Похоронный бизнес с человеческим лицом

Свои собственные похороны директор Новосибирского крематория Сергей Борисович Якушин, разумеется, уже придумал. Гроб надо поставить в купольном зале между колоннами (зал еще не открыт — когда-нибудь там будет ресепшн, зал ожидания и место для особо торжественных мероприятий, так что у Сергея Борисовича еще есть время). На церемонии прощания будет звучать запись его голоса: «Сейчас, когда я лежу в гробу, а вы стоите рядом с моим гробом, я раскрою вам свою тайну». Тайну Якушин уже придумал, мы про нее знаем только то, что она простая — «должна же быть какая-то интрига», говорит.

Тем временем его клиенты, не подверженные рефлексии и культурологическим страданиям по ушедшей традиции, похоже, изобрели свою собственную традицию: они то и дело подкладывают мобильник под голову умершего. «Гроб в печку едет, а они звонят — последний звонок». Эта народная самодеятельность не устраивает Якушина. Не только потому, что противоречит правилам безопасности и портит печь, но и потому, что является, по его мнению, кощунством. «Там микровзрыв происходит. Люди не понимают, что они уничтожают телесную оболочку. Церемониймейстер отвернется, а они подсовывают под ухо. Зачем же зверство такое с любимой мамой делать!» Заметим, гроб через пять минут сгорит в печи. То есть телесная оболочка все равно будет уничтожена. Но Якушин видит разницу: говорит, горение — это тлен, точно такой же, как в могиле, только очень быстрый. А взрыв — это кощунство.

«Кощунство» — важное слово. Основатель совершенно точно уловил потребность современного человека, изможденного советским похоронным сервисом: чтобы ему показали, куда идти и что говорить, и чтобы к нему относились с уважением, а к его мертвому родственнику — без кощунства. Чтобы не кощунствовать, нужна траурная одежда, скорбная музыка и возвышенные слова. Чтобы родственники чувствовали внимание и уважение, нужно каждому устраивать индивидуальные похороны, без малейшего намека на «конвейер»; нельзя полностью снимать с них заботы о похоронах — Якушин обязывает сотрудников крематория уточнять детали заказа вплоть до требуемого выражения лица покойного. Посетителей в крематории и в городском офисе встречают не равнодушные бюрократы и не мужики в майках-алкоголичках и шлепанцах, а аккуратные женщины в траурной одежде или молодые церемониймейстеры в униформе. В зависимости от расписания работы церемониймейстеров заказчику попадается или красивая женщина в шляпе с вуалью, или мефистофельского вида молодой человек с бородкой, серьгой в ухе и горящими глазами. Сергей Борисович учит их относиться к похоронам с уважением, но на себя чужого горя не брать. И то и другое получается не всегда: речи часто звучат фальшиво, а сами ребята после церемоний то и дело выходят заплаканные. «Я им говорю: увижу слезы — уволю!» — говорит Якушин. Но потом смягчается. Похоронщики, мол, тоже люди.

Правда, люди особые. «Он мне улыбнулся прямо из гроба!» — услышал Якушин на одних похоронах. И был собой очень доволен, ведь это он сам и сформировал улыбку на мертвом лице. Тут пора признаться, что конфетами и голубями деятельность Сергея Борисовича и его сотрудников не ограничивается. Есть в его работе сторона гораздо более важная, хотя на первый взгляд и незаметная: приводить покойников в приличный вид. И для этого танатопрактикам — специалистам по бальзамированию и посмертному макияжу — нужно сильно постараться. Мертвое тело не должно вызывать ужаса у родственников. Оно должно выражать спокойствие, безмятежность или даже радость (по специальному заказу), главное — не боль и не страх. Кроме того, тело должно быть безопасным с точки зрения санитарии. Любовь к профессии, если не сказать страсть, дала Якушину и его команде большую фору перед обычными сотрудниками моргов. Новосибирцы сначала сами научились этому в Англии и Германии, а потом открыли собственные курсы и у себя в городе, и в Москве. Этому актуальному занятию в России больше никто не учит.

Когда речь заходит о танатопрактике, Сергей Борисович заметно оживляется, сыпет историями и фактами еще богаче и красочнее, чем раньше. «Если человек при жизни много улыбался, ничего не стоит сделать ему улыбку после смерти, — говорит он и пальцами как будто хватает воображаемую щепотку. — Раз — и все, улыбается!» Я понимаю, что в его реакции нет никакой патологии — он буквально владеет тайнами искусства, о котором не принято говорить и которое поэтому категорически неразвито, хотя всем нам крайне необходимо. Любой, кто видел российских покойников, согласился бы с этим, если бы не та единственная советская привычка, которую мы всячески пестуем: задвигать тему. «Если разобраться, кто мы такие, похоронщики и танатопрактики? Мы специалисты по презентации мертвого тела. Мы создаем новые образы, облагораживаем лицо. Случается так, что мы преуспеваем, не зная при жизни усопшего, и создаем совершенно другой образ, очень приятный. У нас был случай, когда мы хоронили девушку, которая не успела выйти замуж. Жених, рыдая, рассказывал, что они уже купили платье, но тут она попала в аварию. У нее было увечье, и хотя мы его воском зафиксировали, все равно было заметно. Тогда мне помогла фата — я прикрыл часть лица, и она лежала красавицей-невестой, с макияжем, с губной помадой, с кольцом. Они не захотели видеть, как ее будут кремировать, и в этом случае мы откладываем кремацию на ночь. Еще до наступления вечера и мама, и жених, не сговариваясь, снова приехали, чтобы посмотреть на нее. Это было очень трогательное единение, ведь скоро их дороги навсегда разойдутся. И вот как получилось: мать любила один образ, жених — другой, а в результате оба полюбили третий образ, созданный нами. Это и есть наша работа».

Под впечатлением от последнего рассказа я собираюсь наконец-то посетить бальзаматорскую. Мы суетливо прощаемся. Мне нужна секунда, чтобы убедиться, что я действительно смогу это сделать, после чего я надеваю одноразовый халат, перчатки, шапочку и осторожно захожу.

В бальзаматорской меня ждет Дмитрий Евсиков — партнер Якушина по курсам танатопрактики, генеральный директор Музея мировых похоронных культур и выставки «Некрополь», протестант, отец пятерых детей (примерно в такой последовательности мне его представил Сергей Борисович, добавив, что он очень хороший и умный). Перед Дмитрием стоит гроб, рядом — столик с красками, кремами и инструментами. «Мой знакомый, — говорит Дмитрий, указывая на человека в гробу. — 43 года. Болел, к врачу не пошел... Сейчас мы ему поправим цвет лица. Видите трупные пятна?» Я пока ничего не вижу, потому что стою на приличном расстоянии. Мне как-то неудобно подходить ближе, и я отказываюсь думать почему. Скажем, чтобы не помешать работе. Дмитрий гостеприимным, но настойчивым жестом приглашает пододвинуться ближе. Он часто ведет курсы танатопрактики и привык одновременно делать дело и разговаривать. Тычет пальцем в лицо, пытаясь удалить краску, нанесенную в морге. Тела часто приезжают из морга уже раскрашенные, и тогда приходится делать двойную работу: сначала стирать следы предыдущего вмешательства, потом рисовать как надо. По преподавательской привычке Дмитрий рассказывает и показывает мне много профессиональных деталей: какой крем использовать, как работает специальный пульверизатор для краски, как устроен насос для бальзамирования, какая поза для покойника правильная и как крепить челюсть, если она открывается. Когда половина лица готова («Вот, сравните, как было и что стало»), дверь внезапно открывается и человек в униформе вкатывает другой гроб с мужчиной лет шестидесяти: «Его срочно, через два часа церемония». Дмитрий, вздохнув, откатывает первый гроб и склоняется над вторым. Снова тычет в лицо, говорит: «Та-а-а-ак», быстро промакивает его, удаляя влагу, потом обильно брызгает из распылителя, как на домашнее растение «Мы всегда проводим поверхностную дезинфекцию: от мертвого тела можно подхватить сорок три болезни...»), достает из шкафа одеколон «Мужской», брызгает на лицо и подушку, закатывает гроб обратно в дверь и возвращается к знакомому сорока трех лет. Посмертную косметику тому, «срочному», не заказывали.

Через сорок минут ощущение, что перед тобой человек в гробу, бесследно исчезает. Перед тобой - мертвое тело. Его нужно привести в порядок ради его родных. А ему все равно.

Пока Дмитрий заканчивает работу с телом на завтра («Вы в порядке?» — спрашивает иногда), я интересуюсь, откуда взялся одеколон «Мужской». «У нас и “Диор” есть, но для людей старшего возраста мы предпочитаем советский одеколон. Он воспринимается как нейтральный. Просто как одеколон». Тогда я вспоминаю истории о похоронах, на которых умерший источал запах своих любимых, но довольно популярных духов, после чего эти духи было крайне неприятно встречать на улицах. Одеколон «Мужской» — довольно остроумное решение. Вроде бы и запах знакомый, и не встретишь его нигде, кроме похорон.

***

«Distance to destination — 666» — написано на экране. Смертный ужас длится всего доли секунды: просто я проснулась в самолете из Новосибирска в Москву в подходящий момент. И видимо, еще долго буду вздрагивать при случайных словах и образах, в других обстоятельствах никак не связанных со смертью, принюхиваться в ожидании запаха одеколона «Мужской» или, глядя в зеркало, представлять, как будет выглядеть мое лицо, когда я умру.

Сергей Якушин очень точно диагностировал своих современников. Им некуда податься: в церковь большинство из них ходить не привыкли, а советскими услугами пользоваться больше не могут; хоронить не умеют; о смерти предпочитают не думать и не говорить; похоронщиков обоснованно подозревают в криминале, мздоимстве и цинизме. И тут появляется он — человек, который умеет делать мертвым красивые лица, понимает толк в гигиене и безопасности и всячески демонстрирует свой клиентоориентированный подход.

Положим, мне не очень нравится идея «создания образов», потому что наши с танатопрактиками образы вряд ли когда-нибудь совпадут. Но мертвое лицо не сохраняет черт, присущих живому человеку. И если его не сформируют знакомые профессионалы, это все равно сделают неизвестные сотрудники морга.

Да, у Якушина проблемы со вкусом, а его убедительная теория культуры часто не имеет продолжения в практике: женщины в траурной одежде фальшивят и впаривают лишние услуги, и от паркового китча хочется лезть на стену. Моего знакомого маркетолога и пиарщика, пострадавшего от услуг Новосибирского крематория, больше всего печалит два факта: что Новосибирск теперь знаменит Якушиным и его макабрической безвкусицей и что за эту безвкусицу голосует народ, толпами валящий в крематорий на похороны родных и близких. Но есть ли альтернатива, за которую народу стоит голосовать? Что продвигать вместо всех этих золоченых ангелов, черепов со стразами, конфетами и фейерверками? Существует ли похоронное бюро, сотрудники которого будут тебе звонить, чтобы уточнить детали биографии или цвет лица твоего родственника? Вообще, что лучше: чтобы тебя воспринимали как очередного утомительного клиента или чтобы относились с лживым почтением? Наконец, может ли лживое почтение за деньги со временем перерасти в подобие «американской улыбки», не гарантирующей преданной дружбы, но и не оскорбительно-фальшивой?

Многие мои знакомые хотят быть похороненными на старых европейских кладбищах, с дубами и тяжелыми могильными плитами. Реальность такова, что значительная часть из них умрут в России. По законам эволюции, должно произойти изрядное количество мутаций, подобных Новосибирскому крематорию, чтобы мог наконец произойти отбор и появилась новая традиция. По законам культуры, свято место пусто не бывает: в ситуации абсолютной ритуальной пустоты, того смыслового вакуума, в котором мы хороним своих мертвецов, не мог не появиться какой-нибудь Якушин, чтобы верно оценить все провалы и начать их заполнять, пусть и причудливо. Не знаю, станет ли Новосибирский крематорий образцовым для российского похоронного бизнеса. Но очевидно, что главные принципы, придуманные там, должны будут когда-нибудь придать этому бизнесу благородное выражение лица.

Журнальную версию текста читайте здесь.