Эдику уже исполнилось тринадцать лет, но выглядел он лет на одиннадцать максимум. Причем и на здорового одиннадцатилетнего мальчика он тоже походил не слишком. Дефицит роста и веса дополнялся темными кругами вокруг глаз, жидкими волосиками мышиного цвета, красноватыми белками (как будто Эдик недавно плакал) и желтоватой коростой на коже между пальцами, которую он то и дело почесывал.

Малоутешительные результаты моих наблюдений подтверждались и двумя толстенными медицинскими карточками, которые мама Эдика привычно достала из сумки и выложила на угол моего стола.

— Вы мне можете как-нибудь коротенько, своими словами вот это, — я кивнула на карточки, — пересказать? Если это можно при ребенке, конечно, — быстро спохватилась я. Обычно я не называю детьми тринадцатилетних подростков, но Эдика хотелось назвать именно так.

— Можно, ничего страшного. Он привык уже, — тяжело вздохнула женщина.

История, которую мне рассказали, была откровенно странной. Эдик родился совершенно здоровым, в полной, благополучной семье. Мама, папа, которые очень хотели сына, бабушки и дедушки с обеих сторон, есть сестра на семь лет старше Эдика, сейчас она учится в институте на экономиста. На первом году жизни все специалисты (включая невролога) планово осматривали новорожденного, но не находили абсолютно никаких отклонений. Развивался по возрасту, сел, встал, пошел, заговорил совершенно среднестатистически. Ел хорошо, в еде был непривередлив. И мать, и отец люди относительно некрупные, но рост и вес Эдика в то время также укладывался в медицинские возрастные таблицы.

Так было до трех лет. В три года Эдика, как и его сестру когда-то, отдали в садик. Педиатр, наблюдавший ребенка с рождения, не имел никаких возражений, мама хотела на работу. В саду Эдику сразу не понравилось. Он там не столько плакал, сколько скучал. С детьми почти не общался. В игрушки тоже особо не играл. Когда спрашивали почему, отвечал странно: они грязные. И начал болеть простудными заболеваниями и всеми детскими инфекциями почти подряд. Врач и воспитатели сказали родителям: обычное дело, адаптация, иммунитет приспосабливается. Со временем болезни и вправду стали реже. Тогда же у Эдика обнаружились музыкальные способности: он все время негромко что-то напевал и мог воспроизвести практически любую услышанную мелодию — голосом или на любом детском музыкальном инструменте, от ксилофона до глиняной свистульки.

Способности надо развивать, мальчика надо учить, было решено на семейном совете. К преподавателю, а потом и в подготовительную группу музыкальной школы Эдик ходил с удовольствием. С садиком не сравнить. Успехи его можно было назвать, пожалуй, выдающимися. И именно в музыкальной школе кто-то из педагогов впервые сказал:

— Талантливый малыш, спору нет. Но что-то он у вас бледненький какой-то все время. И жилочки все просвечивают. И не растет как будто, другие-то вон как за год вымахали. Со здоровьем-то у вас как, все в порядке?

— Да все у нас в порядке! — привычно ответили родители, но, присмотревшись как следует, вдруг усомнились.

Эдик действительно не прибавлял в весе и почти не рос. Его аппетит стал очень прихотливым, и часто он и вовсе отказывался от еды, предпочитая выпить стакан сока. Он быстро уставал, почти всегда, когда не занимался музыкой, выглядел слегка сонным и заторможенным. Разговаривал тихим голосом, не играл в игрушки, часто улыбался, но никто не смог вспомнить, когда последний раз слышали его смех.

— Обследоваться по полной программе! Немедленно! — сказал педиатр, выписывая пять разных анализов крови (все участники событий понимали, что именно он предположил в первую очередь, и, бледные как полотно, ждали результатов — предположение, по счастью, не подтвердилось).

Эдика немедленно забрали из садика. Но это уже ничего не решало.

Обследовались везде, где только можно. Периодически что-то находили и лечили. Гнали лямблий. Поднимали гемоглобин. Исправляли нечто с шейными позвонками. Что-то там делали с функцией щитовидной железы.

Но все это ничего не меняло и не решало основной проблемы.

Точнее всех ее сформулировала Онуфриевна, бабушка-соседка во дворе: «Мальчишка-то у Николаевых, — сказала она как-то, — уж какой хороший, и тихий, и вежливый, и со скрипочкой ходит, а вот незадача — все чахнет и чахнет…

Эдик именно чах. Точнее не скажешь.

У него плохо работали абсолютно все системы организма: он часто не мог опорожнить кишечник без клизмы, задыхался от подъема на третий этаж, страдал близорукостью и дальнозоркостью одновременно, практически не умел прыгать на одной ноге, не часто, но регулярно писался по ночам (энурез впервые появился после пяти лет), цеплял на себя любую пролетающую мимо инфекцию, страдал хроническим холециститом и прочая, прочая, прочая…

При всем при этом он умудрялся урывками учиться в частной гимназии (почти без троек!) и быть гордостью и надеждой своей районной музыкальной школы. «Вам бы с вашими данными надо в школу при Консерватории!» — говорили педагоги. Но все понимали, что это нереально.

Один раз консультировались у экстрасенса, пять лет лечились гомеопатией.

Кто-то из врачей, очередной раз отчаявшись отыскать скрытую инфекцию в измученном организме Эдика, сказал родителям:

— Тут, наверное, психологическая проблема. Ищите психолога!

Первый был, видимо, психоаналитического направления. После того как он спросил Эдика, видел ли он своих родителей голыми, мальчик отказался к нему ходить. Второй психолог Эдику, напротив, очень понравился. Они все время анализировали сны (Эдик видел много снов — ярких и красочных), и это было «прикольно» (судя по отрывкам воспроизведенных матерью трактовок, психолог был гештальтистом), но, к сожалению, весьма накладно финансово и за полгода не дало никаких результатов. Кто был третьим, я уже подзабыла и врать не буду. Четвертой оказалась я.

— Я уже сама на пределе и на препаратах, — призналась мать. — А дочь просто ждет не дождется, когда выйдет замуж (у нее есть жених) и уйдет от нас, говорит это открытым текстом: я вас всех люблю, но у вас тут такая тяжелая обстановка, как будто Эдька уже умер. Помогите нам, пожалуйста.

Гипотезу «больной ребенок как дело жизни матери» я отбросила почти сразу. Никаких скрытых семейных проблем и скелетов в шкафах тоже не обнаружилось (кроме матери и Эдика я беседовала еще с его отцом и сестрой). Все рассказывали одно и то же и одинаково разводили руками: готовы все что угодно сделать, лишь бы ему помочь, но что?

У ног Эдика всегда лежал скрипичный футляр. Он буквально притягивал мой взгляд.

— Это первое, что всем психологам приходит в голову, — грустно улыбнулась мать. — Музыкальная школа, перенапряжение, все такое. Но его никто никогда не заставлял. Он сам выбрал скрипку. Если мы отнимем у него музыку, что останется-то?

— Как ее зовут? — спросила я Эдика.

— Луиза, — моментально ответил он и взглянул на меня с мимолетным интересом. Вообще-то я ему не нравилась. Точнее, ему было со мной просто скучно. Я задавала те же вопросы, которые он слышал уже сто раз, и совсем не интересовалась его снами.

— Я не знаю, что это и откуда. И что с этим делать, — в конце концов честно призналась я. — Наверное, это все-таки что-то по медицинской части.

— Но там тоже никто не знает, от чего и как его лечить! — женщина судорожным движением вытащила из рукава платок и прижала его к глазам. — И получается, что нам некуда идти?! Те психологи хоть обещали, что со временем все решат…

— Ну, видимо, у них была какая-то концепция, — дипломатично заметила я.

— А у вас, что же, совсем никакой нет?!

Это был один из тех моментов, когда я пожалела о своем атеизме и невозможности с чистой совестью посоветовать сходить в церковь, помолиться, поставить свечку или что там еще положено. Все-таки дело.

Однако церковный мотив навел меня на мысль.

— Однажды в далекой солнечной Италии, — сказала я маме Эдика, — на родине Буратино и папы Карло жил, а может быть, и сейчас еще живет, странный человек по имени Антонио Менегетти. Он был священником, психотерапевтом, художником, писателем, философом, на психфаке Санкт-Петербургского университета была кафедра, где учили придуманным им теориям, а в Киеве и Екатеринбурге были бутики, где продавали спроектированную им одежду. Двое моих коллег у него учились… он не отказывал самым тяжелым пациентам и встречал их, стуча в два больших барабана.

Мама Эдика скептически подняла бровь:

— Вы предлагаете мне воспользоваться услугами еще одного шарлатана? Для разнообразия — итальянского? — сухо осведомилась она.

— Штука заключалась в том, что иногда очень тяжелые пациенты, от которых отказались все и везде, после встречи с ним действительно выздоравливали, и это подтверждалось методами доказательной медицины. У него, видите ли, была концепция.

— И в чем же она заключалась?

— Он говорил человеку: вы пришли ко мне в очень плохом состоянии, прямо-таки на пороге гибели. Я не знаю, что было с вами раньше, и не знаю, что вы раньше делали или не делали, было ли это хорошо или плохо. Но я знаю одно: это была дорога, которая привела вас вот к тому, что есть сейчас. Оно вас, как я понимаю, не устраивает. Я говорю вам: прямо сегодня радикально (ведь мы не знаем, что в прошлом было не так) смените дорогу, и тогда вы, быть может, спасетесь от смерти и получите второй шанс. Вы банковский клерк? Станьте клоуном. Вы живете в мегаполисе? Поезжайте жить в джунгли. Другая дорога.

— Но что же изменить нам?

— Все, — тихо, но уверенно (ну почему меня нет барабана?) сказала я.

На джунгли они все-таки не решились. У друга семьи была хорошая дача в Карелии. «Там у меня сейчас некий алконавт присматривает за домом, собакой и тремя котами, — сказал друг. — Дайте ему денег и все. Вы всяко присмотрите лучше!»

Совсем прогнать алконавта, бывшего столяра дядю Васю, семья  постеснялась, и он переехал жить в вагончик на краю участка. А Эдик с мамой поселились в доме. Расставшись со скрипкой (менять дорогу, так менять!), мальчик сначала очень тосковал. Но потом коты и собака (дома живность не заводили: врачи были категорически против) как-то примирили его с происходящим. И еще дядя Вася. Он водил чахлого Эдика на рыбалку (улов — котам на прокорм), а также в сарай, где учил работать с инструментом. Эдику очень нравилось, как пахнут свежие сосновые опилки, он приносил их к себе в комнату и рассыпал по полу. Коты разноцветными клубками спали на стеганном одеяле. Через три недели от того же дяди Васи и его малолетних знакомых Эдик узнал, что в поселке есть школа, и попросился туда. Там питерский интеллигентный мальчик очень понравился учителям, узнал много интересного о «правде жизни», стал объектом романтических влюбленностей поселковых девочек и даже однажды был бит из ревности. Тем не менее у него впервые в жизни появились приятели, которые свистели у калитки и заходили к нему домой.

К концу года Эдик вырос на семь сантиметров и поправился на десять килограммов. Поговаривал о том, что сначала станет столяром, как дядя Вася, а потом будет изготавливать скрипки.

— Нам теперь тут всегда жить? — спросила меня мать. — Начинать строиться где-то по соседству? Покупать ли ему сигареты или пусть ворует? Мне искать работу доярки или, может, все-таки бухгалтера?

— Нет, зачем же? — удивилась я. — Можете потихоньку возвращать компоненты прежней жизни обратно. Только последовательно и следите внимательно — мы же так и не знаем, что именно сработало.

Наша последняя встреча была драматической. Эдика я едва узнала — так он вытянулся и изменился — у него была серьга в ухе и начала расти козлиная бородка.

— Мы все вернули, кроме музыки, — сказала мать. — Но он ею до сих пор живет. Играет на всем, что издает звуки. Все на грани, но еще не поздно. Можно нанять педагога, чтобы подготовил его к экзаменам в консерваторию. Но мы боимся. Очень. А вдруг оно — опять? Ведь все остальное-то мы уже вернули…

— Вы хотите, чтобы я приняла решение за вас? — напрямую спросила я.

— Да! — так же прямо ответила она.

— Я не буду этого делать. Вы сами решите. Эдик и вы.

Мать заломила пальцы.

— Я уже решил, — тихо сказал Эдик, глядя в пол.

— Если что, вы оба знаете про дорогу, — напомнила я.