Александр Альтшулер: Книга учета

Рукопись, фрагмент из которой публикуется здесь, представляет собой тетрадь формата А4. На ее обложке сохранилась типографская наклейка со словами «Книга учета» и датой «IX-70 г.», что позволяет предположить, что она относится к началу 1970-х. Альтшулер не озаглавил рукопись. В качестве ее общего заголовка использовано типографское название тетради.

Что это? Книга или нерожденное мгновение сознания?

Требуется писать эту книгу: отдельные листы уже увяли.

Психопатия сознания. Не она ли приводит нас к самим себе. Не она ли является причиной и следствием бессловесного третьего. Буквы записались в дни и машины поехали. Долгая дорога привела в никуда. Синий снег среди множества деревьев, цветущих нереальным инеем. Мороз размыл дневной пейзаж. В. стало плохо, и он ушел за горизонт. Небо вспомнило о нем и выкинуло обратно, в электричку. Спичка зажигалась постоянно и наслаждением гуляла по углам.

— Кто там! — спросил полуголос.

Молчание не нарушило ответа, который всегда есть в вопросе. Человек упал на кровать и сновидения руками хирургов разрезали его на анатомическом столе.

— Безобразие, — закричал дегенерат, — сейчас вы услышите — «ооо». Двери распахнулись, и народ забился истерикой. Все срывали с себя одежды и вставали в двусмысленные позы. Оргию похоронил занавес. Человек с белым лицом прижался к нему и медленно сполз на пол. Занавес хватал и мял его. Он принимал позу женщины и целовал его в губы или выворачивал руки и обрушивался гильотиной.

Тонкое стекло разбилось. Свежий воздух заплакал ребенком. Иней стер след и его отражение заблестело луной. Петли стволов обратились зайцами. Все исчезло ожиданием хвои. Человек тяжело дышал. Грудь пульсировала сломанным льдом и водопадом солнца.

— В раю, — закричали дети и побежали мячом в бесконечность луча.

Бабка шамкала зубами невинности — прогнившими пещерами слонов и зловония.

Унитаз молодо смеялся, и говно, шушукаясь, совокуплялось и оргией уходило в прорву.

— Лабаз действительности, — пел карась, наевшись его.

Долгий ход рыл яму и плакал от ненасытности.

Кот подстелил шубу и замолчал молчанием шерсти.

Женщина легла в него и мяукала поросенком.

Вечный гриб гулял перед собой, и мухи мухоморов прислали себя себе.

Тонкая нить обвязала шею мифом в побрякушке тишины.

Солдат убивал себя.

Женщина, насилуя в себе мать, суживала отверстие.

Мужчина стек в свет, пока не возвратился.

Ребенок съел все, стал xxxxxxx......

Хватит слов, буквы не нужны.

Отпал я, он... все. Высох лист и новый сохнет.

Час приближался, захватывая все.

Изменение было столь же неумолимо, как и сознание.

Его переходы заполнялись вакханалиями.

Природа ходила и поедала саму себя. Ее самоедство прикрылось фиговым листком общества.

Тропа перестала петлять и улетела за горизонт. Что там?

Наивность стала убийством.

— Прошу внимания! — сказал солдат самому себе и зашагал сидя. Природа уползла разноцветной змеей, оставив земле одну краску охры. Она помещалась в зеленой спальне царского особняка. Все томилось и плакало о себе.

— Опять поцелуи, — человек за стенкой не мог успокоиться, прислушиваясь.

Тонкий лес заполнился сухим треском. Йог сидел там, представляя бесконечное море, взвешивая в глазах ад и рай. Женщина лежала у его ног, давно обратившись мумией. Он умирал, а мысль его, спорхнувшая бабочкой, легла цветистым покоем на пустынный солнечный пляж; затем обернулась людьми и животными, ревущими лососем от избытка жизни.

Йог замер надолго. Вечность прокрутила перед ним все миры, потопы, катастрофы и смерть, солнечными лучами осветившую невидимую пыль. Растения и животные обратились теплом, колеблемым невидимым ветром мысли. Музыка настроила инструменты, которые были сама тишь. Невидимо появился смычок и струны вспотели. Их напряжение было столь велико, что музыка улетела в высоту, уже никогда не возвращаясь. Воспоминание и идиллия гладили К. по голове.

Что вспомнишь ты? Нет того.

Организованный строй природы вырыл ему лунку и похоронил черепашьим яйцом в песке. В будущей жизни он полз на четырех ногах и потея оглядывался узкими полуглазами из-под панциря.

О песок, скрывающий нагое тело, нагое до костей.

О ум, ставший плотью.

В тесном пространстве деревьев нет ли гармонии, которая есть человек.

Многие «я» составили троллейбусный суп.

Все втекало и вытекало. Все ело и наслаждалось друг другом. При головной боли живое стало неотличимо от неживого. Девушки водили по домам слепых феноменов.

Где опыт твой? Ушел ли ты от рождения или остался в нем.

Слова, лишенные смысла, столь высохли и утончились, что без остатка сгорели огнем или морозом. Змея и дерево находились в человеке. Их образы окружили его.

Тихий будильник отсчитывал секунды невыносимости. Кто согласился на рождение? В комнате недозрелого ума прохожие оставляли следы зрелости.

Тонкий шепот приник к уху младенцем.

Тихо, — сказала смерть и опустилась на колени.

Два Фауста, найдя себя, бросились в окно.

Мефистофель дворником вытер следы.

Четыре ангела бесплотно бросились вверх и стали сознанием.

Борода бога зашевелилась людьми.

Каменный червь, обретя твердость, поднялся и упал.

Из лица сделали бутерброды и глотали не жуя.

Каждый подавал себя изысканной кухаркой, но блюда уже были не нужны: всё давно съело всё.

Пила тихо резала дерево, погружаясь в кость.

Минутная стрелка отсчитывала часы.

Дождь вечной песней создавал курятник.

Любовь создала ничего и удалилась целомудрием.

Жизнь донашивала нашу форму ума, хотя в дырах блестело все то же пространство.

Хватит гениев! Я хочу умереть. Хватит ума и иллюзий его! Всего хватит. Конец.

Печальная драма двух любовников, любовный стриптиз вдоль реки и мороза — не есть ли продолжение ненужности сбыточного счастья.

Нищета и праздность окружают порок. Его телеса мещанского быта и самозабвенного страха проглатывают все. Но природа неумолима: она пирует всем без различия.

Человеческая жизнь скрывает рождением наглость сущего.

Все беспрецедентно. Это — театр мгновений и умерший гений вряд ли заглянет сюда.

О природа, встряхивающая листву познания безлиственностью откровения!

О соль, перетекшая в слезы, дарящая им счастье природы и умиротворения.

О ветер голоса, летящий другим миром и дарующий ленты бога разговором и встречей.

Соприкасаясь со всем, уединяемся ли мы, но и бесплотность осязаема. И ветер счастлив. И шум. Все требует преклонения, не нуждаясь ни в чем.

О солнце, уходящее в себя, и ночь общения воспоминанием.

Дух радости, бродящий в доме на картине, в лице женщины и в женщине лица. О лицо, меняющее выражение от человека к человеку и отражающее все голоса бытия. О ненасытность, живущая в каждом, и соединение щелчком раскрывшегося бутона. О завязь, приличная юности и высохшая скоростью юности. О оргия отчаяния, перешедшая себя, и след, уставший быть собой, и сознание, украшающее совершенство телесного. О дом, плачущий без звука, и зима, уставшая быть собой. Или мы так медленно живем, что составляем лишь мазок в бесконечном пейзаже вечности, и оторванный лес нарушает тишину в интимности выхода из него <...>?

Трепет душ, не увидящих ничего. Вкус, порождающий характер, и все во всех формах. Каждая скрипка повторяет вечность, живущую в ней.

Тростник ветра, волнующий море, и море как образ ума, и ум, происходящий скоро, и смерть, делающая его вечным. О трон величия, низвергнутый глубиной неизвестного, и непостижимость, сидящая простотой, и простота — оркестром идиллии, прилетевшая птицей горы отсутствия и моря, отражающего небо, и взрыва, сжатого до прохождения непонятного, облаченного в гения.

О ветер мысли, гуляющий всюду. О ветер душ, дующий по равнинам пустынного ума, и мертвые души, рождающие себя в других. О родина плача в солнце мелодии. О то, что не может быть другим и другое того.

Тлен красив осенью. Осень красива летом и зима красива всем.

Трепет терпимости повторением позы. Трепет трепета трепетанием. Свет света светотейством. О солнце лика, целующее руки влюбленным в него.

Несвязность открытого пространства наградила нас вымыслом и породила его формы.

Каждое слово стало колодцем. Удивительный талант «жить» давно уничтожил меня. Я решился записать книгу. Но книга — это организация. Это еще одно тело. Вы знаете, я ничего не понимаю в происходящем. Я ничего не понимаю.

Жалоба уползла ящерицей. Зоологический сад инстинктов записал себя мертвым будущим. Растение зачиталось природой и выросло ею.

Дождь дерева опустился в небытие. Там он перестал быть дождем и ощущение жизни исчезло. Совершенство душ стало несовершенством. Небо перестало быть им, и лишь сияющая мгла не колебалась между светом и не светом. Тонкие руки гладили то, что было телом. Приподнятый занавес раскрыл разврат света. Ситуация своей неожиданностью создала газету, и невозможность дня (пре и через) слилась в сейчас.

Человек слушал шум мира, объятого знанием, но его незнание было столь велико, что жизнь продолжалась. Курицы мозга клевали зерно ума. Птицы обсвистели мир. Каждый беззвучно звучал. Тело утонуло в сне. Жизнь постарела и шарлатанство, прилепленное к ней, было столь велико, что называлось гением.

— Третий лишний, третий лишний, третий лишний, — пел человек и заблевал.

Идиллия встряхнулась и рассыпалась. Муравьи чувств снова насыпали горку и жили в ней. И чем большее разрушение производилось над ними, тем более безопасное место они выбирали. Но лес, с его тяготением вверх, постигал мудрость неба. Листва отпечатывала его с подробностью необычайной, а человеческая психоватость хоронилась рассерженной лавой: горы взрывались и заболевшая земля дышала свободно. Человек, покрытый вулканами прыщей, рос вовнутрь. Человек с кожей равнины отразил все, что видел.

Трепет одиночества целовал себя постелью. Струна оборвалась желанием не быть. Кухня пекла пироги незаметных новостей. Жизнь, как плохая карта, предлагалась потомству. Сад детей творил и пировал. Неостановленное детство фантазировало игру, и старость вдавливала ее в каток или поле.

Любовница жены и мужа вылетела из постели, оставив их одинокими. Все создавало столь мало, что откровенно становилось всем. Прямота парадоксов никого не смущала: этот мир создан и красота затягивает эмоцию в глубь цветка.

Происшедшее будущее творило настоящее. Вода лежала на поверхности, отразив воспоминанием отражение. Ее прозрачность наделяла взгляд комнатой и беззвучной жизнью.

Обгрызанные локти души кусали себя за шею. Динозавр вытянулся и уснул. На шее гремел колокольчик. Ручные страусы любили смотреть на соитие мужчины и женщины. Покой не разрывался ничем. Вечность смотрела окном и души лежали в иных мирах. Проросло семя и тело расцвело. Дикий крик потряс пещеру.

Каждое утро появилось «поливать». Надушенные насекомые плелись за водой.

Голова стремится постичь то, что не достигнуто телом. Тишина порока и улица избытка. Кубки лиц с застывшей лавою волос. Все повторяет природу. Дрогнула струна трамвая; оборвалась мелодия. Треснул звук, кинув перед собой тишину. Рыба ума скользила между водорослями жизни. Судьба принимала форму ладони, секунды, памяти. Сквозь щели ресниц крутился кинематограф природы невидимого творца и каждый фантазировал его эмоцией и верой. Голуби тишины клевали зерна порядка. Парус тела мчался в океане, разбиваясь пузырьками пены о берег невыносимости. Все погибало и от этого творилось. Волны повторяли друг друга гармонией столь просветленной, что жизнь через нее являлась покрывалом прекрасного соития. Пленка души пропустила вечность времени, создавая его ребенком неисчезающей мелодии. Тропа ветра скинула с себя сандалии и обратилась пейзажем. След стопы горел на солнце немыслимой фантазией. Вечность повторила мир, уничтожась рождением.

Бог весть зачем провел я день пустоты. Через дыры в одежде нищий соединился вечностью. Этот богатый царь просил милостыню у одетых, а те, чванясь, падали пятаками. Только тот, кто не мог приблизиться, расширял казарму курятника.

Слеп музыкант, видящий все.

Зрим аптекарь у дозы мышьяка.

Шкура лежала сном в постели отношений.

— Калиф, — сказал мудрец, — выпей цикуту.

Шепот шептался шелестом.

Берег потерял себя морем.

Океан жизни рос на дрожжах (кого?)

Огонь памяти высвечивал горизонт.

Все удивительно, хоть нет мне в том дела.

Все исчезает, хоть нет меня, и рождается цветком странника, поющего песню в хоре всеобщего. Тре, три, ля, ли. Дорисоль, сидоля, сольдо си, доми ля, реми фа, мире до, сире ля, лядо ре. Мы все не имеем возраста. Мы все — все. Мы кинуты в постель жемчужным зерном сияния и отражения. Мы приобрели то, что не тронуто, то, что не кончается. Мы вылетели в окно парашютом одуванчика и стекли слезами дождя, любви и прощания. Мы солнцем создавали картины, живущие в нас. Мы неотличимы друг от друга и предметов бытия. Все есть все и пирует собой, и колебания мира мы повторяем хором. И в праздник бьем бубнами дворов, просыпаясь ко всему. А ярмарка ума и любви, а соединение себя с собой женщиной или элегией. О тропа, не перестающая быть. О тлен, пылающий огнем, не сжигающим его. О грохот костыля, ставший человеком, и змея, ставшая мной, и заяц, убегающий от самого себя. Самоедство природы — это фантастическая игра гениального себя. Вот бог, происшедший человеком. Через себя к себе и от себя к себе. Вот метаморфоза, не воспринимаемая умом. Вот ум фонтаном Петродворца. О памятник, ты всем приятен неизбывно. Остановись мгновение замком двери и каплей индивидуальной жизни. Пейзаж общения душ, принявший форму дерева и фразы. О эпидемия творчества гриппом и гримом, и война, ликующая пеплом огня. Все горит наэлектрилизованным миром, и молния омывается благодатью дождя. Все связано и не разрушимо ничем. Все поет, не оставляя пустоты трубой или осокой. О Кунсман ничто, и ты здесь, и Аронзон великого, летящий гроздьями в высоту, и Михнов геометрии, разорванной изнутри, и мир, натекающий игрой, и лава воображения драгоценностью потомка. Спекулируйте трепетом и любовью делите себя на секунды и умирайте нагишом, пойте вором и ловите хвост ушедшего, убивайте себя другой жизнью и пейте вино неизбывного, путешествуйте пейзажами отношений и мелодией цветов, ведите себя пуритане на виселицу бога и веселитесь мрачные пещерой хохота убегающей фантазии.

Стена глупого интимностью ненормальности, и ум, витающий равнодушием, и эмоция, пекущая блины. Бра интимности на корриде шума и вознесенная до небес музыка тишины. О чистота сорочек, повторяющая равновесие. О клекот шумящего блеска в лунном свете зарывшихся ладоней. О бокал головы, пьющий рукой самого себя. Мы чокнулись собой.

День лег усталой кошкой. Ее зажмуренные глаза текли в никуда. Память вырывала сорняки строчек и поливала ничто. Тростник мысли изначально не нуждался в продолжении.

Текущий мыслью подобен росе. Текущий любовью подобен нетворящему богу. Я остался слеп. Я остался слеп. Я не увидел красоты, потрогав ее. Я противен себе. Я не позову себя в гости, закрывая дверь в пустоту. Я не позову себя на праздник, разливая вино. Я не люблю себя великой нелюбовью. Я не хочу ничего знать о себе. Я утвердил жизнь и я же покину ее. Я верю неверием. Ложь и стыд — это руки и ноги мои. Пустыня изгнания слишком хороша для меня. Я музицирую миром, происходя в нем. Не ведая, существую.

<...> 

Текст предоставлен Галиной Блейх и публикуется с ее разрешения.