Прощальная весть
Если правильно сложить самолетик, он, медленно кружась и планируя, очерчивая плавные круги, постепенно опустится на серый асфальт. За ним опустится следующий. Неудачно сложенные самолетики пикируют, врезаясь носом в асфальт, и падают рядом с остальными.
На них падает снег. Белое на белом.
Я смотрю на этот бумажный заснеженный аэродром на набережной из окна дедушкиного кабинета на восьмом этаже огромного серого дома. Прохожие нагибаются, поднимают наши самолетики, отряхивают от снега, разглядывают их и быстро бросают на землю. Я знаю, что напечатано на бумаге, из которой они свернуты, но значения слов не понимаю. Мне шесть или семь лет. Взрослые прохожие с удивлением читали и понимали: Наркомат Иностранных Дел СССР, нарком Максим Максимович Литвинов.
Дедушка уже давно к тому времени не был наркомом, но в его письменном столе лежали чистые плотные бланки с этой шапкой.
Складывать самолетики нас научил двоюродный брат Павел. Павлуха, как мы с сестрами его звали. Он был старше меня на пять лет и уже знал, что наш дед когда-то был Министром иностранных дел. О том, что последние годы в отставке дед спал с револьвером под подушкой, думаю, не знал тогда даже Павлуха. А о том, что в дальнем конце длинного коридора нашей большой квартиры в Доме правительства (Доме на набережной) стоял сундучок с чистой сменой белья для нас, детей на случай ареста родителей, я узнала от мамы только много лет спустя.
У меня было счастливое детство.
Я не слышала и шума ночных «свадеб» в соседних квартирах. Это уже потом мне мама рассказала, что так назывались ночные обыски с арестами. Родители каждую ночь ждали «гостей» у себя. За ними, к счастью, не пришли, а мой дед так и не воспользовался револьвером (он собирался выстрелить в себя в случае ареста). Он умер в своей постели за год и три месяца до смерти Сталина. Жаль, что не успел узнать о его смерти, порадовался бы.
Дед умер в опале, на его похороны кроме семьи пришел только водитель Морозов. Мы так его и звали, поэтому имени его я не запомнила или вообще не знала. Он катал нас, детей на черном «Кадиллаке», на капоте которого была изображена почти обнаженная красавица в прыжке в воду. Я смотрю сейчас на разные модели «Кадиллаков» 40-х и не вижу модели с женщиной на капоте. Но ведь была — я даже помню, как Морозов разрешал гладить эту холодную и блестящую прыгунью в воду.
И хоть дед с тех пор, как был отозван из Вашингтона в 1943 году, никаких постов не занимал, машина с водителем и квартира в Доме на набережной за ним сохранились до смерти.
Я помню деда уютным, домашним, в халате. Помню, что он очень нас, внуков, любил. Прятал в ящике своего стола шоколадки для нас, но мы их воровали раньше, чем он успевал нам их давать. Впрочем, он и сам любил сладкое и что-то держал для себя. Меня он называл фиалкой. Кажется, за цвет моих глаз.
Только один раз при встрече с ним у меня упало сердце. Он остановил меня в нашем длинном коридоре и вдруг строго сказал: «Машенька, мне надо с тобой серьезно поговорить». И ушел. На серьезный разговор у него в тот момент не было времени. Я знала, что разговор пойдет о моих страшных преступлениях — я их все, конечно, помнила. Во-первых, я подворовывала из вязаного кисета, набитого иностранными монетами. Монеты мне нравились тем, что их можно было раздавать во дворе друзьям. И вообще, они были такие солидные, тяжелые, настоящие деньги. А еще я обнаружила в ванной дедушкины опасные бритвы. На них было по-английски написано Sheffield Steel, они были не длинные и изогнутые, а короткие и очень острые. Дед вставлял их в станок. Так вот, я эти бритвы тоже воровала и тоже раздавала во дворе. Я прекрасно знала, что этого делать нельзя, но удержаться не могла. Серьезный разговор так и не состоялся, дед, наверное, просто про него забыл. Но тот ужас, который охватил меня, когда я услышала эту фразу, а главное — тон, интонацию, с которой это было сказано, я запомнила на всю жизнь. И всю жизнь как будто жду этого разговора.
А сейчас я бы много отдала, чтобы поговорить с дедом серьезно, понять, услышать от него, почему он вообще ввязался в революцию, каково ему было представлять Советский Союз на мировой арене, когда он уже так много знал о природе той власти, которую он защищал. По рассказам мамы, на похожий вопрос, который она ему как-то задала, он ответил: «Я мечтал о России без тюрем». И горько усмехнулся. Этот разговор состоялся в конце 30-х годов.
Это странное чувство, когда стесняешься, что твои ближайшие родственники умерли своей смертью, а не сгинули в лагерях, в тюрьмах и на пересылках. «А, что-то там не чисто», — думают многие, кто понаслышке знают о моей семье. Дед — нарком, попавший в опалу, да еще и женатый на англичанке!
Действительно, странно. Почему? Точного ответа на этот вопрос нет.
Но не волнуйтесь, Сталин собирался, планировал, замышлял. На деда готовилось покушение, его машина должна была попасть в аварию, когда он ехал на дачу.
Против деда готовился процесс, об этом рассказывали его ближайшие, выжившие после лагерей, сотрудники, которые были арестованы по «делу Литвинова». Жена-англичанка создавала массу проблем, она не дружила с женами министров, жила своей обособленной жизнью и не всегда была воздержана на язык. Неизвестно, сколько доносов лежало в специальных папках ВЧК, НКВД и ЦК, но один из них до нас дошел.
Бабушка Айви Лоу (Литвинова) в страшный 1937 год уехала из Москвы в Свердловск. На то были и семейные причины, и, возможно, опасения за свою жизнь. Во всяком случае, она поехала в Свердловск преподавать там английский язык по системе Basic English, которой тогда очень увлекалась и готова была обучить английскому по этой системе весь мир.
В марте 1938 года из Свердловского УНКВД в НКВД СССР с копией Сталину и Молотову пришло донесение:
«Сегодня, 10 марта в УНКВД явился американский подданный Фридгейм Луи — архитектор мастерской Облисполкома. Фридгейм сообщил, что считает нужным донести до сведения УНКВД о своих встречах с Лоу-Литвиновой (женой Наркоминдел Литвинова М. М.), носящих к.-р. (контрреволюционный) характер. Фридгейм по его словам знаком с Литвиновой в течение года, бывал у нее на квартире, также как она бывает в его семье сама. Лоу-Литвинова резко осуждала процесс Пятакова-Радека, говоря, что советская власть хочет уничтожить интеллигенцию. Дальше последовали клеветнические выпады против Советского правительства. В таких же резких выражениях Лоу-Литвинова осуждает организацию процесса право-троцкистского блока. Она заявила, что знает многих из подсудимых, что обвинение выдумано. Дальше последовали антисоветские выпады против правительства. 7 марта с.г. Лоу-Литвинова пришла на квартиру Фридгейм и отдала его жене письмо (находится в нашем распоряжении). Литвинова передала свою просьбу Фридгейм такого содержания: “Если я исчезну, то передайте это письмо любому английскому или американскому журналисту”.
Письмо без адресата на английском языке. Смысл его сводится к тому, что Лоу-Литвинова прощается со своим мужем, сыном и остальными родственниками, указывая, что она очень любила жизнь. Ведем непрерывное наблюдение за Лоу-Литвиновой, подвели к ней агентуру.
Фотографию письма и заявления американца Фридгейма высылаем. Не вербуя американца, поручил ему посетить Лоу-Литвинову и выяснить ее намерение. Предполагаю, что она или ждет ареста, или приняла решение в самоубийстве, или предполагает исчезнуть из Свердловска в неизвестном направлении.
10.III-38& #8520 ДМИТРИЕВ»
К посланию прилагался перевод доноса американца, а также перевод письма моей бабушки, Лоу-Литвиновой. Перевод, сделанный в недрах Свердловского УНКВД очень смешной, кое-что совсем не поддается обратному переводу на английский.
6.III.1938 г. Свердловск
Я должна считать себя счастливой, если увижу Таню, которая находится в пути…
Я желаю, чтобы я думала, что я увижу опять когда-нибудь моих дорогих людей, моего дорогого супруга и сына.
Я хотела бы думать, что увижу котят у Дудл и щенков у Ми-ту.
Но мир и его щенки и котята скоро должны будут обходиться без меня, я это чувствую.
Прощай, мир. Я всегда любила тебя. Моя особая любовь направляется к моему супругу и детям, к моей матери и сестрам, к тете Эдит и к тете Варваре. К Катерине и Дональду. К С.К. Огдену и Джоку, к Клау и Амабель. К Мюриель Дренер и Джо Фриману, к Чармиану и Кеннет.
К скверу Сохо и Золотому скверу, к лугу Хэмстед и садам Кенсингтона.
Кондукторам лондонских омнибусов и к книжному магазину “Бумпус”.
Друзьям в Москве, которые были ласковы (любезны) ко мне и которые знают, что я всегда была прямой.
Чайкам озера Леман (Женевского озера).
Прощайте и (примите) мою любовь и я благодарю Вас за много милых вещей. Думайте обо мне и знайте, что я думаю о вас.
Я всегда любила тебя, мир, и если я могу надеяться, что до вас дойдет моя прощальная весть, я, по-видимому, не думаю об этих вещах так много.
И где-то существует зерно надежды, не больше горчичного зерна, что может быть, я опять вас увижу.
Тот, кто считает меня неискренней (лживой), если это является изменой, сделайте из этого все, что возможно (вы можете).
Тут переводчик УНКВД совсем устал, поэтому последняя фраза выглядит совершенно бредовой, но смысл письма ясен: бабушка ждала ареста или убийства.
Прощальная весть до англоязычных журналистов, конечно же, не дошла, зато попала прямо в руки Сталина.
По рассказам, Сталин вызвал моего деда Максима Литвинова, показал ему и донос и письмо и спросил: «Ну, что мы будем с этим делать?» Дед спокойно ответил: «Разорвем!» И будто бы Сталин тут же театрально разорвал этот страшный компромат на бабушку.
Зато в архивах НКВД/КГБ остались эти уникальные документы и переводы доносов американца и прощального письма моей бабушки. Копии доносов и перевода письма передал мне «Мемориал». В Архивах КГБ сотрудники «Мемориала» нашли только копии.
Оригинала прощального письма бабушки они не обнаружили. Может, и правда Сталин разорвал его и это спасло ее от ареста.
А через шесть лет, уже после войны бабушка Айви (Гэмма, как мы ее звали), поселила меня и мою сестру на островке под названием «Счастливое английское детство», который она построила посреди серой советской жизни.