Начало. Как познакомились Елена Гремина и Михаил Угаров

Мы были знакомы в какой-то другой жизни, когда еще не было никакого Театра.doc. Она тогда была начинающим литератором, дочерью классика советской кинодраматургии Анатолия Гребнева и сестрой только заявившего о себе сценариста Александра Миндадзе. Девочка из киношной семьи. Квартира где-то в районе «Аэропорта», Литинститут. Все как полагается. Кстати, я так и не догадался спросить ее, почему она Гремина. Откуда вдруг эта генеральская фамилия из «Евгения Онегина»? Но она ей шла. Ей вообще шло быть генеральской, благополучной дочкой, девочкой из высокопоставленной семьи.

Всегда веселая, неунывающая, с ямочками на розовых щеках. И эти черные ее непокорные кудри, которые она то собирала и закалывала в высокий узел, но распускала по плечам. Тогда, в конце 80-х, все девушки делали «химию», в смысле химическую завивку. А у нее были свои кудри. И завивать не надо. Жгучая копна непокорных волос. И какой-то очень свой голос, который рано обнаружился в ее пьесах. Нежный, требовательный и победительный.

Она сочиняла пьесы. Вполне, надо сказать, профессионально и уверенно сделанные — сказывалась папина школа. Про разные женские страхи, грезы и обиды. С явно автобиографическими мотивами. Помню название одной из них — «Миф о Светлане». Так получилось, что я был знаком с объектом ее лирики. Вполне достойный объект. Но любви там у них не вышло, зато получилась дружба на всю жизнь. Лена умела быть верным и заботливым другом.

А еще ее интересовала История. Именно так, с заглавной буквы. Она любила рыться в архивах, превращая ветхие старые документы в факт современного искусства. Так возник замысел ее «Русского затмения» («Дело корнета О-ва»), и пьеса о Екатерине Второй «За зеркалом», которая шла во МХАТе у Ефремова, где главную роль сыграла сама Галина Вишневская. Собственно, они-то и принесли Греминой известность и репутацию серьезного драматурга. А много позднее, по заказу главного режиссера Театра им. Пушкина Евгения Писарева, она напишет, не придумав ни одного слова от себя,  документальную пьесу о Камерном театре. Там самыми захватывающими эпизодами станут озвученные стенограммы собраний, на которых с санкции тогдашнего министерства культуры руками братьев-актеров изничтожались Александр Таиров и Алиса Коонен. Но все это будет много позднее, когда уже не было «Советского театра», а была какая-то другая жизнь, где наши пути с Леной почти не пересекались.

Но тогда, в конце 80-х, она время от времени звонила, говорила подчеркнуто веселым, уверенным голосом, мол, как дела и не надо ли ей чего написать? Иногда я заказывал ей аннотации на чужие пьесы. За это неплохо платили, а ей, похоже, нужны были деньги.

Однажды я попросил ее прочесть пьесу молодого автора Михаила Угарова «Голуби».

— А это про что? — насмешливо поинтересовалась Лена.

— Что-то из монашеской жизни. XVI век. Возьметесь?

Она согласилась. Через какое-то время она позвонила опять.

— Я прочла. Это гениально. Вы должны это напечатать.

— Что? Кого?

— Михаила Угарова. Его «Голубей».

Она не просила. Она требовала. Она почти кричала в трубку, как будто речь шла о чьей-то жизни и смерти. Лена и Миша еще не были знакомы. Она просто прочла его текст, в котором услышала голос судьбы. И отозвалась на него, как только умела она — поступком, делом, каким-то немедленным движением навстречу, этим требовательным криком Маргариты, прижимающей к груди рукопись Мастера: «Вы должны это напечатать!» И я напечатал. Когда женщина так просит, ей нельзя отказывать.

А потом было лето в Щелыкове, где я впервые увидел их вместе — Мишу и Лену. И все стало понятно. Там для американской делегации театральных деятелей, с которыми я приехал на ознакомительную экскурсию, разыгрывали этих самых «Голубей». В Мишиной пьесе действительно была какая-то тайна, возбуждавшая и пугавшая одновременно. Какая-то попытка заглянуть в бездну. По контрасту со всей этой средневековой мрачностью и монастырскими томлениями плоти кудрявая и румяная Лена излучала абсолютное счастье.

Она больше не напоминала мне о своих драматургических текстах. Все ее мысли были заняты теперь Мишей, который показался мне тихим, скромным интеллигентом в чеховских очочках с растерянным, добрым и немного близоруким взглядом. Было понятно, что командиром и начальником в этой паре будет она. А он — боготворимым и обожаемым мужем-гением, писателем, творцом, смыслом и содержанием ее жизни.

Я знаю немало творческих союзов, где жена добровольно взяла на себя функцию локомотива. Презренная проза быта и издательской жизни — на ней, а он — весь в эмпиреях и замыслах. Но у Греминой и Угарова все получилось по-другому. Спустя годы они впряглись в новое театральное дело на равных. Создали свой маленький, гонимый, отверженный Театр.doc. Без копейки государственных денег, безо всяких олигархических затей. Никому не кланялись, ни у кого ничего не просили. Два подвижника, сподвижника, муж и жена. Делали свое дело честно и бесстрашно. И когда их в очередной раз выселяли или притесняли — не жаловались, не стонали, не ждали слов утешения, а шли дальше. И так до конца. До самого своего смертного часа.

Я сейчас думаю, что жизнь обоих могла бы повернуться совсем иначе, не подсунь я ей тридцать лет назад этих «Голубей». Писали бы себе и дальше пьесы и сценарии для сериалов. Жили бы каждый в своем углу, по отдельности, как все. Без великой любви и без своего Театра.doc. И, может, были бы живы сейчас.

Но судьбу не обманешь. Все самое главное в жизни Лены Греминой и Миши Угарова состоялось. Не надо их жалеть. Она и перед смертью своей строго попросила об этом в своем прощальном послании в Фейсбуке: «Не надо соболезнований. Мне очень, очень повезло, что мы встретились — этого могло и не быть».

Два голубя скрылись, исчезли из вида почти одновременно, улетели куда-то. Куда? Может быть, опять в направлении Щелыкова? Сквозь слезы мы продолжаем всматриваться в пустое, безоблачное майское небо, пытаясь утешить себя мыслью, что они теперь снова вместе. Хотя на самом деле никакого утешения нет и быть не может.