Литавры Курентзиса
По нынешним временам собрать их всех вместе – задача невыполнимая. Теодору это удается не чаще чем раз в год. У музыкантов свои планы, ангажементы, контракты. Но Малер – это такая великая махина, ради которой переносятся премьеры и сдвигаются сроки гастролей. Он надвигается как тайфун, как смерч, который надо пережить всем вместе. Тем более что Шестая симфония так редко исполняется. Вначале они сыграют ее в Перми, на Дягилевском фестивале, потом в Москве. Собственно, два вечера, две кульминационные точки в безбрежном океане великой музыки, все прибывающей, не утихающей и бушующей под управлением Теодора Курентзиса. Долгое время мне казалось, что его территория – это барокко и Моцарт. Подвижный, легкий, игриво-насмешливый, со своими длинными руками, которым бы так пошла шпага. С волосами, собранными в неизменный хвостик, делающий его похожим на Вальмона из «Опасных связей». Собственно, Курентзис и есть Вальмон от классической музыки. Вечный соблазнитель, способный, как никто, создавать вокруг себя и музыки эротическое поле всеобщего притяжения. Он из породы monster sacré, священных чудовищ, почти уже вымерших на больших академических сценах, но которые еще водятся в российской провинции. Новосибирск, а потом и Пермь стали для него спасением, надежной берлогой, где он скрывается от столичного снобизма, ревности и зависти, чтобы абсолютно сосредоточиться на том, что он любит больше всего, – на музыке.
Сегодня достаточно одного лишь беглого взгляда на афишу Дягилевского фестиваля нынешнего года, чтобы оценить размах и масштаб его творческих амбиций. Тут и Верди, «Травиата» в постановке самого Роберта Уилсона, и старинная музыка ансамбля Graindelavoix из Бельгии, и мировая премьера новейшей оперы Tristia, написанной по заказу Пермского академического театра оперы и балета французом Филиппом Эрсаном, и, конечно, Малер.
Теодор может говорить о нем бесконечно. Буквально у меня на глазах в считанные мгновения из неотразимо светского Вальмона он превращается в серьезного музыковеда-энциклопедиста. Причем в том, как он рассказывает, нет ни тени ученого занудства. Напротив, в этом столько страсти, такая энергия жизни, такой невероятный кругозор – на самом деле так должен чувствовать и жить художник, чтобы выполнить свое предначертание. А музыка Малера – это тайная миссия Курентзиса. Он слышит в ней боль, которую до него, может быть, не слышал никто. Он ощущает ее свет, способный наполнить своим райским сиянием любую оркестровую яму, любой самый темный зрительный зал. «Понимаете, я ею лечусь», – признается Теодор с той немного испуганной интонацией, с какой принято говорить о чудесах исцеления в Лурде или на Афоне.
Как православному ортодоксу, ему близка мистическая природа музыки Малера. Это великое просветление любви – единственная мудрость, в которую, как кажется, верил несчастный еврейский выкрест, принявший католичество, чтобы получить место главного дирижера Венской оперы, и потом раскаивавшийся в этом всю жизнь. И музыка – еще одна великая сила, которая поддерживала и вела его к новым прозрениям и вершинам. Одна из них – Шестая симфония, названная потом «Трагическая». Великая музыка катастрофы и спасения, до конца не разгаданная до сих пор.
«Тайна Малера заключена в его оркестровках, – считает Теодор. – Он очень подробно расписывал свои партитуры, зная досконально, как все должно звучать. Только изучив их до последней ноты, начинаешь понимать, сколько труда, сколько сил вложено в этот невесомый звук. Я так сильно люблю Малера, так страдаю вместе с ним. Вижу, как он яростно воюет со своими музыкантами, как готов все сделать сам за них, зная наверняка, что на репетициях они никогда ничего не запишут. Есть очень горькое его письмо к оркестру, где все сказано про то, как надо относиться к музыке и что такое профессия музыканта. Когда мне бывает тяжело, я всегда к нему возвращаюсь. А иногда читаю его вслух оркестру, с которым в данный момент работаю. Малер – это высшая инстанция, мой последний и самый главный аргумент».
Свою работу Курентзис любит сравнивать с работой реставратора. Хотя его страсть к аутентичному исполнению, за которое его так часто критикуют, мне кажется, сродни зуду ребенка, который не может усидеть на месте, пока не разломает игрушку окончательно, не увидит, из чего она сделана, как устроена внутри. Любопытство первопроходца и азарт ученого-исследователя заставляют его браться за музыку, которая считается трудной и до него почти не исполнялась, или бесконечно экспериментировать со старинными музыкальными инструментами, добиваясь первоначального звучания.
Спрашиваю о Малере. Следует ли тут говорить об аутентичном исполнении? Ведь прошло чуть больше ста лет со времени премьеры Шестой симфонии. Не так уж изменился классический оркестровый состав. Курентзис пожимает плечами: «Если говорить об инструментах, то у Малера особые литавры. Но, насколько я знаю, он на них не слишком настаивал. Известно, что, когда он дирижировал Шестой симфонией в Гамбурге, там были самые обычные медные. Свою задачу я вижу в том, чтобы попытаться очистить музыку Малера от популизма, снять с нее лак бесконечных интерпретаций. Нет, я не берусь восстановить все, как было. Это, наверное, невозможно. Но я могу попытаться найти на этом закрашенном куполе то место, где были раньше ангелы, обнаружить и добраться до первоначального цвета. Я против примитивной новодельной новизны. В произведении должна чувствоваться патина времени. Она дорого стоит. Нельзя ее просто так убрать. Время тоже надо уважать».Ɔ.