Он всех победил и рухнул как подкошенный. Памяти Дмитрия Брусникина

Первый спектакль, в котором я его увидел, назывался «Путь». Он шел когда-то на Малой сцене во МХАТе на Тверском бульваре. Это были еще доисторические времена неразделенного МХАТа. Пьеса Александра Ремеза про семейство Ульяновых. Все сидят за круглым столом, покрытым белой скатертью, и разговаривают, разговаривают. А в центре спектакля очень красивый молодой человек под два метра роста. Помню, что он как-то много занимал места на этой малой сцене. Много забирал внимания даже не столько своей игрой, сколько фактурой, лицом, фигурой, бесконечными ногами и руками, которые не очень знал куда девать. Дмитрий Брусникин был слишком красив и высок, чтобы хлопотать лицом или стремиться захватить побольше сценического пространства. Он действительно был выше всех в прямом и переносном смысле. И впечатление было такое, как если бы несостоявшегося цареубийцу и террориста Александра Ульянова играл кто-нибудь из великих князей.

Брусникину вообще шли эполеты, погоны, лампасы. Он прекрасно смотрелся в костюмных мелодрамах. Никто из актеров его поколения не умел носить мундир так, как он в «Днях Турбиных», никому так не шел фрак. Он был князем по осанке, по какому-то своему внутреннему стержню, а не только по внешности, так удачно подошедшей к его знаменитой роли в сериале «Петербургские тайны» — князя Дмитрия Платоновича Шадурского. И в жизни Дмитрий был человеком чести и слова. Если бы ему полагался герб, то на нем обязательно должно было бы присутствовать слово «верность». Одна любовь и один брак на всю жизнь. И один Театр, которому он служил честно и преданно.

Есть актеры, которым не идет много говорить. Они берут другим — паузами, молчанием, незаметной сменой выражения лица. Думаю, что Олегу Николаевичу Ефремову больше всего импонировало в Брусникине его умение молчать. Он узнавал себя в Дмитрии, как отцы узнают себя в сыновьях. Но почему-то сейчас вспоминается наш разговор во время долгого переезда из Нью-Йорка в Нью-Хэйвен, где Ефремов должен был ставить «Иванова», а я — помогать ему с переводом.

— Понимаешь, они другие, — сетовал Олег Николаевич. — Хорошие, качественные, но… другие.

— Но это ж хорошо, что другие! — убеждал его я.

— Они не рассчитаны на длинную дистанцию. А в России надо жить долго.

Под «другими» имелись в виду Роман Козак, Лена Майорова, Дмитрий Брусникин. Тогда еще совсем молодые, только начинавшие свой путь. Символично, что в своем главном спектакле 90-х годов «Три сестры» Ефремов даст Брусникину роль Андрея Прозорова. Несбывшиеся надежды, вдруг разом ставшая ненужной потускневшая красота, рухнувшие планы на большую и достойную жизнь — вот что читалось в его фигуре, когда он покорно толкал впереди себя детскую коляску. При всем внешнем благополучии, в Брусникине всегда чувствовалась какая-то тайная печаль. И эта ранняя седина, которая не столько старила его, сколько добавляла какой-то пепельной, горькой краски во все его роли.

Что-то не складывалось в его отношениях с Художественным, особенно когда после смерти Ефремова туда пришел Олег Табаков. Тот вообще не очень-то жаловал и привечал бывших ефремовских фаворитов. Да и сама новая модель знаменитого театра, похоже, Брусникину была чужда. Играл он мало. Его режиссерские заявки на новые постановки чаще всего отклонялись или под каким-нибудь предлогом заматывались. В кино ничего особенно интересного не предлагали. Спасла театральная педагогика. Это был выход из замкнутого круга разочарований. Якорь, который держал его на плаву долгие годы. «Брусникинцы» — это на самом деле не одно, а несколько поколений блестящих талантов. Достаточно назвать имена Александры Урсуляк, Сергея Лазарева, Дарьи Мороз… Он знал, как много в жизни актера решает успех, и готов был радоваться чужим удачам. Но в его собственной жизни профессиональный успех значил мало. Почти ничего.

Он хотел выйти на новый, особый контакт со своим временем. Искал другую правду, мечтал о театре, где нет звезд, капризных и честолюбивых, нет всесокрушающего диктата режиссера, а есть сама Жизнь. Отсюда его неистребимая вера в вербатим, которую исповедовали создатели Театра.doc Михаил Угаров и Елена Гремина. Тут они нашли в лице Брусникина верного единомышленника. Особая театральная техника, предлагающая свой способ познания человека и действительности, способ честный и прямой, как диагноз, записанный в медицинской карте. На самом деле тут Брусникин шел за К. С. Станиславским. Буквально след в след. История сохранила в качестве курьеза рассказы об экскурсиях основателей МХАТа в ночлежку Хитрова рынка во время подготовительного периода к постановке «На дне». Что-то подобное предпримет спустя сто лет Брусникин со своими учениками, отправляясь в долгое путешествие по Транссибу в плацкартном вагоне, чтобы те слушали и записывали исповеди попутчиков, чтобы вглядывались в лица, про которые и думать забыл современный театр. Тюрьмы, больницы, дома престарелых — вот где разворачивалось действие главных спектаклей Мастерской Дмитрия Брусникина. Как и многим режиссерам-новаторам, ему не терпелось разрушить «королевскую» линию рампы. Хотя для тонких и впечатлительных натур прямые контакты с действительностью бывают опасны и даже противопоказаны. Он сам не без удивления рассказывал, как после посещения Басманного суда, где шло предварительное слушание дела Седьмой студии, вдруг тяжело заболел. Не фигурально, а буквально: высокая температура, слабость, депрессия… Увиденное не отпускало еще долго. Он очень переживал за Кирилла Серебренникова и его товарищей. И это то, что я знаю доподлинно, а сколько всего он скрывал, не говорил, храня невозмутимость и гордую офицерскую спину.

И вот в 60 лет, кажется, судьба улыбнулась Брусникину. Забрезжила надежда на свой театр, собственное творческое пространство в самом центре Москвы, в двух шагах от Триумфальной площади. Хорошее, правильное место под названием «Практика», где брусникинцы и раньше играли свои спектакли, но теперь этот подвал обещал стать для них домом. И уже объявлены планы, и назначен прекрасный директор, и город в преддверии мэрских выборов пообещал финансовую помощь. Ничем этим Дмитрий не успеет воспользоваться.

Сейчас от его ухода ощущение такое, что он все преодолел, всех победил, дошел до самого порога и рухнул как подкошенный. Сердце надорвалось, не выдержав дистанции, о которой мне говорил 30 лет назад Олег Ефремов.

Они ушли один за другим: Лена Гремина, Миша Угаров, теперь вот Дмитрий. Их имена как три выстрела посреди ночи. Почему? За что?

И опять на горизонте замаячило Троекуровское кладбище. Теперь вместе с Басманным судом это едва ли не главный театральный адрес Москвы. Такая вот финальная мизансцена, которую и в страшном сне нельзя было представить.

Прощайте, мои дорогие. Прощайте, князь!