Максим Диденко: Мне сложно присоединиться к сегодняшней реальности

Он один из немногих режиссеров нового поколения, кто умеет скрещивать драму с невербальным театром. В конце прошлого сезона в «Гоголь-центре» вышел визуально и музыкально изысканный, очень горький спектакль «Пастернак. Сестра моя – жизнь». В нем Диденко взглянул на судьбу Бориса Пастернака сквозь «Зеркало» Тарковского и «Цвет граната» Параджанова, добавив к ним хорошую дозу современного сарказма. Спектакль стал размышлением о судьбе Поэта, живущего во времена тирана. На днях в особняке Спиридонова в Малом Гнездниковском сыграют еще одну премьеру – Диденко ставит спектакль «Черный русский», в котором сюжет пушкинского «Дубровского» будет рассказан от лица трех героев: самодура Троекурова, бунтаря Дубровского и влюбленной в него Маши.

Ɔ. Вы начинали в театре DEREVO у Антона Адасинского, но не слишком похожи на режиссера-деспота. Как появляются ваши спектакли: вы сочиняете их вместе с артистами или все готово заранее, а исполнители покорно копируют предложенный вами рисунок?

Я действительно прошел путь от тоталитарной режиссуры к более демократичной. В достаточно тоталитарное DEREVO я пришел как артист – потому что в СПбГАТИ нас учили только драматическому театру, а я искал чего-то другого. У Антона Адасинского было несколько совместных проектов с АХЕ, театром более демократичным, там и началась моя режиссерская жизнь. Не думаю, что я деспот: на первом этапе репетиций я всегда максимально демократичен с артистами – мне важно, чтобы они были авторами своих партитур и своих персонажей. Стараюсь меньше говорить – даю людям возможность самим встретиться с материалом – и очень внимательно слежу, как он начинает сквозь них прорастать. Но уже потом, когда собираю спектакль, делаю это достаточно жестко, хотя стараюсь обходиться без насилия. Мне вообще кажется, что во время работы все должны быть счастливы.

Ɔ. Как сочинялась «Сестра моя – жизнь»? Слышала, вас упрекают в том, что вы слишком отошли от судьбы Бориса Пастернака. Хотя, на мой вкус, вы просто воплотили ее в другой форме – не в словах, а в образах. Тот, кто хорошо знает судьбу Пастернака, улавливает эти переклички. Что вас вдохновляло – кроме Параджанова и Тарковского, визуальные образы которых цитируются почти дословно?

С артистами «Гоголь-центра» мы год назад делали спектакль «Хармс. Мыр» – они уже знакомы с моим методом, и мне проще с ними творить. Первые десять дней были целиком построены на импровизациях – я давал ребятам разные задания. Постоянно приходилось себя усмирять, чтобы не вмешиваться с тем, как и что нужно делать, но потом я понял, что люди – тоже часть природы, которую надо уметь слышать. Пастернак – поэт природный, и мне было важно культивировать в себе и в артистах это единение с природой и созерцательность. Среди молодых был и взрослый артист – Вениамин Борисович Смехов, с которым мы раньше не встречались, но у нас с ним наладился человеческий диалог. Мы впервые созвонились, даже еще не видели друг друга, а он уже читал мне стихи и рассказывал о Пастернаке. Я слушал его и думал: для того чтобы воспринимать эти тексты, надо сильно замедлить собственное восприятие – тогда начнешь понимать и ощущать вкус слов и метафор. Так и возникла эта медленная структура.

Ɔ. В вашем спектакле есть Сталин, вернее, молодой, игривый Коба – будущий вождь народов подбрасывает земной шар, как мячик.

Кирилл Серебренников репетировал параллельно с нами свой спектакль – и поэтому с самого начала сказал, что ему нужно точное распределение ролей. И я сразу подумал, что среди персонажей должен быть Сталин. Роль получили два молодых артиста, Риналь Мухаметов и Никита Кукушкин, – мне показалось, что Сталин должен быть пластичным и обаятельным. Сейчас часто пытаются переосмыслить историю, ставят ему памятники, всячески облагораживают его образ – я подумал, что надо бы довести это до предела: превратить Сталина в такого солнечного клоуна. Поделился с кем-то идеей, а мне ответили: «А, так ты взял это у Чаплина – он так делал Гитлера в “Великом диктаторе”». Тогда я решил идти до конца – и придумал этот номер с шаром.

Ɔ. Забавно: вы занимаетесь невербальным театром, но ставите высокую классику – Бабеля, Достоевского, Пастернака. Современные тексты вас не привлекают?

В текстах, о которых вы говорите, я ощущаю некую плотность – понимаю, что с ними делать. А с современными текстами пока не получается. Мне вообще, если честно, сложно подсоединиться к сегодняшней реальности. Я не очень понимаю, как делать то, что называется «актуальность и злободневность».

Ɔ. Вы на днях выпускаете в особняке Спиридонова спектакль «Черный русский» по пушкинскому «Дубровскому». Иммерсивный (то есть вовлекающий зрителя) триллер – так обозначен в программке жанр. Хотите выйти зарамки привычной театральной коробки?

Мне всегда этого хотелось. Когда-то у меня было такое панк-объединение The dry stone, я занимался акционизмом: на заводах, на свалках, на улицах, в лесу, в подвалах, в лифтах. Постановки на традиционной сцене мне тоже интересны, но это не единственное, тем более весь мой опыт работы с инженерным театром АХЕ – это в основном сайт-специфик. В «Черном русском» я как бы возвращаюсь к тому, из чего вырос. Особняк Спиридонова – бывший дом чиновника, который построен специально для проведения вечеров: два этажа, вереница комнат. В спектакле будет три маршрута, и зритель, если придет пораньше, сможет выбрать, за кем следовать: за Дубровским, за Машей или за Троекуровым.

Ɔ. Черный русский – это Пушкин?

В сегодняшнем мире русский, если смотреть глазами европейца, дикий, неотесанный, агрессивный. Мы сейчас такие негры мира. Вот я и хочу исследовать, что нас заставляет такими быть. Так что черный русский – это не только Пушкин, это некое явление.

Ɔ. Вы готовы уехать и работать в Европе – там ведь больше привыкли к тому театру, которым вы занимаетесь?

Я иногда работаю за границей, начинаю говорить по-английски и понимаю, что у меня сразу меняется механизм мышления. В этом смысле я, хоть и занимаюсь невербальным театром, все-таки привязан к языковой среде. При этом я ощущаю себя космополитом, мне хочется работать и тут, и там, я не готов отгораживаться от всего мира. В России я пока не ощущаю какого-то прессинга – он чувствуется только в новостях и социальных сетях. Но физически, к счастью, пока нет. И я надеюсь его избежать.

Ɔ. Сейчас я вас «заложу» – знаю, что свободное время вы проводите на выставках.

Больше всего я люблю музеи современного искусства и книжные магазины в них. Хожу в «Гараж», в ММОМА, в Лондоне ходил в Тейт Модерн. Мне очень интересна история венского акционизма. И вообще кажется, что современные художники – это ученые-мыслители, которые проводят очень важную исследовательскую работу. В этом смысле здорово, что современный театр сильно пересекается со всеми областями искусства. Мне хотелось бы думать, что и я занимаюсь созданием такого полифоничного, междисциплинарного пространства.Ɔ.