Евгений Рудашевский: Здравствуй, брат мой Бзоу

В селе готовились к ежегодному очистительному молению в честь Анан Лдзаа-ных. Его устраивали испокон веку — и до советской власти, и в сталинские годы. Случались гонения, запреты, но люди неизменно шли к богам предков. Не смущало абхазов и то, что на груди их давно висел православный крест, а в доме каждого стояли иконы Божьей Матери. С тех пор как в Абхазию заселили грузин, местный люд вынужден был приветствовать Лдзаа-ных тайно, под угрозой тюрьмы и расстрелов. Нынче на смерть, конечно, за язычество уже не осудили бы, но сельчане продолжали собираться скрытно, позволяя каждой семье посылать лишь двух-трех человек — пустые дома могли показаться подозрительными.

За три дня до моления сыновья Гочуа обошли все абхазские дворы, чтобы собрать деньги. Так были куплены два быка, мука, соль.

Каждый знал, когда ему нужно выйти, куда идти. Кагуа направили бабу Тину, Валеру и Амзу.

Ночное моление не требовало заявлений или действий, но юноша волновался. На два года военной службы ему придется забыть священную рощу. Прежде, когда ходили другие — Даут или Хибла, — Амза радовался рассказам, ощущал пережитое ими моление как свое, потому что соблюдал должное: на следующий день не ругался, не злился и вообще дурных мыслей себе не дозволял. В армии никто не передаст ему ни речей жреца, ни случившихся разговоров, да и поганых слов там наверняка не избежать.

Чтобы Бася не преследовал уходящих, пришлось запереть его в душевой. Пес не понял такого обращения — лаял, скулил и скребся в дверь. Даут приготовил ему миску вареной рыбы и картошку, чтобы потом извиниться за вынужденное заточение. Валера, Амза и баба Тина вышли, когда за Пицундой погасло солнце. Дорога была пустынна. В грузинских домах слышались голоса. В кустах терлась о траву кошка, вдоль изгороди брела корова. Машин не было.

Вскоре слева и справа подступили прочие абхазы. Приветствовав друг друга, они шли вместе, но старались держаться на расстоянии, чтобы их поход не казался шествием. Поглядывали в грузинские дворы.

Показался многовековой тис. Его кряжистый иссохший ствол представлялся жилистой шеей старика, из которой вместо головы рос десяток ветвей — изогнутых, покрытых дряхлой, местами почерневшей корой.

— Из тиса получается хорошая посуда, — с особым прищуром улыбнулась баба Тина.

— Правда? — спросил Амза.

— У-у! На высшем уровне! Только из нее кормят тех, кому задолжал...

Валера усмехнулся.

Деревья и кустарник обступали со всех сторон.

В лесу было темно. Звезды и луна не освещали путь, поэтому идти приходилось медленно — ногой выискивать возможные корни. Впереди уже были заметны отблески костров.

Дубовая роща. В час ночи жрец начал церемонию. Людей было много. Здесь собрались не только жители Лдзаа, но также женщины и мужчины из соседних сел. Перетоптывались быки.

В потревоженном огнями мраке скрывалась тайна. Меж старых дубов долгому взору являлись духи прежних лет. Когда-то сюда шли деды сегодняшних стариков. Слова их были такими же, чувства — схожими. От этой мысли сердцу становилось тесно в груди. Амза подумал, что сейчас не решился бы возвращаться домой один. В темноте ожило нечто губительное и непокорное — то, что пугало древних нартов, живших и плодившихся на этой земле. Могучие наследники Колхиды становились на колени, молили богов, которых не знали, духов, которых не видели, о спасении, о благой судьбе.

Жрец, хранитель святилища Анан Лдзаа-ных, в обычные дни был крестьянином, как и его друзья, ел рыбу, смеялся грубым шуткам; теперь он обращался к непостижному началу бытия. Жаркие костры освещали лица, над спинами сгущалась лесная тьма.

Амза следил за всеми движениями, запоминал каждый голос.

В свете огня пропал прочий мир. Небо — низкое и серое, деревья — угольно-черные и словно ненастоящие. Всюду злые шорохи. Быть может, с гор спустились звери и теперь ждали лучшего мгновения, чтобы напасть. В кустах угадывалась поступь медведя, камень казался притаившимся волком, а мелькнувшая тень — перебегающим шакалом.

Закончив говорить с людьми, жрец обратился к быкам. Грубым движением перерезал им горло. Тяжелые туши обмякли на земле. Жрец показал свои окровавленные руки. Мужчины, подняв ножи, занялись разделкой. Гочуа ровняли столы в одну полосу — до того длинную, что она пересекла почти всю прогалину.

Все устроились на скамейках и тихим слогом подняли обыденный гул. Амза улыбнулся, заметив, что баба Тина успела пожаловаться соседям на одолевшие капусту сорняки. Костры стреляли смоляными сгустками, с бычьих боков стекал сок, падая на угли, шипел, взвивал темный дым. Пахло до того сытно, что между слов многие вынуждены были чаще сглатывать слюну.

Получасом позже мясо было готово. К нему по обычаю не добавили ни специй, ни соли.

— Ну... садимся с миром, — сказал жрец.

Голос его был громким, однако едва звучал на другом конце стола — приходилось передавать слова по цепочке.

Жрец начал молитву. Собравшиеся обратились к востоку. Разговоры стихли. По окончании молитвы дозволялось начать трапезу. Гочуа разносили корзины с мясом и мамалыгой, выкладывали пищу на стол. Ни тарелок, ни вилок — ели руками. Вытирались травой.

Вино пили из малых стаканов. Одно из правил — уйти с моления нужно в сознании.

За едой говорили, смеялись. За таким большим столом общей темы не было, каждая группа обсуждала что-то свое. Некоторые пели, играть на инструментах запрещалось.

Говор стихал только на время тоста. Жрец вставал со стаканом вина. Старик знал, что с дальней стороны его не слышат, но кричать не хотел. Многие помнили порядок тостов, а потому сами знали, за что или за кого пьют. Так, для начала вино предложили за Бога. Потом за жрецов. Далее — за Гочуа, которые помогли собрать деньги, купить быков, подготовить столы, скамейки, костровища. Следующий тост — за старейшин. Так — двенадцать тостов, и с каждым из них надо было полностью осушить стакан. Жрец молил богов о благе для всех пришедших сегодня, для их родственников и для прочих абхазов. Кроме того, просил о благоразумии, призывал быть верными своей земле, желать и творить только мир:

— Пусть война будет у чужих. У тьмы. Это ее дело. Наше дело, — жрец вскинул руку, подняв указательный палец, — наше дело — мир! Жить и радоваться! Рожать и воспитывать. Принимать гостей и омывать им ноги! Так нам завещано, так мы и будем делать!

Среди прочих Амза разглядел тут Феликса Цугбу, Ахру, Батала и Айнач Абиджей, Хавиду, ее сына Заура Чкадуа, Турана, Марину. Когда люди встали, чтобы умиротворить растревоженные мясом и вином животы, Амза пересел к Зауру. Юноши говорили мало, но им было приятно сидеть рядом, так было спокойнее.

С каждым стаканом ночь становилась темнее. Казалось, что люди ютятся в малом светлом шарике. Едва погаснут костры, ночь сожмет в своей горсти их слабые тела. Земля была холодной, трава шепталась с ветром, птицы волновали листву. Пахло едой, вином.

Уходя, каждый обещал, что забудет на день о грубости, что не допустит в дом ссору, что во всем поможет соседу.

Амза понуро шел по сумрачной тропе, высматривая по сторонам любое движение. Боялся, что по чьему-то магическому знаку все исчезнут, и он останется один...

— Вы хоть заметили, что Джантымов не было? — спросила Хибла вернувшихся с моления Валеру и бабу Тину.

— Нет... Их не было? — удивился Валера. — Почему?

— Ахарцвы налить?

— Налей.

Все вышли к столам на веранду. Выпитое вино сказывалось сонливостью. Амза вовсе не чувствовал собственных ног.

— Они, как и все, пошли, да вернулись, — Хибла разливала ахарцву.

— Чего же?

— За ними следили. Грузины. Увязались от ворот и шли по пятам.

— Глупость...

— И все же! Сашка прошел до моста, а там свернул. Понял, что ничего хорошего не получится. Вот и вернулся. Потом зашел к нам, рассказал.

— Да... — качнул головой Валера.

Этой ночью сны Амзы были диковинными. Виделось ему, что он шагает по воздуху, поднимается выше, к верхушкам старых дубов. Из тьмы и безветренного покоя к нему выплыл шар, блестевший словно в огне. У этого шара были маленькие голова и хвост. Был он живым, говорил женским голосом, и Амза будто бы знал эти слова, но отчего-то не мог понять их значение. Шар приблизился, юноша почувствовал исходящее от него горячее веяние, отступил — и упал на землю, оказавшись на прогалине, где этой ночью участвовал в молении. Ни столов, ни скамеек. Он был один. Шар исчез. Амза взглянул на свои руки и увидел, что те черны, словно уголь. В страхе он проснулся. Предрассветный час. Сонливости как не бывало.