От товарища. Стихотворение Геннадия Шпаликова

В начале 1970-х Шпаликов оказался нищим. 

Две картины 1971 года по его сценариям не имели кассового успеха, одна – «Ты и я» (режиссер Лариса Шепитько, музыка Альфреда Шнитке), другая – «Пой песню, поэт…» о Сергее Есенине (режиссер Сергей Урусевский). Первый фильм получил приз на конкурсе молодого кино Венецианского кинофестиваля, но в советском прокате занял последнюю строчку посещаемости, второму Госкино назначило всего шестнадцать копий при обычных тиражах в десятки тысяч. Денег Шпаликов не получил, новой работы не было. Кроме того, он разошелся со своей второй женой Инной Гулой, жить ему было негде и не на что. 

Мой отчим, писатель-сатирик Владимир Тихвинский, где-то встретил Шпаликова и предложил ему пожить у нас, пока они с моей мамой будут в отъезде, в квартире оставалась только я.

Шпаликов пил издавна (что не мешало ему работать), но, оказавшись в полностью беспросветной ситуации, когда и сценарии его Госкино больше не принимало, и песен на его стихи больше не писали, он просто не расставался с бутылкой водки. 

Шпаликов появился в доме в начале лета 1972 года. Пытаюсь вспомнить тогдашнее свое впечатление. Высокий, плотный, с одутловатым лицом, слегка заплывшими глазами. Некрасивый (а ведь не так давно, судя по фото, был просто сказочным принцем). Потерянный. Какой-то весь сносившийся, как старый башмак. Только глаза живые, яркие, всматривающиеся, будто отдельные от всей его осевшей, сдавшейся фигуры. Он показался мне пожилым, а было ему всего тридцать четыре года. Мне – семнадцать. Экзамены, свидания; дома поначалу старалась приободрить Гену, чьих жизненных обстоятельств не знала, но видела: передо мной – заблудившийся трамвай. Длилась моя забота недолго – неразумно же было оставлять на мое попечение взрослого мужчину, тем более сильно пьющего.

Сегодня я бы… не знаю, что-нибудь придумала бы, а тогда обратилась в бегство. Стала приходить домой только ночевать. Гена безостановочно пил, однажды я пришла домой очень поздно и не смогла отпереть дверь ключом – она была заперта изнутри. На звонки никто не открывал, и мне пришлось залезть по пожарной лестнице на балкон моего третьего этажа. Добралась до балконной двери, она тоже оказалась заперта. Увидела Гену спящим на диване в комнате, при свете, стучала в стекло, звала сперва тихо, боясь разбудить соседей, потом громко, сонные соседи повысовывались из окон, стали на меня кричать хором, и Гена наконец проснулся. 

Шпаликов ушел еще до возвращения родителей и оставил мне на столе стихотворение с надписью «Дорогой Тане на память от твоего товарища». И на первом черновике «Тане». Этого стихотворения никто, кроме меня, не видел. Сейчас я впервые набираю его на компьютере. Видно, что начато оно в состоянии относительно трезвом, а по мере написания голова затуманивается, почерк становится неразборчивым, ритм сбивается.

Шпаликов еще два с половиной года ютился по разным людям, домам творчества, пытался писать роман, но никакого просвета не возникало, да он и сам вряд ли уже мог выйти из пике. Он написал записку, что не может больше так жить, и 1 ноября 1974 года повесился на втором этаже коттеджа Дома творчества писателей в Переделкине. 

Григорий Горин первым нашел тело и корил потом себя за то, что дал в тот вечер денег Шпаликову только на вино, а если б дал на водку (она была дороже), то Шпаликов просто заснул бы и остался жив. Но понятно, что продолжать такое существование Геннадию Федоровичу было невмоготу и незачем. А было ему всего тридцать семь лет.

Шпаликов не хранил рукописи, их остались единицы. И эти несколько листочков нашлись чудом, пролежав сорок четыре года – дольше, чем прожил Шпаликов, – в чемодане с архивами у меня на антресолях. Я знала, что они есть, искала, но не могла найти. Они оказались в самом высоком, дальнем, темном углу. Некогда я собрала этот чемодан – письма, фотографии, дневники – и оставила на волю случая, как бросают бутылку с запиской в море. И вот послание вернулось. От удали той эпохи, в которой талант и отвага были высшими ценностями, остались одни воспоминания. Шпаликову в этом году справят восьмидесятилетний юбилей. Стихотворение, написанное у меня в доме на Колхозной (ныне Сухаревской) площади, – неожиданный юбилейный подарок. 

Геннадий Шпаликов.
Дорогой Тане
на память от твоего
товарища

• • •

Когда спадет вечерний шум,
вне навигаций, лоций,
я дорожил и дорожу,
чего душе неймется.

Куда ее себе девать,
но форточкам, подушкам,
и невесомая кровать,
веселая кукушка ¹.

Она – ку-ку, а я – увы ²,
я крестики не ставлю,
чего пониже головы,
определяю ставню.

Тут – стук-стук-стук
через окно
или же через пальцы
выходит, кажется, паук
или же постояльцы!

Ирония, меня прости,
тут где бы завалиться,
и занавесочки из ситца,
а у тебя я вне пути ³.

Занавесочка раскрывается,
этот ситец, и это дерьмо,
это девочке понимается,
объясни про ремонт,

что не цемент, что не извести,
что ни досок и ничего,
самолетом ее бы вывезти,
для меня, для тебя, для кого?
1972

Варианты:

1

Куда ее себе девать,
Канава ли, кукушка,
И невесомости кровать,
Подушка – не под ушко.

2

Кукушка так – ку-ку, ку-ку,
Я крестики не ставлю

3

На полпути.