? И мой ответ будет: не знаю, не уверена.