Где тело и где я?

В прошлый раз я рассказал, что одна из читательниц этого блога написала мне: чтение первой серии «сносит крышу» и ей «хочется застрелиться»; «осознание всего этого — это же смертельная, безысходная тоска». Почему? «Потому что возьмем, к примеру, вопрос привязанности: вот мы привязываемся к человеку — неважно, мама, ребенок, любимый, — и мы помним ощущения, запах, всю эту ауру, включая физическое тело, это вообще зачастую единственно понятная связь с реальностью, ибо все остальное — пыль. А если и это пыль, то вообще непонятно, где точка опоры…»

Ученый XVII века ответил бы на этот вопрос просто, как отвечал философ Рене Декарт: тело и сознание — это две отдельные сущности. Они влияют друг на друга (например, когда дух не в силах противиться требованиям бренной плоти и требует пищи или секса), но не имеют ничего общего и могут существовать друг без друга. Пожалуй, Декарт принял бы опыты Эршона как способ наконец-то избавиться от того, что моя читательница с тоской назвала «пыль», и жить духовно.

Итогом XIX века было возражение Декарту; Заратустра у Ницше говорил так: «Пробудившийся, знающий, говорит: я — тело, только тело, и ничто больше; а душа есть только слово для чего-то в теле […] За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный повелитель, неведомый мудрец, — он называется Само. В твоем теле он живет; он и есть твое тело».

Это суждение было интуитивным, и лишь в XXI веке ученые дошли до понимания причин такого устройства нашей психики и даже до возможности манипулировать этими механизмами.

Я позвонил кембриджскому психологу Николасу Хамфри, большому, кстати, поклоннику экспериментов Эршона, чтобы обсудить с ним, как же связаны тело и душа (он внук и сын двух нобелевских лауреатов и автор девяти книг о самосознании). Он видит это дело так. Двухлетний ребенок тянет руки, радуется, строит планы и осуществляет их, но в его голове нет никакого «я», а есть только набор отдельных устремлений и эмоций. Что с годами объединяет их в «я»? Хамфри приводит пример с оркестром перед концертом: музыканты настраивают инструменты, издают звуки, кашляют, но не составляют никакого единства. Декарт сказал бы: «И тут приходит дирижер…» — но на самом деле в мозге нет никакого дирижера, и в настоящем оркестре важнее не человек с палочкой, а совместный проект по созданию произведения искусства, они вместе играют музыку и в этот момент делаются едины.

И точно так же, говорит Хамфри, разные части сознания делаются объединены созданием единого произведения искусства — существования этого физического тела в мире. Без тела им просто нечего было бы делать вместе. И поэтому тело всю жизнь остается оплотом самоидентификации. Здесь Хамфри упомянул эксперимент, который придумал Эршон, самый радикальный с точки зрения самосознания, хотя и удивительно простой. Настолько, что я срежиссировал его сам за три дня до нашего разговора, еще когда был в шведской лаборатории.

Я попросил аспиранта Бьорна поставить спаренные видеокамеры на штативе в метре за моей спиной; надел видеоочки и увидел себя со спины. Бьорн стал поглаживать и постукивать мою грудь — и одновременно шарить и тыкать второй рукой в зону под видеокамерой, так чтобы в очки мне подавалась правдоподобная картинка приближающейся руки на уровне моей груди. Это самая простая иллюзия: я сразу чувствую, что стою в метре за спиной этого хорошо знакомого и весьма симпатичного мне индивида, но он — не я.

Когда Эршон придумал в 2007 году этот эксперимент, научный мир охватил ажиотаж. «Мы привыкли думать, что выход из собственного тела — это тема из сферы желтой прессы, фантастики и психоделики, но вот настал день, когда найден научный метод, и мы можем начать выяснять, как это работает», — писал в комментарии в журнале Science психолог Грег Миллер.

Выйти из тела действительно означает покинуть и пределы своего психического «я»; отсюда волнение, которое вызывают эти опыты, и отсюда неодолимый соблазн попробовать какие-то манипуляции с психикой, как, например, в самых последних, пока не опубликованных экспериментах Эршона. Студенты первого курса учили в лаборатории главу из учебника по нейробиологии. Приходил актер, переодетый профессором, тестировал их и потом страшно на них кричал и изничтожал. Через несколько дней студентов просили вспомнить этот сюжет и при этом оценивали степень психической травмы, которую они получили. Студенты были разбиты две группы: одна проживала этот страшный эпизод в своем теле, другая — в видеоочках, под действием иллюзии «выхода из тела». К тому же при воспоминании каждую группу делили еще на две: одних просили вспоминать от первого лица, а других — глядя на себя со стороны. В итоге у тех, кто был бит по «пустой шкурке», да еще и вспоминал вчуже, гораздо слабее работали центры эмоционального стресса. Что если защищать людей таким способом от тяжелого стресса, если известно заранее, что он наступит?

Хамфри предостерег меня от излишнего оптимизма — он считает опасными такие попытки: возможны эксцессы при неудачном возвращении в родные пределы физического тела. Получается, бежать из тела — значит бежать от себя, и это небезопасно. Шведы жонглируют частями тел и целыми телами, но, вопреки мнению моей читательницы, «я» — это не иллюзия и не пыль. Самосознание прорастает из тела, как грибница из пня; и именно этот хрупкий симбиоз делает нашу жизнь неповторимой и такой наполненной. А тот факт, что мы учимся так вольно управлять этой связкой, создает, возможно, некоторые риски, но и открывает множество перспектив, о которых раньше задумывались только фантасты.

Журнальный вариант текста читайте здесь.