«На следующий день после того, как он умер, за ним пришли из НКВД». Истории семей, переживших репрессии
Мария Дикарева:
Впервые я задумалась об истории своих близких в самом начале перестройки, когда понемногу стали открываться архивы. Моя бабушка Ирина Иосифовна, историк по образованию, стала тогда искать в архивах информацию о расстрелянном дяде-священнике.
Именно тогда я и узнала о сталинских репрессиях, о том, что в нашей семье тоже были репрессированные и расстрелянные. И в эти годы я испытывала чувство торжества правды как своего личного торжества. Вот есть невинные жертвы, вот сейчас узнают имена злодеев, и зло будет наказано, а правда восторжествует. В том числе и моя личная правда.
Это было ощущение моей личной «реабилитации», восстановление в праве быть человеком.
И еще мы узнаем, что репрессированы были лучшие люди, цвет нации. И я чувствовала свою причастность к этому цвету. Я ходила по городу с новым чувством «моего» города, города моих предков, с ощущением, как я прорастаю в эти улицы, как через меня прорастают в эту жизнь и обретают право на жизнь все те, кто жил в своем городе как в тылу врага или закончил свою жизнь в изгнании.
Но меня ждал удар. Бабушка вернулась из архива Смоленска с ошеломляющей вестью. Донос на ее дядю-священника, который противостоял обновленцам, написал его двоюродный брат, священник-обновленец.
Моя вера в невинность предков была подорвана.
Чуть позже — еще одно событие. Бабушка начала работать добровольным помощником в обществе «Мемориал». Я ей помогала. Однажды она заболела и попросила меня пойти в Государственный архив вместо нее. На меня оформили пропуск. Прихожу к дверям мрачного серого здания. Вахта. У меня забирают паспорт. Какая-то женщина в погонах с непроницаемым лицом говорит: пройдемте! Она молча ведет меня по темным коридорам с железными дверями и, наконец, открывает одну из этих страшных железных дверей, за которыми содержится в заключении наша история.
Я захожу. Женщина закрывает за моей спиной дверь и оставляет меня одну среди стеллажей с личными делами расстрелянных.
У меня ощущение, что меня бросили к ним в камеру.
Двадцать лет жизни прабабушки после революции покрыты завесой тайны. Известно только, что она побывала со своим мужем в ссылке в Семипалатинске, где он умер
В глубине окно и около него два стола. Я сажусь. Лязгает железный замок, и из другого темного угла приходит другая женщина. Она выдает мне личные дела расстрелянных людей, и я открываю первую канцелярскую папку с обтрепанными тесемками. И сразу вижу фотографии. Растерянные лица смотрят на меня вопрошающими, умоляющими глазами.
Сначала пытаюсь найти логику — кого расстреливали и за что. Потом понимаю, что никакой логики здесь нет и никогда не было. По делу проходили и рабочие, и крестьяне, и дворники, и священники, и служащие, и профессора, и студенты. Признаются во всем. Крестьянин из Псковской области, например, занимался шпионажем в пользу Японии. Он даже расписаться не смог, крестик поставил.
В один из дней со мной за соседним столом работает девочка из Свято-Тихоновского института, ее интересуют только священники. Я удивляюсь: а остальные?
— Остальные — не важно, они не за веру пострадали, по своим грехам.
И это тоже наша жизнь после 1917-го. Мы даже в горе и смерти делим людей на своих и чужих.
* * *
Я часто слышала от людей: если бы не революция, мои родители никогда бы не встретились. Я могу сказать ровно наоборот: мои родители встретились вопреки революции. Большевики сделали все, чтобы меня не было.
Мои родители познакомились, благодаря случайной встрече прабабушек. Они были подругами по московской гимназии в Большом Казарменном переулке, после революции их разметало по стране, и через 50 лет они снова встретились в Москве. Чудеса!
Одна моя прабабушка, Мария Дионисиевна, в середине 1917 года вышла замуж за моего прадеда Корндорфа Фердинанда Фридриховича.
Показательна история семьи Фердинанда Фридриховича. Их было три брата. Старший, Вильгельм, после революции считал себя монархистом, в паспорте написал — эстонец. Средний, мой прадед, был политически нейтральным и в паспорте записал себя русским. А младший, Адольф, еще до революции ставший коммунистом, записал себя немцем — в честь Карла Маркса.
Они и стали друг другу чужими — по убеждениям и по судьбе. В 1934 году Адольф женился на немке, бежавшей в СССР после казни ее мужа, видного коммуниста, и разгрома всей немецкой коммунистической партии. Она была вдова с восемью детьми на руках. Через три года Адольф с женой были расстреляны, дети сгинули в лагерях. Вильгельм просидел несколько лет, затем его выпустили, но до самой смерти он ждал ареста — не сейчас, так со дня на день. На следующий день после того, как он умер, за ним действительно пришли из НКВД — с ордером на арест.
На комсомольском собрании разбирали дело одного школьника, у которого отец оказался врагом народа. Бабушке поручили сказать обличительное слово
А вот Фердинанда должны были расстрелять еще в 1918 году — все-таки прадед был управляющим императорского банка в Костроме, где его семью и застала революция.
Но прадеда предупредил о грядущем аресте сам комиссар, с которым они к тому времени успели подружиться. Фердинанд Фридрихович был вполне аполитичным человеком. К тому же, при желании, обаятельным.
И он сбежал. Так до конца жизни Фердинанд Фридрихович и не был репрессирован, но всю жизнь он жил словно под дамокловым мечом неминуемого ареста.
Вторая прабабушка, Вера Дмитриевна Бахрушина, прибыла в Москву из ссылки. Двадцать лет ее жизни после революции покрыты завесой тайны. Известно только, что она побывала со своим мужем в ссылке в Семипалатинске, где он умер от сердечного приступа. Больше она об этом ничего не рассказывала.
* * *
Еще один человек, о котором в семье старались не вспоминать, — мой прапрадед Игорь Всеволодович Авдиев. Адвокат, активный член партии кадетов, он после революции примкнул к Белому движению. Входил в состав вооруженных сил Юга России под предводительством генерала Деникина, но не как военный, а как член Совета помощи Добровольческой армии.
В 1920 году он бежал в Париж, где и прожил остаток жизни. В Москве у него остались жена и трое детей.
Умер Игорь Авдиев в 1945 году и похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Из-за этого «пятна» в биографии его сын, то есть мой прадед, став весьма крупным историком, до конца дней боялся чекистов. И был вынужден выполнять «заказы» советского правительства. Представляю, как ему было трудно.
Папа бабушки Иосиф Иванович, сын священника, тоже несколько раз должен был быть арестован, ездил с семьей по стране, убегая от волн репрессий. Кончилось тем, что они затерялись в Москве, но жить вместе не могли.
Бабушка жила у своей тети. Причин переездов бабушка не знала, была комсомолкой, отличницей. Однажды произошел хрестоматийный для тех времен случай. На комсомольском собрании разбирали дело одного школьника, у которого отец оказался врагом народа. Бабушке поручили сказать обличительное слово. Она сказала, но потом до конца жизни помнила и не могла себе простить этого предательства.
* * *
Мой дед Сергей Фердинандович был инвалидом детства, его оставили работать в тылу. На войну попал его младший брат, Николай Фердинандович. Так как у него была немецкая фамилия и он хорошо знал немецкий язык, его подготовили как разведчика. Незадолго до конца войны он попал в плен. Когда американцы освободили лагерь, всем военнопленным предложили выбор: вернуться или остаться в американской армии. Николай решил вернуться. Но, пока улаживались формальности, он подружился с кем-то из американцев и ему сказали, что те, кто возвращается из плена, попадают в лагеря.
Николай остался в Германии. Его друзья решили вернуться и сгинули в лагерях. Сейчас мы знаем, как родина встречала своих сынов, побывавших в плену. Тогда в это было трудно поверить. Николаю очень хотелось сообщить маме, что он жив. Но он уже понимал, что не может этого сделать, не подвергнув семью опасности. Опасность, действительно, была реальна. В разведке, видимо, узнали, что он не вернулся, и пытались узнать, где он. Подсылали к родным разных людей, которые прикидывались его фронтовыми друзьями. Но, к счастью, на тот момент никто ничего еще не знал. Николай придумал такой ход: он прислал письмо на имя своей мамы на немецком языке от якобы ее гимназической подруги, где «она» сообщила, что ее сын Николас после войны вернулся домой, женился и живет с ними. Мама догадалась и вступила в игру.
Завязалась переписка, но увидеть сына ей так и не довелось. В прошлом году я нашла несколько этих писем в тайнике старого сундука.
* * *
В 1947 году началась борьба с космополитизмом. Дедушка периодически терял работу. Бабушку на работу просто не брали. Когда она пришла устраиваться в университет, партийная дама, заведующая кадрами, сказала ей:
— Зачем же вы выбрали мужа с такой фамилией? Разводитесь, добрый мой вам совет.
Бабушку взял к себе в отдел Научной библиотеки МГУ удивительный человек Петр Андреевич Зайончковский. Потом он еще многих брал на работу из тех, кто прошел лагеря и ссылки и не мог найти себе работу. Так он взял на работу отсидевшего 17 лет в лагерях тайного священника Бориса Александровича Васильева, духовника будущего о. Александра Меня, который до ареста был крупным антропологом.
* * *
Мое детство прошло в окружении друзей бабушки и дедушки. С ними всегда было необычайно весело. Через эти встречи я немного прикоснулась к духу дореволюционной жизни. Больше всего общалась с семьей Тьери, с которой мы проводили лето в соседних половинах деревенского дома. С этой семьей на момент моего рождения нашу семью связывало уже четыре поколения дружбы, с конца XIX века. И все детство я провела в их кругу. Среди них по-другому дышалось и самые обыкновенные вещи становились похожи на увлекательную игру. Ужин с самоваром и рассказами «о прошлой жизни». Вечерний преферанс при мягком свете низкого абажура, на который мне позволено было оставаться только лет с десяти, когда я уже могла принимать участие в игре.
Но самое главное — атмосфера.
В одной маленькой комнате их жило пять человек. В комнате фактически были только кровати и огромный сундук «с музыкой», который тоже служил кроватью. Старшее поколение — три сестры: хмурая, всегда недовольная тетя Оля, веселая тетя Милочка, потерявшая на войне ногу, и маленькая, шустрая, шумная, дымившая как паровоз трубкой или папиросами тетя Тата. «Младшее поколение» — дочка тети Таты, моя любимая «вторая» мама Лелеша и ее муж дядя Сережа, бывший шахтер и фронтовик, сочетавший в себе удивительную доброту и приступы какого-то пугавшего меня буйства, которое мне объясняли контузией. Невероятно разные, они умели все недоразумения и сложности обращать в шутку, покрывать любовью.
В соседнем доме поселился их племянник. Его я тоже очень любила. Сын бывшего царского офицера и внук епископа, он производил неизгладимое впечатление своей внешностью, манерами и неизменным чувством юмора.
Достойные люди есть везде и всегда, и это не заслуга государства или тем более режима
Прошли годы. Несколько лет назад я встретила его на улице. Ему было уже сильно за 80. Мы почему-то заговорили о Сталине.
Он оказался сталинистом.
Я возмутилась: как же так может быть? Ведь у него в роду много расстрелянных. Конечно, — услышала я от него, — одних расстреляли случайно, но зато других — за дело.
— А таких, как вы, и сейчас надо расстреливать! — неожиданно закончил свою речь старый друг нашей семьи.
Вот она — жизнь после 1917-го.
* * *
Часто приходится слышать: «Ведь и в советское время было что-то хорошее. Нельзя же видеть только плохое, надо быть объективным. Была Победа, был полет в космос и так далее». Я недавно сделала для себя открытие. Все достижения советского периода, все, чем мы можем гордиться, сделано вопреки 1917 году, а не благодаря ему! Ведь выиграли войну, подняли после нее страну, развивали науку, сконструировали ракету и т. д. люди, воспитанные еще в понятиях XIX века и учившиеся еще у дореволюционных профессоров или у их учеников. Поэтому все достижения ХХ века — это плод века XIX. А вот то, что происходит сейчас, — поистине плод ХХ века, плод революции. А достойные люди есть везде и всегда, и это заслуга Бога и их собственная, а не какого-либо государства или тем более режима.
Сбор средств на издание книги продолжается на сайте planeta.ru; авторы будут признательны всем за помощь.