Злодейка

— Вот скажите, как вы себе представляете настоящего злодея?

Передо мной женщина по имени Вера. Серый костюм, блузка со скромными, но накрахмаленными кружевами по вороту и обшлагам, пушистые, вьющиеся русые волосы уложены в аккуратную прическу. В волосах — малозаметная седина. Моя ассоциация — фильм «Весна на Заречной улице», двадцать лет спустя. Улыбается красиво — зубы белые, мелкие и ровные, кажется, от природы, а не от стоматолога.

На ее улыбку нельзя не ответить. И почему не подыграть ей?

— Ну, настоящий злодей должен быть такой высокомерно-холодный или наоборот, всклокоченный, с перекошенной свирепой физиономией, с плохими зубами, острыми грязными когтями и… дайте подумать… а, еще у него должны быть маленькие злые свинячьи глазки, налитые кровью… В общем, что-то вроде Фредди Крюгера, если вы конечно знакомы.

— Как вы ошибаетесь! — не переставая улыбаться, воскликнула женщина. — Впрочем, не только вы — все. Поверьте, настоящий, не киношный злодей выглядит приблизительно так, как я.

— Да неужели? — я все еще развлекалась.

— Именно. Я пришла рассказать вам. Я не верю в то, что просто от «расскажи психологу» становится легче. То есть кому-то, наверное, и становится. Тем, кто в принципе умеет качественно и от души перекладывать ответственность. Но не мне. А вот в том, что, рассказывая, сам начинаешь лучше понимать то, что описываешь, — пожалуй, действительно что-то есть.

Мы синхронно перестали улыбаться. Я уже понимала, что она пришла не для словесной пикировки и отнюдь не с пустяком.

— Что ж, попробуйте рассказать, — ровно предложила я.

Я люблю и, можно даже сказать, хорошо умею угадывать. Считаю это важным и полезным упражнением для практического психолога. Натренируешься на том, что тебе тут же и скажут — значит с большой долей вероятности сумеешь угадать и то, о чем умолчат. Здесь редкий случай: у меня не было никакой рабочей гипотезы относительно того, что я услышу. Совсем никакой. Я ее абсолютно не читала, ни одной буквы.

Мелькнула дикая мысль: может, она профессионал, шпионка, глубоко законспирированный агент?

И пришла поведать о своих тайнах в детскую поликлинику, с карточкой младшей дочери, строго по прописке? Ха-ха три раза.

— Я вышла замуж по любви, — сообщила мне Вера. — Мы с мужем вместе учились в институте. Он умер полтора года назад, от рака печени. Рак возник на основе цирроза, так нам сказали.

— Ваш муж пил?

— Да. Вероятно, он был алкоголиком в медицинском смысле. Но при этом до последней болезни он всегда работал и даже был успешен в профессии, хотя, если бы не пил, наверное, достиг бы большего. В молодости мы выглядели интересной парой, потому что он был стройным брюнетом с темно-желтыми глазами. Еще он умел одеваться — согласитесь, для постсоветских мужчин традиционной ориентации это редкость. Мне нравилось просто смотреть на него — на одетого и на раздетого тоже. Его родители построили нам кооператив. Нам многие завидовали. Он всегда называл меня Веркой.

— А вы его?

— Лешкой, разумеется. Мы из одной студенческой компании. Роза, наша старшая дочь, уже пошла в садик, когда я перестала закрывать глаза на досадные мелочи и поняла, что к чему.

— А что — к чему?

— Мой муж никогда не ходил по газонам, не шумел (даже пьяный) по ночам, чтобы не мешать соседям, был идеальным водителем. У него руки росли именно из того места, из которого надо, он почти все мог сделать или починить, и не было проблем попросить его купить кефир для ребенка. При всем этом в нем была червоточинка, какой-то душевный дефицит или избыток, я так и не смогла разобраться. Я не припомню, чтобы он когда-нибудь за что-нибудь меня похвалил. Не говорил ласковых слов. Мог куда-то задевать или даже выбросить по пьяни мой подарок, который я ему тщательно выбирала. Не обращал внимания на то, во что я одета. Никогда не ревновал, по крайней мере заметно. Никогда ни за что не извинялся. На мой прямой вопрос (поймите, я тогда была еще очень молода): «Тебе что, все равно, что я чувствую?!» — серьезно подумав, отвечал: «Да, в общем-то, кажется, да, все равно».

Он был очень неглуп, хорошо меня знал и мог внезапно, без всякого предупреждения, очень больно задеть словом. «Зачем, ну зачем ты это сказал?» — со слезами на глазах вопрошала я. «Да так просто, — все также спокойно отвечал он. — Чтобы разговор поддержать».

— Может быть, он просто не любил вас? — спросила я. — Вы его любили, а он вас — нет?

— Может быть, — тут же согласилась Вера. — Но кого он тогда любил? Когда я пригляделась, то поняла, что со своей матерью он обходился ровно так же, как со мной, а с отцом фактически не общался за пределами «привет, как дела?». Но я все равно еще некоторое время цеплялась вот именно за это: «я люблю, он не любит, это ничего, я буду хорошей женой, хорошей хозяйкой, хорошей матерью, хорошим специалистом, в конце концов он увидит, узнает, оценит, полюбит, переменится».

— У него были друзья?

— Да, всегда. Его ценили вот именно за то, что я вам перечислила: профессионализм, ум, ирония пополам с сарказмом, умение и готовность помочь не словом, но делом. Но потом я аккуратно спросила у многих из них, и все они так же аккуратно ответили: да, это есть. Но я честно пыталась стать бытовой святой.

— Терпеть не могу бытовых святых! — высказалась я. — Их святость угнетает.

— Именно! — поддакнула Вера. — От них, в результате, если не все зло мира, так его значительная часть.

Все вокруг видели и оценивали мои старания. Кроме него. Когда мужу говорили, как ему со мной повезло, он молча усмехался. В какой-то момент я поняла, что он никогда не изменится, и решила, что нужно уходить. Предупредила маму, что мы с Розой, скорее всего, скоро к ней переедем. Она сказала: «Ты сошла с ума! От таких мужей не уходят! Он же все для вас делает! Конечно, у него есть недостатки (а у кого их нет?), но он лучше многих. И, в конце-то концов, ты ж от него без ума была, разве я не помню?!». Я возразила: «Мама, он жесток!» — «Не видела ты жестокости», — вздохнула она.

Я плохо знаю мамину жизнь, это правда. Сколько я себя помню, мы жили вдвоем.

Вы ведь понимаете, что в том, что я осталась, виновата не моя мама? Осталась я сама. И еще некоторое время испытывала к мужу двойственные чувства. А потом однажды я разбила его бутылку с водкой, и он ударил меня по лицу.

Меня до этого вообще никогда в жизни не били.

И вы знаете, может, конечно, это была истерика, но я тогда не заплакала, а засмеялась. И совершенно четко помню: чувство облегчения. Все! Приехали!

Вы думаете, после этого я наконец от него ушла? Ничуть ни бывало. Мы преспокойно жили себе дальше, и у нас даже еще одна дочь родилась — Тамарочка. И наоборот, мне стало гораздо легче жить. Я уже не пыталась любить его и училась презирать и ненавидеть. Это оказалось почти так же интересно, но я чувствовала себя при этом гораздо свободнее, чем раньше.

Единственное, что меня немного смущало: я понимала, что я теперь ничуть не лучше его. Но и это, признаюсь, меня смущало недолго.

Сор из избы мы никогда не выносили. Знакомые считали нас идеальной семьей. Подруги признавались, что завидуют. Я молчала, делала все «что должно», ждала «что будет», и прекрасно отдавала себе отчет в своих чувствах. Мужа, кажется, в нашей семейной жизни тоже все устраивало.

Так прошло около пятнадцати лет.

А потом он заболел. И в общем-то сразу было ясно, что это — конец, хотя и не прямо сегодня. Я за ним ухаживала. Так, как надо ухаживать за такими больными, т. е. у него было все, что нужно: лекарства, процедуры, гигиена, я даже научилась делать уколы и капельницы ставить. Полтора года, даже чуть больше. Всегда с улыбкой, спокойно, ни разу ни внутри семьи, ни снаружи не сорвалась, не заплакала, голоса не повысила. Все восхищались моей выдержкой и самоотверженностью. Между собой, я знаю, безостановочно, как болванчики, качали головами: «как все-таки ему с ней повезло!»

Говорят, что в предвидении конца люди меняются, бывает, становятся мягче и все такое. Может быть, что-то подобное происходило и с моим мужем, не знаю, для меня это не имело значения. За эти полтора года, в течение которых он от меня полностью зависел, я последовательно, психологически грамотно (я книжки читала), убедительно и очень литературно, без всяких, упаси господи, истерик, высказала ему все. Даже саму поражает, насколько злопамятной я оказалась и какие мелочи вспомнила. Подробно рассказала об эволюции своих чувств к нему, о том, как воспринимала его бо́льшую часть нашей совместной жизни, что думала и говорила внутри себя, когда он поступал так или эдак. О том, как в юности трепетно ждала его одобрения, восхищалась им как мужчиной и считала великим любовником, пока не встретила других, которые в физической любви видели меня саму, умели говорить комплименты и с удовольствием этим умением пользовались. О том, как он, собственно, сам загубил свои немалые дарования и ничего толком не добился в жизни. О том, что все, в том числе и его близкие друзья об этом знали и говорили. О своем презрении.

Тут надо помнить, что все это я говорила смертельно больному, страдающему человеку, который во всем от меня зависит. Совершенно спокойно и с удовольствием. Причем я рассматривала гипотезу (она бытует в культуре), что, когда он умрет, я об этом пожалею, раскаюсь, а ничего изменить будет уже нельзя. «Ну и что? — говорила я себе, внутренне пожимая плечами. — Это же будет (если будет) потом. А сейчас есть сейчас. Я пятнадцать лет молчала и другого случая у меня уж точно не будет».

— А что же он, ваш муж?

— Он, конечно, очень удивился. Сначала (впервые в жизни!) пытался попросить прощения. Но меня это уже не интересовало. Потом стал говорить, что я его этим до срока убиваю. Это была, конечно, правда. Я ему сообщила, что он так и так скоро умрет, а поскольку любовь к нему и его отношение ко мне было когда-то для меня моей жизнью, то он ту меня уже убил пятнадцать лет назад, а нынешняя я несколько напоминает зомби, и не сказать, чтоб мне самой нравилась. Потом он просил его убить, уже физически. Я отказалась, конечно, хотя вполне могла бы. Зачем мне это? Физически я продлила его жизнь столько, сколько смогла медицина и хороший уход.

И вы знаете — я сама удивилась — никакого раскаяния так и не наступило. Я и сейчас вполне себе довольна, что все ему высказала. Меня бы однозначно разочаровало, если бы он погиб внезапно, допустим, в автомобильной катастрофе. И так бы и не узнал. Честно.

— Еще не вечер, — заметила я.

— Да, безусловно, — живо откликнулась Вера. — Вполне может быть, что когда-нибудь меня накроет, и я закончу свои дни в монастыре, покаянно колотясь лбом о какую-нибудь каменную ступеньку. Но пока нет никаких признаков приближения этого момента.

— А ко мне-то вы зачем пришли?

— Ну, чисто за «поговорить» и разложить что-то по полочкам, как я уже упоминала. Это во-вторых. А во-первых — касательно детей.

— Сколько им сейчас лет?

— Розе 22, Тамарочке 13. Роза уже живет отдельно, с молодым человеком. Она еще застала (и помнит) меня страдающей по отцу, когда он еще мог меня «достать», и прекрасно понимает, что наши отношения были не очень-то хорошими. Когда он умер, она сказала: «Ну что ж, папа наконец отмучился. Да и ты освободилась. Ты, мамочка, у нас еще молодая и красивая, может быть, найдешь себе кого-нибудь, кто будет тебя ценить». Я вежливо ответила: «Спасибо, дочка, на добром слове, но мне пока достаточно». А вот Тамарочка очень переживала.

— Она любила отца?

— Да. Роза его боялась, он ведь и с детьми был, в общем-то, такой же, как и везде. Заботился по-настоящему, помогал, учил. Но во всем этом мог быть жесток и, кажется, получал от этого удовольствие. Любимая фраза (особенно по пьяни): «Мои дети — что захочу, то и сделаю, хоть с кашей съем». Роза маленькая пугалась по-настоящему, убегала, пряталась, чуяла что-то. А Тамарочка кидалась к нему и визжала с восторгом: «Съешь меня, папочка, съешь скорее!» — она у нас добрая и ни в чем подвоха не видит. А он ее хватал и «Ням, ням, ням!». Когда она маленькая была, ничего, а когда ей уже десять было, это выглядело… гм… странно. Я уже собиралась с ним поговорить, но тут он заболел, и все само собой решилось. Так я вот в чем насчет них хотела с вами посоветоваться. Я сама, конечно, злодейка первостатейная, об этом и спору быть не может. Папаша их тоже не белый-пушистый был. Но нужно ли им об этом знать? Ну вот обо всей этой нашей истории? Они же все-таки наши дети и где-то в них все это спрятано и может ведь и вылезти когда-то. А своим детям, сами понимаете, всегда хочется соломки постелить.

— А сами-то вы что по этому поводу думаете? Точнее чувствуете? — перебросила я мяч. Я никогда не видела этих детей. Как мне судить?

— Тамарочка скорее в мою мать пошла: добрая, наивная, мухи не обидит. И отца любила, и ориентирована вовне: что люди скажут. Ей мне не хочется ничего рассказывать, ведь она думает, что у нее почти идеальная семья была, и этим гордится. Пусть уж с этим и останется. А вот Роза… Уже сейчас, когда она общается со своим мальчиком, с которым живет, я прямо слышу отцовские нотки. А он-то ее очень-очень любит, прямо на все ради нее готов. Ей очень хочется рассказать. Решать-то, конечно, ей самой, но предупредить, во всяком случае. В двадцать-то с небольшим лет человек еще коркой не покрылся, может меняться, если захочет. Если осторожнее и внимательнее быть к себе и к другим, многое предотвратить можно, какая бы там наследственность ни была. Я ведь права?

— Ну так вы сами все и сформулировали, если я не ошибаюсь.

— Да, действительно, — улыбнулась Вера. — Спасибо вам. Всего доброго. И вы ведь теперь запомнили, как выглядят настоящие злодеи?

— Да я в общем-то и раньше знала, что в жизни они не похожи на Фредди Крюгера.

Мгновение мне казалось, что я должна ей еще что-то сказать, но потом я отказалась от этой мысли. Она сама себе все скажет.

Но что же сказать читателям в заключение этой истории? Кажется, я могу только повторить слова Веры: постарайтесь быть хоть чуть-чуть осторожнее и внимательнее к тем, кто рядом с вами. Ведь многое действительно можно исправить и предотвратить. Если захотеть.