Сергей Николаевич

Жизнь любит «странные сближения». Одно из них случилось у меня лет 15 назад с Эдуардом Вениаминовичем Лимоновым. Сегодня ему могло бы исполниться 79 лет. Но не исполнится. На самом деле он не хотел и боялся старости, страшился ветхости, болезней, немощи. 

По своему облику, некоторой рассеянности и плотным линзам очков с диоптриями он, конечно, типичный сеньор профессор. Таких мужчин, в чем-то меланжево-сером, укутанных в шарфы двойной вязки, бредущих сквозь молочный туман февраля, раньше можно было встретить где-нибудь в районе музея Бреши в Милане или Accademia del Lusso. 

За глаза ее все звали «Любочкой». Ей уже было много лет. И по статусу и по положению ей полагалось быть «Любовью Петровной». Но эта ласковая, милая, опереточная «Любочка» продолжала незримо присутствовать где-то за кадром, за всеми ее званиями, орденами и медалями. 

Какую грустную книгу написал Андре Леон Телли! Впрочем, какой она еще могла быть? Пожилой, очень больной человек, смертельно обиженный на издательский дом Conde Nast и свою работодательницу, главного редактора американского Vogue Анну Винтур, сочиняет прощальный опус. Через полгода после выхода книги он умер. Кажется, даже роялти от продажи «Моих шифоновых окопов» не успел потратить. Кроме того, его личные обстоятельства в последний год были осложнены еще и тяжбой с домовладельцами, которые собирались выставить на продажу дом, где он прожил последние 20 лет. 

О том, что случилось в Сандрингеме утром 6 февраля 1952 года, она узнала много часов спустя от мужа. Они были в Кении на отдыхе. После завтрака Филипп как раз листал The Times, когда в комнату постучал его секретарь и сообщил оглушительную новость. Какое-то время Филипп молчал, уставившись невидящими глазами в газетный разворот. Потом в изнеможении упал головой на спинку кресла и накрыл лицо газетой. С тех пор любая плохая новость имела для него отчетливый запах типографской краски. Секретарь почтительно замер, ожидая, когда Его Высочество придет в себя. Никто не помнит, сколько длилась пауза, заполненная только шумом вентилятора. Полминуты, минуту? Но эта мизансцена будет потом кочевать из одних мемуаров в другие. Ее почему-то запомнили все. Как Филипп накрыл лицо газетой, как долго не мог собраться с силами, чтобы встать и отправиться к жене с новостями из Лондона.

Марина Цветаева вспоминала, что, когда Мур родился, рядом с кроватью синим пламенем вспыхнула спиртовка. Можно сказать, первое, что увидел ее сын, было пламя. И последнее, что ему довелось увидеть, тоже было пламя. В огне брода нет.  

Когда ты служишь в Пушкинском Доме и состоишь на хорошем счету, то рано или поздно обязательно удостоишься самой высокой чести из всех возможных, — тебя допустят до рукописей А. С. Пушкина. Даже не знаю, с чем это сравнить. Наверное, как примерить шапку Мономаха или прогуляться в блаженном одиночестве по пустынным залам Лувра, или помузицировать на рояле П. И. Чайковского в доме-музее в Клину. В общем, приобщиться к сонму избранных.

Есть люди, чье присутствие на земле ощущаешь очень остро вне зависимости от того, знакомы вы с ними или нет. Мы не были знакомы с Анатолием Генриховичем Найманом, хотя, думаю, такая возможность при желании могла бы легко представиться: жили в одном городе, наши литературные маршруты много раз пересекались в одних и тех же редакционных и издательских кабинетах, наконец, я много лет знаю его приемную дочь Анну Наринскую. Тем не менее что-то не совпало, не сошлось. Не хватило какой-то самой малости в виде повода или чьего-то дружеского жеста. Об этом думаю сейчас с большим сожалением. Потому что Анатолий Генрихович был, конечно, человеком особого калибра, существовавшим абсолютно отдельно и автономно. И этой своей экстерриториальностью, похоже, очень дорожившим и в приватной жизни, и в творчестве. 

Как все деловые французы, он любил все планировать заранее. Перед съемками в Нью-Йорке рекламного ролика Bleu de Chanel он записал у себя в дневнике: «Встреча со Скорсезе». А когда не мог подолгу заснуть, то раскрывал свой ежедневник и гладил рукой эту надпись. Представляю, что с ним было, когда этот день наступил, и они, наконец, встретились на съемочной площадке! 

Я никогда не видел его худым и стройным. А ведь он оставался таким почти до своих сорока лет, пока на почве стресса после смерти любимой бабушки не поправился. Но есть неопровержимые доказательства его стройности и особой афроамериканской красоты — черно-белые фотографии 70-х годов и телехроника 80-х.

Каждому, кто хоть в какой-то мере соприкасался с историей жизни Анны Ахматовой, должно быть знакомо имя ее тезки Анны Каминской. Хорошенькая шестилетняя девочка с фотографии 1945 года, где они обе за столом читают одну книгу. Точнее, читает Анна Андреевна, чуть склонив свой царственный профиль, а маленькая Аня лишь пытается заглянуть туда. 

В главных ролях — Ален Делон, Жан-Луи Трентиньян и Андре Дюссолье. Нет, я не сошел с ума. Знаю, что такого фильма нет. Тем не менее я его посмотрел в эти новогодние каникулы. Он состоял из трех частей: вначале новый фильм Франсуа Озона «Все прошло хорошо», потом документальный фильм «Трентиньян о Трентиньяне» режиссеров Ива Эланда и Люси Карье и большое часовое интервью с Аленом Делоном, которое взял для TV5 Monde телевизионный ас Сирил Вигье. Все трое на разные лады говорят о старости, об ожидании смерти, о праве на смерть.

— Ты знаешь, мне кажется, они кладбищенские, — сказал я.

Сходство с реальными людьми — случайно

Однажды кто-то из журналистов задал Льву Гумилеву бестактный вопрос: кого он больше любил, маму или папу? И вместо того, чтобы отшить наглеца или просто отшутиться, Лев Николаевич с неожиданной прямотой воскликнул: «Ну, конечно папу!»

Она всегда была хрупкой женщиной, но с годами стала совсем невесомой. Впрочем, что такое «годы» при нынешних успехах медицины и косметологии? Семьдесят? Восемьдесят пять? Если здоров, полон планов, финансово независим, признан чуть ли не классиком? Если тот, с кем прожито сорок счастливых лет, смотрит на тебя с неугасающим обожанием? Если единственная дочь выходит, наконец, замуж, и можно впервые не волноваться о ее благополучии, погрузиться в себя, отдаться творчеству? Нет, долгое время Джоан Дидион, автор двенадцати книг и пяти голливудских сценариев, уроженка Калифорнии и жительница Нью-Йорка, думала о старости отвлеченно, а на ровесниц смотрела, как в детстве, снизу вверх, с почтительным уважением к возрасту.

Что-то в воздухе собирается, что-то должно случиться. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…» Бесшумный взмах черных крыльев в холодном воздухе и какое-то бесконечное парение Воланда и его свиты в небе над Москвой в нынешнем декабре. Вначале они приземлились на выставке Врубеля в Новой Третьяковке. Потом рванули в Большой: на историческую сцену их не пустили, пришлось довольствоваться Новой. Следом спикировали на сцену Театра Наций, бывший Театр Корша… 

По средам вход для посетителей открыт до 20.00. Пустынно. Почти никого. Только рассохшийся паркет по-старчески поскрипывает под ногами. Никаких новомодных подсветок и особых выставочных эффектов. Привычная рассеянная музейная тусклость. Стекла чуть бликуют. Смотрительницы в масках зорко следят за твоими передвижениями по залам. Но сами они по большей части безмолвные участницы невидимого музейного хора. Присутствуют, но их как бы и нет. Присматривают за тобой, но при этом нисколько не мешают. По крайней мере, мне они не мешают совсем. 

Во-первых, это красиво. Снег за высокими окнами медленно и картинно падает. Стволы березы во дворе белеют. Мумий Тролль в белой шляпе поет, как пел много лет назад. Разобрать, как всегда, можно только припев: «Фантастика». Концертный звук явно не рассчитан на это гулкое пространство. Но публика, собравшаяся на лестничных переходах и галерее, подпевает, пританцовывает, всячески демонстрируя радость.

Это последнее, что он нарисовал в своей жизни. Автопортрет. Опять автопортрет! Сколько их у него? Сто? Двести? Тысяча? Кажется, никто не подсчитывал. Наверное, это и невозможно. Думаю, что их существует не меньше, чем было взглядов, брошенных Анатолием Зверевым на себя в зеркало. Иногда это были случайные «взгляды». На бегу, на ходу, на оберточной бумаге. Иногда пристальные и долгие, как во время сеансов позирования. Нарциссизм — профессиональная болезнь всех больших художников. Они любят себя рассматривать, любят отмечать возрастные перемены и временные зарубки на своем лице. В этом даже не столько самолюбование, сколько любопытство. Внутрь, конечно, не заглянуть, но тайну приоткрыть надо. А иначе и день прожит зря.

Вспоминаю вчерашнюю десятую церемонию премии «Сноба». Чего за эти десять лет только не было: и пафосно-статусные речи, и звезды во всем своем немеркнущем сиянии, и море разливанное в ресторане «Метрополь» под ухарское пение группы «Ленинград», и протестное действо в белых майках с портретом Кирилла Серебренникова, и хмурый трибунал с чтением последнего слова великих праведников и революционеров, и месса онлайн в англиканском соборе под звуки органа. И Собчак, Собчак… Кажется, она была всегда. Почти на всех церемониях «Сделано в России». Но вчера впервые Ксения не произнесла ни слова. По регламенту говорить полагалось только лауреатам. А «вручанты», облаченные в черную прозодежду, с коробами за спиной, просто работали бессловесными курьерами. 

Градский — это голос 70-х. Он весь оттуда, он там прописан через запятую с Владимиром Высоцким и Аллой Пугачевой. Недаром Высоцкому он посвятит свою песню-реквием «Памяти поэта», а классический пугачевский хит «Не отрекаются, любя» споет дуэтом с юной победительницей первого «Голоса» Диной Гариповой. Та, разумеется, совсем ничего не знала о том, что такое «и переждать не сможешь ты трех человек у автомата». Какой такой автомат? Почему нельзя переждать? И про «теплоту неполюбившейся когда-то» милая круглолицая татарская девочка с чудным голосом, похоже, только догадывалась. Зато Александр Градский доподлинно знал все.

С Петербургом за эти девять лет он так до конца и не свыкся. Ему, южному человеку, тут холодно и неприютно. Чуть ли не с первых минут, как только он выходит из «Сапсана» на перрон Московского вокзала, его уже тянет вернуться обратно в Москву. Он так и говорит: «Я служу в Петербурге, а живу в Москве». Там его дом, его Фрунзенская набережная, облетевший Нескучный сад. Его любимые подруги, чьи портреты развешены по стенам и расставлены по книжным полкам — Одри, Вивьен, Эдит… Собственно, одна из них нас и свела. 

В субботу, 20 ноября, был их день. День их несчастья и одновременно триумфа. День их семейной трагедии, которая останется навсегда вписанной в историю музыки и ХХ, и ХХI века. Речь о Прокофьевых. Под финал XIII Международного виолончельного фестиваля VIVACELLO были исполнены два сочинения: концерт для виолончели с оркестром Габриэля Прокофьева и Симфония-концерт для виолончели с оркестром его деда Сергея Прокофьева.

Прошло ровно десять лет. Время от времени Facebook подсовывает мне эту фотографию, сделанную в далеком уже ноябре 2011 года после конференции, посвященной Сергею Павловичу Дягилеву и его «Русским сезонам». Тут и мы, выступавшие, и главные фестивальные организаторы. Фото на память, каких потом скопилось много. Но в этом составе нет ни одной. И, увы, больше не будет. Катя Истомина, обладательница классической «балетной» фамилии, выпускница Московского хореографического училища, специалист по русскому дендизму и знаток международного люкса, в этом году умерла. Жестоко и безвременно рано оборвавшаяся жизнь. И с каждым таким уходом что-то неуловимо меняется, ведь любой фестиваль — это прежде всего люди. Но, конечно, место и время.  

Детский крик встретил меня прямо у входа. 

Завтра обещали, что пустят всех. В течение дня можно будет прийти и просто походить по театру. Без всяких билетов. Наверное, разрешат заглянуть в зал. Пока никто толком не знает, как это будет организовано. И кто на самом деле придет. Арбат сейчас место туристское, бойкое. От былой уютной московской патриархальности ничего там не осталось. Только названия близлежащих переулков, застроенных элитной недвижимостью, да великие имена Вахтангова, Скрябина, Щукина на мемориальных досках и бронзовых памятниках. Сам театр тоже в каком-то смысле памятник. 13 ноября ему исполнится ровно 100 лет. Не самый древний театр в Москве, но абсолютно неотделимый от столичной топографии, буквально вросший в арбатский асфальт всеми своими легендами, мифами, судьбами. Театр-гора, театр-остров, театр-пристань. К нему швартуются и от него уходят в свое последнее плаванье большие и малые корабли. А мы? Что мы! Стоим, смотрим и машем им вслед. Или вот, как завтра, встанем в длинную очередь, чтобы молча побродить по знакомым коридорам и лестницам. 

«Это и есть Элиза?» — спросил я господина в маске, пока она смущенно раскланивалась и принимала поздравления, прижимая руки к груди. Милая блондинка. Половина лица скрыта под маской, как теперь полагается. Волосы собраны в узел. Платье в крапинку. «Да, это Элиза», — подтвердил мне ее спутник. В его голосе слышалась неподдельная гордость. Вчера эта француженка стала героиней вечера открытия 13-го фестиваля VIVACELLO. 

«А далеко на севере»… в России умерли Лев Толстой, Врубель, Вера Комиссаржевская….» — так, цитируя предисловие Блока к поэме «Возмездие», писала Анна Ахматова в 1964 году о далеком 1910 годе. Год был вполне себе мирный, благополучный, ничем особо не отмеченный, кроме этих трех крестов, одиноко чернеющих на полях русской истории и в главных поминальных списках отечественной культуры. Можно только гадать, почему эти три имени так прочно сплелись в сознании юной девочки, царскосельской начинающий поэтессы, что спустя годы на склоне жизни и совсем по другому поводу она напишет их одно за другим: Толстой, Врубель, Комиссаржевская… Писатель, художник, актриса. Русская Троица 1910 года. С их уходом как будто начнется новое летоисчисление. 

Уже вторую неделю главными ньюсмейкерами культурной повестки остаются оба МХАТа. Как раньше их называли: «мужской» и «женский». В Камергерском переулке празднует победу Константин Хабенский, а вместе с ним и те, кто не скрывает своего ликования в связи с отставкой Сергея Женовача и возвращением в репертуар недавно изгнанного «Идеального мужа» К. Богомолова.